Тео всего этого, к сожалению, не услышал. Зато герань теперь еще больше узнала о тех, кто посещает этот кабинет. Я обнаружил на ней еще один сухой лист и оторвал его.
Из другого конца спортзала я с удовольствием наблюдал, как кожаная боксерская перчатка отца мягко влетела в белую каучуковую морду Тео, выбив из нее брызги пота, слюны и слез, но оставив пока зубы: отец по-настоящему увлекся ролью заботливого наставника и с упоением мучил своего нежного юнца – разумеется, для его же блага.
– Держи руку, не пропускай удар! – кричал разгоряченный отец. – Нападай, нападай, ногу и корпус – вслед за рукой, вместе, вместе!
Сегодня я видел Тео не впервые. Иногда он приходил к отцу на работу – там я увидел его в первый раз, если не считать короткого свидания в раннем детстве, когда нам с ним было лет по шесть.
Пару недель назад он шел мне навстречу по коридору отцовского ведомства. Я равнодушно смотрел на этого парня, рассеянно бредущего среди подтянутых офицеров, и воспринимал его как постороннего – даже предположить не мог, что вижу в тот момент своего брата по отцу.
Несмотря на стройность его фигуры, я уловил в его пластике неловкость, стыдливость, скованность, ощущение неправильности… и даже извинительность за свое существование.
Все это было мне хорошо знакомо, ведь я всегда видел в зеркалах подобную дрянь. Я ненавидел это в себе, но ничего не мог поделать. Я ненавидел зеркала. Вот почему, когда вместо зеркала я увидел Тео, то сразу же возненавидел его.
Сегодня, когда ехали в спортзал в отцовской машине, мы не смотрели друг на друга. Отец сидел за рулем. Его лицо хранило особенное выражение самодовольства – он переполнялся сдержанным восхищением от самого себя – правильного, надлежащего, безукоризненного отца, который везет сыновей приобщать к спорту, мужеству, несгибаемой воле, а также к здоровью и физическому совершенству. Ну как такому отцу не гордиться собой?
Поглядывая в зеркала спортзала, мне нравилось видеть, что Тео отступает, пропускает удары и безостановочно получает по морде. Это справедливая и сравнительно небольшая плата за счастье жизни вместе с папочкой. У меня отца, по сути, не было, поэтому весьма справедливо, что по морде от любимого папы получает именно Тео.
Слава богу, я был далеко от ринга – в углу пустого спортивного зала молотил по боксерской груше, изображая приверженность отцовским идеалам силы, мужества, бури и натиска. По моему расчету, это рвение должно было избавить от выхода на ринг. Расчет, увы, не оправдался: силы, потраченные на избиение груши, пропали зря. А все потому, что слабак Тео сдался и опустил руки.
– Пап, все, я не могу, я устал! – в отчаянии воскликнул Тео. – Я никогда не научусь этому!
– Научишься! Хватит быть размазней! Я не позволю тебе вырасти неженкой!
Тео молчал – он был подавлен, как дрессированное цирковое животное. Из-за того что унижение Тео происходило в моем присутствии, оно, наверное, удваивалось.
Если бы я в тот момент уже знал, как весело Тео проводил недавно время с этим несчастным Куртом, я, возможно, мысленно отпустил бы даже какую-нибудь издевательскую шуточку о том, куда молодым истинным арийцам следовало бы правильнее тратить силы.
Но, во-первых, я тогда еще ничего не знал ни о Тео, ни о его истории с Куртом, а во-вторых, у меня не было ни малейшей враждебности к людям других сексуальных предпочтений. Мысленно я называл их людьми неправильного счастья, хотя при этом понимал, что мое собственное счастье тоже было неправильным – не только из-за отношений с еврейкой; я вообще не имел права ни на какое счастье.
Еще одна причина, которая заставила отказаться от подобного рода шутки даже мысленно, заключалась в том, что если бы я подшутил над Тео подобным образом, то совершенно перестал бы отличаться от своего придурковатого папы – с его поклонением силе, авторитетам, государственной власти, а также с его маниакальным стремлением превращать сыновей в образцовых солдат вермахта.
Отец не относился к потомственной военной верхушке, но мысленно, наверное, мечтал к ней принадлежать. Он относился к свежеиспеченной военной элите, пришедшей на смену потомственным пруссакам и получившей в свое распоряжение страну сразу после «ночи длинных ножей».
Мне кажется, что военные, из поколения в поколение передающие искусство войны, становятся наследниками очень важных традиций, в том числе огромного уважения к себе и своему искусству – у войны тоже есть этика, и о ней могут быть написаны тома. Воевать потомственные военные умеют очень хорошо, но вместе с тем войной они совершенно не горят. Война нисколько их не воодушевляет – свое искусство они готовы применять только тогда, когда в нем действительно есть необходимость. Они не хотят становиться героями, хотя прекрасно умеют это. Они хотят жить.
Эпоха, к их сожалению, пришла иная: фюреру нужны были те, кто стремится воевать, не сильно задумываясь, ради чего. Нужны были те, кто готов воодушевленно умирать в обмен на то, что после смерти их жизнь будет объявлена имевшей смысл. Вот что происходит с теми, кто поиски смысла жизни доверил государству.
Отец был как раз из таких новых, но при этом достаточно умен, чтобы воспринимать предложенную фюрером реальность больше как игру, чем как действительность – это свойство, наверное, и помогало ему хитрить, избегать героической отправки на фронт, а также позволило выгодно обосноваться в тылу.
Когда отец заметил, что под ударами его боксерских перчаток Тео превратился в безвольную грушу, которую безо всяких усилий, вдохновения и творчества можно сколько душе угодно превращать в фарш, то потерял к нему всякий интерес и с досадой оглянулся на меня.
– Рихард, сюда! – крикнул он через весь зал. – Покажи мне, как надо!
В отличие от Тео, у меня не было свободы рассуждать о том, что хочется и чего не хочется: отец – это роскошь, которую надо заслужить. Если ему чего-то вдруг захотелось, надо немедленно, не рассуждая, сделать все возможное и невозможное, чтобы вызвать его одобрение.
Я побежал к рингу так бодро и радостно, как будто только и мечтал, чтобы какой-нибудь натренированный пятидесятилетний придурок надавал мне по морде.
Я пролез через канаты, оказался на ринге и стал сразу же активно бегать и прыгать – думаю, я был не менее активен, чем курица, бегающая по рингу с отрубленной головой.
Тео, не встречаясь со мной взглядом, вылез из ринга, устало прошел через зал и уселся на дальней скамейке – чтобы спокойно слизывать с ладони драгоценную сыновнюю кровь – скудной струйкой она сочилась у него из носа.
Отец оглядел меня с явным удовольствием и улыбнулся:
– Ну что, начнем?
Я улыбнулся и в эту же миллисекунду мысленно разрешил окружающему миру превратить меня в фарш.
Разумеется, в присутствии Тео отцу важно было показать, как безмерно доволен он своим альтернативным сыном.
Его улыбка, думаю, должна была сделать меня заложником его одобрения и обязать боксировать максимально успешно.
А еще одна причина, по которой лицо отца светилось радостью, – это понятное удовольствие отмутузить кого-то свеженького.
Больше всего меня интересовало, сколько придется заплатить за свою роль альтернативного сына: крови не жалко, все равно я периодически отдавал ее на спасение неизвестно чьих детей, но вот зубы – их было ограниченное количество, я их любил и терять совершенно не хотел.
Мы с отцом начали боксировать.
– Молодец, молодец, так, так! – подбадривал меня он.
Поначалу отец изо всех сил сдерживался – старался щадить. Постепенно я разгорячился битвой, осмелел, отец почувствовал это, повел себя агрессивнее, мне это понравилось, и битва стала доставлять удовольствие нам обоим. Тео сидел в сторонке – он был подавлен, угрюм, зол.
– Вот как надо! – кричал отец, обернувшись к Тео. – Учись у брата!
Если бы в момент, когда отец отвернулся, я вдарил бы ему в голову, тогда он точно свалился бы с ног и уютно улегся на ринге. И это было бы правильно – не надо смотреть на Тео, когда рядом есть я – твой более хороший сын. Но я просто не мог позволить себе ударить отца – что-то внутри меня запретило.
– Молодец, Рихард! – продолжал кричать отец. – Я мечтал о таком сыне!
В моей голове вдруг что-то помутилось, и я пропустил мощнейший удар. На несколько секунд потеряв сознание, упал на пол. Я лежал без движения, не имея возможности пошевелить ни рукой, ни ногой.
Тем не менее сознание быстро восстановилось, и хотя я по-прежнему не мог двигаться, но слышал звуки, слова и понимал их смысл. Испуганный отец бросился на колени, похлопал меня по щеке, в волнении пробормотал:
– Мальчик мой, что с тобою?
Я не мог вымолвить ни слова – уже не только потому что губы и тело не слушались, а потому что от слов «мальчик мой» у меня перехватило дыхание сильнее, чем от удара.
Почему так проклята моя природа? Почему я с такой готовностью принимаю любую ложь – особенно ту, которую хочется услышать? Почему я так раздвоен? Почему одна моя часть прекрасно понимает, что отец – чужой мне придурок, а вторая часть отчаянно нуждается в нем и готова мгновенно продать всего меня без остатка за одно лишь его лживое слово?
Мне показалось, что если бы в эту минуту я мог владеть своим телом, я протянул бы к нему руки и обнял бы его. И гнуснее зрелища не было бы на всем белом свете.
Отец злобно обернулся к Тео:
– Чего сидишь? Бегом за водой! Только на это и способен!
Тео тотчас испуганно вскочил. Мой разум мгновенно просчитал эту ситуацию и холодно пожалел о том, что Тео бежит за водой для меня – он возненавидит меня еще больше и, разумеется, будет мстить.
Я открыл глаза.
– Давай, давай, приходи в себя… – взволнованно бормотал отец. – Как ты мог пропустить этот удар?
Я знал, как.
– Это правда?.. – еле слышно спросил я.
– Что правда? – не понял отец.
– Что вы мечтали о таком сыне…