– Дело в том, что я хотела бы поговорить об оплате… – сказала домовладелица, снова прервав мои рассуждения. – Прежняя сумма была оговорена, исходя из вашего бедственного положения после смерти вашей мамы… Но теперь…
– Теперь я съезжаю, – сказал я. – Мне нужна более просторная комната.
– Отлично, – засуетилась домовладелица. – У меня есть большие комнаты. Вам понравится.
– Нет, я не хочу оставаться в этом районе, – сказал я.
– Господи, да чем же он вам не нравится?
– Он еврейский.
– Помилуйте, – заволновалась хозяйка. – Ну какой же он еврейский? Да, евреи здесь встречаются, но…
– А я хочу, чтобы не встречались, – легко и даже весело отрезал я, глядя на себя в зеркало.
В тесной комнатке архива две строгие пожилые тетки разбирали под моим руководством залежи папок с документами. Их прически были поразительно одинаковы, как будто имелся какой-то тайный приказ или инструкция – волосы туго стянуты назад, и ни один волосок не имел ни малейшего права на свободу. Их сосредоточенные белые лица так и хочется назвать тщательно выбритыми. Они никогда не выражали никаких чувств – если, конечно, не считать постоянное чувство тревоги, что твой труд может оказаться недостаточно качественным, а сам ты – недостаточно пунктуальным.
Такого типа тетки встречались мне повсюду с раннего детства – они указывали мне как жить, воспитывали, урезонивали, учили приличиям, призывали к послушанию, несли нравственность, чистоту помыслов, свет божественного знания и жестоко наказывали за малейшую провинность.
Но теперь времена изменились – эти же тетки из опасных хищных зверей моего детства превратились в робких мышек: они беспрекословно меня слушались, заискивали, всеми силами пытались угадать мои желания, настроения и неустанно искали все новые и новые способы вызвать мое одобрение. Не хочу ли я сейчас чаю? Нет, не хочу, спасибо. И вы, тетки, тоже не хотите. Даже если хотите.
Помните ли вы, тетки, что я, ваш нынешний начальник, стоящий сейчас перед вами в новенькой волшебной эсэсовской форме, щеголеватый, требовательный и строгий, доставляющий вам неудобства и даже, возможно, страдания, и есть тот самый мальчик, которого вы, а также подобные вам, совсем недавно год за годом мучили дурацкими ограничениями, запретами, убогими мудростями, нравоучениями и наказаниями?
– А вы поднимитесь еще на одну ступеньку, фрау Носке, там вы и найдете нужную вам папку.
– Что вы, я боюсь!
– А вы не бойтесь, фрау Носке. Смелее!
А теперь посмотрите: старая фрау Носке по приказу какого-то юнца беспрекословно лезет вверх по шаткой лесенке, страшась высоты и не доверяя ни единой ступеньке. Трясущейся ногой она неуверенно нащупывает опору, и я с усмешкой и презрением смотрю на ее старые ноги в дешевых дурацких чулках, через которые проступают узловатые старческие вены. Зачем волноваться: так ли уж важно – грохнется ли с высоты эта старая никому не нужная рухлядь?
Разумеется, я мог бы и не мучить бедную старушку – легко, как обезьянка, я мог бы и сам взлететь сейчас по лестнице, достать нужную папку: мне даже понравилось бы приключение – оно принесло бы чувство радости и ощущение собственной цепкости и ловкости.
Но я этого не сделаю. Вы думали, фрау Носке, что этот мальчик все забыл? Нет, фрау Носке, ничего он не забыл и никогда не забудет. Вы не мучьтесь, фрау Носке. Вы просто сразу валитесь на пол со свернутой шеей, бездыханная. Ваша юбка нелепо задерется и обнажит большие, добротные, теплые панталоны, которые никому давно уже не придет в голову захотеть с вас снять.
Вам не нравится картинка с панталонами? Вы считаете эти подробности излишними? Считаете вполне достаточной просто мгновенную смерть, без демонстрации панталон? Всем сердцем рад был бы любезно пойти вам навстречу, но даже при всем желании не могу – не надо было лезть в трусы к двенадцатилетнему мальчику и стыдить его за каждое обнаруженное там пятно, фрау Носке. Только сам мальчик имеет право лезть к себе в трусы, и больше никто, будь то даже самый высоконравственный человек на планете. И еще, заметьте, рука мальчика – это его рука, и он имеет право направить ее куда хочет и делать там что хочет. И не ваше дело, какие пятна после этого там останутся. Вам понятно, младшая служащая архива СС фрау Носке?
– Нет, папки с зеленой полосой должны идти вон в ту коробку, – сказал я ей.
Фрау Носке, не поднимая глаз, послушно переложила папку в другую коробку и пробормотала извинение – она сожалеет, что перепутала.
– Отлично, – вдруг послышался голос отца.
Я оглянулся. Отец с довольным видом стоял в дверях.
– Впервые нашелся человек, который наведет здесь порядок, – сказал он.
– Рад стараться! – сказал я.
Кивнув, отец ушел.
Мне показалось, что он был как-то преувеличенно радостен. Интересно было бы узнать, лез ли кто-то к нему в трусы, когда он был маленьким.
Я шел по коридору, неся в руках большую стопку тяжелых папок. Они доставали мне почти до глаз, но, несмотря на это, я все равно увидел, что навстречу, держа руки в карманах, идет Тео – должно быть, он в очередной раз приехал к отцу за деньгами.
В узком сумрачном коридоре шли друг другу навстречу два сына, два брата – один в свободной гражданской одежде – брюках и свитере, другой – затянутый в эсэсовскую униформу.
Один бродил в тоскливом тумане безнадежных поисков смысла жизни, другой имел ясную и четкую цель, предложенную, одобренную и поддержанную всей мощью сильного и уверенного в себе государства.
Один, при всех его сомнительных свободах, тоскливо клянчил деньги у отца, другой, при всех его добровольных несвободах, воодушевленно зарабатывал сам.
Мы встретились, и я притормозил: вдвоем в узком коридоре не разойтись. Тео холодно смотрел на меня. Я смиренно опустил взгляд: уличный пес, который знает, что, если потеряет ключ, не попадет в дом, должен знать свое место.
Я посторонился и пропустил Тео. Тео усмехнулся. Проскользнув мимо, он больно ударил меня плечом – думаю, намеренно. От его удара папки вылетели у меня из рук и рассыпались по полу. Тео пошел дальше, не обратив никакого внимания на причиненную им катастрофу.
Я усмехнулся, сел на корточки, бросил вслед Тео спокойный взгляд и начал собирать папки. Позже, когда я рассказал об этом доктору Циммерманну, он почему-то усмехнулся и пробормотал: «С ноткой лимона…» Не знаю, что он имел в виду, но, когда я собирал папки, на душе у меня было радостно – Тео зол, значит, дела его плохи.
Ну вот и настал этот долгожданный момент. Аида вышла из книжного магазина и, прижав к себе книгу, пошла по улице. Она не сразу заметила, что из-за угла появилась черная легковая машина и медленно поехала вслед за ней. Когда Аида остановилась поправить застежку на туфле, машина остановилась тоже. Только тогда Аида заметила ее.
Она заглянула внутрь и увидела за рулем весело улыбающегося классного парня в форме младшего чина СС. Аида смотрела на него в волнении и растерянности – она не знала, верить ли своим глазам.
Он вышел из машины и, пряча улыбку, распахнул перед нею пассажирскую дверцу. Аида бросилась к нему и обняла. Это был момент счастья. Отец дал мне машину всего на один день, и я знал, как воспользоваться ею наилучшим образом. Никогда я не чувствовал себя рядом с Аидой так легко и уверенно. Я обнял ее и поцеловал. Аида заплакала. Я посадил ее в машину, и мы помчались по Берлину… Берлин… Теперь это был мой город!..
Черт возьми, раньше, когда люди смотрели на нас на улице, они видели красивую, со вкусом одетую девушку из благополучной семьи, а рядом с нею было непонятное недоразумение – странный, хмурый, тревожный придурок в огромном старом истрепанном пиджаке: по ночам вместо концертов, театров и ресторанов он таскал ее по подворотням и моргам – пугал покойниками, пел дурацкие хриплые песни и ни разу не привел в свое убогое жилище, где царствовала черная плесень.
А теперь люди видят эту девушку в сопровождении красивого, блистательного молодого военного – они садятся в его сверкающую машину и куда-то едут: она весела, он спокоен – они отлично сочетаются друг с другом. Этот кавалер, в отличие от тогдашнего, безусловно, подходит ей больше. Люди, наверное, теперь смотрят на нее и думают – хорошо, что эта девушка взялась наконец за ум и нашла подходящего парня! Я согласен с людьми – я тоже одобряю ее нынешний выбор.
Ну скажите, разве есть что-то неестественное в том, что я хочу дарить своей девушке радость и ощущение праздника, а не чувство отчаяния, серой тоски, запах мертвой рыбы и кусочки липкой чешуи, неизвестно как остающиеся на моих руках даже после самого тщательного мытья этих проклятых ящиков?
Наконец вся посуда была перемыта. Ни одной рыбьей чешуйки не осталось не только на той тарелке, где лежали остатки рыбы, но и в раковине – ее я тоже тщательно вымыл. Сквозь клубы пара виднелось черное ночное небо за окном и одинокий тусклый фонарь. Я осознал свое мгновение свободы, снял фартук, сел на стул и закрыл глаза. Перед глазами возникла круговерть грязных чашек и тарелок, но я прогнал видение – оно было не к месту – и стал осторожно погружаться в состояние истинного глубокого покоя.
В этот момент дверь с треском распахнулась, и в комнату с грохотом вкатили тележку с новой горой посуды.
«Нет, только не это!»
– Быстрее, нам вилок и ножей не хватает! – бросил работник ресторана и убежал.
Я остался наедине с новой горой. С трудом заставил себя подняться со стула – спина болела, ноги не слушались. Я стоял и бессмысленно смотрел на посуду. Нет, я не мог сейчас это мыть.
Я вышел из посудомоечной в сумрачный служебный коридор. Здесь прохладно, и можно было дышать чем-то кроме той хлорной влажности, что царила в посудомоечной. Мимо пробежал молодой официант с подносом, на котором стояли бутылка вина, два бокала и ваза с фруктами.