– Лучше, если хозяин не увидит, что ты стоишь здесь просто так, – сказал официант.
Я посмотрел в сторону двери зала: оттуда доносилась скрипичная музыка. Я оглянулся по сторонам, осторожно подошел к двери и приоткрыл ее.
В зале сидела почтенная публика. Играл струнный квартет. Я с интересом рассматривал людей. Наконец-то я увидел их – высших. Никаких жабр у них давно уже не было. Их плавники превратились в руки и ноги. Давным-давно, намного раньше других выбрались они на берег и теперь заслуженно, с полным правом поедали низших. Низшие были распростерты в их чистых тарелках.
За одним из столиков я заметил интересную молодую пару – военный сидел ко мне спиной, закрывая собою девушку. Девушка смеялась. Когда он налил ей вина, он приподнялся, чтобы поцеловать ее, и тогда я увидел то, что вам, наверное, стало ясно сразу – военным оказался Рихард, а девушкой – моя дочь Аида. Она тоже была теперь среди высших.
Я же, продолжая оставаться среди так и не вылезших на берег, вернулся в подводное царство и продолжил мыть своими плавниками посуду. Я с трудом вдыхал своими жабрами адскую смесь водяных паров и хлорки – хозяин ресторана, должно быть, считал ее воздухом.
Отмывая тарелки от белого соуса, я снова вспомнил картину, открывшуюся в зале. Мне показалось, что Рихард все-таки увидел меня – или чуть оглянувшись, или в каком-то из многочисленных зеркал. Или мне лишь показалось? Так или иначе, если он и увидел меня, то не подал виду. Я надеялся, что он не расскажет Аиде – я почему-то скрывал от нее свою работу. Как и от Рахели тоже.
Вагон ночного трамвая был на этот раз полностью пуст – если не считать печальной пожилой женщины с такими же размокшими пальцами, как у меня. Через некоторое время я вдруг ясно понял, что Рихард, если и заметил меня сегодня, то ничего не сказал Аиде. Иначе она обязательно пришла бы ко мне в посудомоечную. А она не пришла.
Этот парень был теперь совсем другим. В нем не осталось того напряжения, подавленности, агрессии, к которым я почти привыкла. В его глазах уже нет обычных для них тоски, горя и злобы. Мы сидели с ним за столом, он был благодушен, весел, уверен в себе, спокойно и буднично делал распоряжения официантам. Я украдкой поглядывала на него и удивлялась, как преображает мужчину форма. В нем появилась стать, спина распрямилась, он прибавил, как мне кажется, около десяти килограммов – из легкого скелетоподобного мальчика превратился в крепкого мужчину: когда он успел?
Рядом с этим мужчиной я тоже, кажется, изменилась: больше не чувствовала себя девочкой – я стала женщиной. Вот, оказывается, от чего это зависит: от того, кто рядом.
– Прости, что я плохо говорил о твоем отце, – сказал он, ненадолго оглянувшись в сторону служебной двери, а потом зачем-то стреляя глазами по зеркалам. – Он был прав. Просто я тогда не понимал этого. Мне потребовалось время. Все, что у меня теперь есть, – благодаря твоему отцу.
Рихард сделал неопределенный жест, обведя все вокруг – сверкающие бокалы, дорогой ресторан, машину за окном, свою эсэсовскую форму. Я была так рада, что он больше не говорит о моем папе ничего плохого! Я почувствовала в глазах слезы – и готова была расцеловать его за одно только это.
– Я так счастлива… – сказала я. – Ты придешь к нему снова? Ты ведь псих – тебе надо лечиться.
Рихард улыбнулся, взял мою руку и сжал ее. Я посмотрела в его глаза и почему-то испытала острое чувство восторга и благодарности судьбе – за то, что этот парень у меня есть. Что это было? Красное вино ударило в голову?
В эту минуту я впервые ясно поняла, что люблю его.
Впрочем, нет. Я и раньше это знала; сегодняшний день отличался лишь тем, что я впервые призналась себе. Я перестала этого бояться. Я разрешила себе любить его. Наверное, все уже понятно, но мне почему-то хочется повторить снова: сегодня я разрешила себе Рихарда.
Должно быть, темные закоулки моего разума с ужасом взирали на вырвавшееся на свободу безрассудство: эсэсовец, немец, взрывной, непредсказуемый, полный непонятных импульсов. Но перед моими глазами, заглушая любые аргументы, упорно стоял другой его образ – тот, с черной сажей на злобном лице, с красными от едкого дыма слезящимися глазами, с тлеющим рукавом, с овцой на руках, с маленькими ягнятами, бегущими вслед за ним и жмущимися к его ногам.
Знаете, когда позади нас рухнула крыша сарая и миллионы красных искр взвились в небо – я уже тогда любила этого человека.
Была уже ночь, и наша дверь с белой шестиконечной звездой, которую папа почему-то никак не сотрет, под моим нажимом попыталась скрипнуть. Но я знала ее характер и не дала ей этого сделать – приподняла за ручку, и скрип прекратился. Моя семья спала, и я не хотела никого будить. Родительский сон – это для меня всегда что-то возвышенное и святое: особенно в те моменты, когда возвращаешься откуда-то среди ночи и от тебя за километр несет вином.
Тому, что все уже спят, я радовалась совсем недолго: дверь кухни вдруг открылась, и на пороге появился отец с размокшими белыми руками.
– Папа? – удивилась я. – Не спишь?
– Я думал, у тебя с ним все закончилось, – сухо сказал он.
Я помрачнела. Когда Рихард сказал в ресторане, что видел его там, я подумала, что ему показалось. Теперь стало ясно, что нет, не показалось. Мне с самого начала была непонятна его вдруг возникшая страсть к ночным прогулкам по улицам. Значит, вовсе не с прогулок он возвращался так поздно.
Итак, папа думал, что у меня с Рихардом все закончилось, но сегодня он выяснил, что ошибался – ни к каким чертям собачьим ничего не закончилось. Но зачем он сказал мне то, что ему и так было ясно?
Если он увидел, что «ничего не закончилось», какое теперь имеет значение, что он думал об этом раньше? Может, он хотел выразить мне свое разочарование? Но зачем оно мне?
Ничего не ответив, я прошла в свою комнату и закрыла за собой дверь. Получилось не слишком вежливо. Возможно, я его обидела. Но когда он задергивал штору перед моим носом в тот день, когда я смотрела в окно на Рихарда, это тоже было не слишком вежливо. В тот день он задернул штору, а сегодня я закрыла дверь. Мы квиты.
Он сидел в кресле для пациентов, крутил в руках пистолет, щелкал затвором, хмуро поглядывал на меня. Я сидел в кресле напротив него со старой тетрадью на коленях. Мы оба молчали.
– Мне хорошо, когда он в руке… – сказал наконец Тео, глядя на пистолет. – Мне нравится холод этого металла, нравится тяжесть. Я взял его у отца. Он не знает.
– Зачем он вам? – спросил я.
– Я хочу убить брата.
– У вас есть брат?
– Еще один сын моего отца. Его зовут Рихард. Вот кому я разнес бы башку, не задумываясь.
Два нейрона в моем мозгу, давно уже поглядывавшие друг на друга с осторожным интересом и симпатией, в этот момент вдруг с нетерпением протянули друг к другу свои отростки и соединились; произошла синаптическая вспышка, и мне стало ясно, что оба моих молодых пациента – братья по отцу. И один из братьев только что признался, что хочет убить другого.
Я пытался понять значение этого убийства. Получалось, что он хочет сделать так, чтобы у меня стало на одного пациента меньше? Нет, я не мог с этим смириться – даже несмотря на то, что один бесплатный пациент убивал другого, тоже бесплатного.
Не исключалось также, что я утрачу сразу обоих пациентов – Тео ведь могут изобличить и посадить, а ходить к нему в тюрьму я не буду.
Но, с другой стороны, убийство Рихарда могло иметь для моей семьи интересные последствия… На столе лицом ко мне стояла фотография Аиды. Моя дочь давно уже имела отношения с этим человеком. В качестве ее ухажера он мне совсем не нравился. Какое-то время назад я оказался не способен помешать развитию их отношений…
Я бросил взгляд на Тео. Он молчал, мрачно глядя на пистолет.
– Вам нужна помощь? – спросил я.
Тео удивленно посмотрел на меня.
– Вы имеете в виду – убить его?..
Я очнулся. Нет, разумеется, я не мыслил себя соучастником убийства.
– Нет, конечно же… – сказал я. – Если вами владеет навязчивая идея убийства брата, нужна ли вам помощь в освобождении от этой идеи?
– Зачем? – сказал Тео. – Нисколько не нужна. Я принял решение и не хочу освобождаться от того, чего мне позарез хочется. Вы ведь не пойдете доносить на меня в полицию?
Вечером, проходя по коридору, я услышал голоса Аиды и Рахели, доносившиеся из кухни, – они раскатывали там тесто для завтрашней выпечки.
– Мам, иногда мне кажется, что я нужна ему только для постели… – тихо сказала Аида.
Я замер около двери и прекратил дышать. То есть у них там уже и постель? И Рахель об этом знает? И ни слова мне?
– Тебя это беспокоит? – спросила Рахель.
– Мне кажется, это должно беспокоить, – в недоумении сказала Аида. – Разве нет?
Рахель пожала плечами.
– Интимные отношения – это что-то новое в твоей жизни, – сказала она. – Совсем недавно у тебя их не было. Тебе нравится?
– Нравится.
– Вы предохраняетесь?
– Да.
– Как?
– Он сначала прерывался, и мы заканчивали вне наших тел. Но потом мы решили, что это слишком мучительно, и он стал покупать презервативы.
– Они же запрещены!
– Нет, для продажи в аптеках их разрешили. Правда, без рекламы и без каких-либо надписей на упаковке – просто в коричневой бумаге.
Аида чем-то зашуршала.
– Можешь показать мне? – послышался голос Рахели.
Я заглянул в дверную щель. Мне тоже захотелось посмотреть, как это выглядит. Мы с Рахелью никогда не пользовались презервативами – сначала не предохранялись вообще, а через некоторое время после того как родилась Аида, Рахель пережила неудачный аборт и осталась бесплодной.
До отношений с Рахелью у меня был всего один опыт с девушкой. Ее звали Этель – девушка легкого поведения, которая жила у нас на углу. В тот день она попробовала надеть на меня презерватив, и это было ужасно – он сделан из толстой жесткой коричневой резины, мы промучились несколько минут, после чего я вырвался из рук Этель и с позором бежал от нее, утратив всякую мужскую несгибаемость.