Через дверную щель я увидел Рахель – она с интересом рассматривала презерватив. В этот момент я ей завидовал: по сравнению с дочерью я оказался безнадежно устаревшим динозавром позорного в своей отсталости девятнадцатого века. В двадцатый меня почему-то не взяли, несмотря на горячее желание и любовь к прогрессу. В результате в двадцатый век приходилось теперь украдкой заглядывать через щелочку.
– Как этим пользоваться? – спросила Рахель.
– Это вход. А теперь надо разматывать… – давала пояснения Аида.
– Как ты узнала об этой удивительной штуке? – спросила Рахель.
– Помнишь Этель? – спросила Аида.
Я похолодел.
– Ту женщину, которая жила у нас на углу? – спросила Рахель. – Помню. К ней всегда стояла очередь из подростков. Но я ведь, кажется, запретила тебе общаться с нею?
– Да, но, когда мне было лет десять, твоего запрета еще не существовало. Однажды она сама завела меня к себе. И сказала, что такой девочке, как я, надо кое-что знать. Я слушала ее с огромным интересом. А потом пообещала, что ничего не расскажу родителям. Честно говоря, я была ей очень благодарна.
– Господи, как хорошо, что я ничего не знала, и как хорошо, что в твоем детстве оказалась такая Этель, – сказала Рахель. – А о папе она ничего не рассказывала?
Я стоял за дверью, затаив дыхание.
– Нет, а что она могла рассказать о папе?
– Нет, ничего.
Рахель замолчала.
Аида внимательно смотрела на нее.
– Мам, договаривай, – сказала Аида. – При чем здесь папа?
– Просто… однажды я видела его выходящим оттуда, – сказала Рахель. – Уверена, что он просто передал ей письмо, которое по ошибке попало к нам в почтовый ящик. Почтальоны без конца все путают.
Я стоял ни жив ни мертв и мысленно благодарил бестолковых почтальонов, а также мудрость своей Рахели. Как угораздило меня решать свои проблемы по месту жительства? Неужели двух бутылок пива и одной ссоры с Рахелью оказалось достаточно, чтобы я потерял все остатки разума?
– Теперь мне кажется, что для Рихарда наши интимные отношения стали чем-то самым главным, ради чего он со мной встречается… – сказала Аида.
– А для тебя?
– Для меня это тоже очень важно. Но это ведь как-то неправильно?
– Почему неправильно?
– Ну не знаю. Мы же все-таки люди, а не животные?
– Не спеши. Ты молода. Не отдавай себе приказов. Пусть идет как идет. Ты не знаешь, как будут развиваться ваши отношения. Вы можете стать близки друг другу. А может, останется только постель. Когда тебя перестанет это устраивать, тогда и примешь решение – продолжать ли, изменить ли, найти ли кого-то другого.
Через дверь в щели я увидел, как Аида радостно поцеловала Рахель в ее белую от муки щеку.
– Я в муке… – сказала Рахель.
– Мне так радостно! – сказала Аида. – Ханса, моего одноклассника, заметили с девушкой – они просто шли по улице, держась за руки. Его заперли дома на десять дней. И каждый день он теперь должен заучивать по десять страниц из Библии. Мне кажется, ни у кого нет такой семьи, как у меня.
– Везде свои порядки, – сказала Рахель. – Мы действительно не такие, какими полагается быть. У нас почти нет друзей – думаю, что из-за этого.
Дальше оставаться за дверью было опасно, и я бесшумно пошел в кабинет. Там уселся в кресло. Обдумывая их диалог в тишине своего царства, я пришел к выводу, что у моей дочери хорошая мать. Что касается отца, тут еще надо подумать.
На следующий день я с азартом и увлечением проводил время в гостиной – ползая по ней на четвереньках и отмывая пол. Я развил энергию просто бешеную. С тех пор как после ухудшения дел перестала приходить наша работница Агнезе, мытье полов я взял на себя.
Я не могу сказать, что обожаю мыть полы, я долго откладывал это дело и все никак не мог начать. Я знал, что в доме грязно, а должно быть чисто; что сделать это рано или поздно все равно придется; что никуда мне от этого не деться. Но это знание нисколько не помогало мобилизовать себя – до тех пор пока вместо процесса я не сконцентрировался на результате.
Получилось, что дело не в том, что «мне неизбежно надо как следует вымыть полы чертовой гостиной этой проклятой мокрой тряпкой», а в том, что «я хочу увидеть полы чистыми». Это стало волшебной палочкой, и я сразу же бросился это делать: увидеть полы чистыми оказалось гораздо приятнее, чем их мыть.
Вся моя азартная энергия, которая уже долгое время не расходовалась на пациентов, обрушилась на полы. Однако как только я разошелся не на шутку, послышался звонок в дверь. Я вскочил, вытер руки, поспешно привел себя в порядок и пошел открывать. Я никого не ждал и поэтому не имел ни малейшего представления о том, кто это мог быть…
Когда я открыл дверь, на пороге стоял щеголеватый, аккуратный, ухоженный офицер. Он был в той же униформе, в какой я видел его в ресторане.
– Рихард?.. – пробормотал я в растерянности.
– Извините, что без предупреждения, – сказал Рихард. – Проезжал мимо и… Можно?
Я пропустил его вовнутрь.
Туда, куда он когда-то садился – в кресло для пациентов – он на этот раз не сел: уверенно развалился на диване.
– Умоляю вас, простите меня за прошлые резкости, – с улыбкой сказал он. – Благодаря вам я разрешил себе то, что изменило всю мою жизнь.
– Правда? Рад слышать. Что же вы сделали?
– Я все же пришел к отцу.
– Вот как?
Рихард порылся в кошельке, уверенно отсчитал несколько купюр, бросил их на стол.
– Вот. Решил расплатиться… Не волнуйтесь – мне теперь есть чем платить.
Мельком взглянув на деньги, я быстро прикинул, сколько из них может пойти на еду, на оплату электричества – за прошлый месяц мы задолжали – и на новые ботинки для Рахели: ремонтировать старые было уже бессмысленно.
– Но мы решили, что я не беру с вас денег… – сказал я.
– Вы же сами говорили, что человек должен использовать все возможности, которые посылает ему жизнь. Вы тоже их используйте!
Рихард весело пододвинул деньги ко мне, откинулся на спинку дивана, расслабился, оглянулся по сторонам:
– Здесь ничего не поменялось…
Я тоже оглянулся. Да, кабинет за последнее время не претерпел никаких изменений. Даже Вильгельм Вундт остался висеть там же, где висел, хмуро вытесняя отсюда меня и сохраняя на лице выражение истинного хозяина пространства.
– Скажу правду, хотя она вам и не понравится… – сказал Рихард, бросил на меня интригующий взгляд и замолчал.
Я изобразил преувеличенное внимание. Будучи интеллектуалом и просто культурным человеком, я просто обязан был продемонстрировать безусловную готовность слушать неприятную правду.
Необходимость показывать открытость другому мнению, способность выслушивать разные точки зрения, включая противоречащие собственной – настолько важно, что я запрещал себе даже думать о том, что никакой правды, а тем более неприятной, я на самом деле слушать нисколько не хочу.
Рихард еще ничего не сказал, а мне уже стало неприятно. Вообще, я заметил, что если Манфред Бурбах говорит мне, например: «Я хочу тебе кое-что сказать, но ты, ради бога, не обижайся», в этот момент я уже заранее обижен.
Итак, ни в малейшей степени не собираясь выслушивать какую-либо галиматью Рихарда, я изобразил преувеличенное внимание.
– У вас не получилось сделать из меня человека, уверенного в себе и в своем собственном месте в этом мире, так? – спросил Рихард.
Я молчал.
– К счастью, я нашел другого специалиста, – сказал Рихард. – С ним я сразу же достиг результата. Теперь у меня все в порядке.
Рихард радостно смотрел на меня. Я нисколько не разделял его настроения, более того – чувствовал уныние: сравнение меня с кем-то другим, более успешным? Нет, неинтересно.
Я не верил, что в случае с Рихардом возможны положительные изменения за такой короткий срок. Собрав в кулак всю ложь и лицемерие, на которые был только способен, я сказал:
– Очень рад за вас. Можно узнать имя этого волшебника?
– Адольф Гитлер, – с улыбкой ответил Рихард.
Он смотрел на меня с застывшей улыбкой. Адольф Гитлер. Имя этого волшебника показалось знакомым. Кажется, это тот человек, что руководит сейчас Германией? Похоже, он действительно обладал волшебной силой – иначе как объяснить массовую утрату разума у десятков миллионов моих соотечественников? Некоторых из них я знал лично, и уверяю вас, что раньше это были совершенно нормальные мыслящие люди. А потом с ними случилась беда, они потеряли ум, слух, зрение, и это было ужасно.
– Помните, вы как-то сказали мне позаимствовать смелость у того, кто меня восхищает? – сказал Рихард.
– Вас восхищает Адольф Гитлер? – спросил я.
– Знаю, он вряд ли вам симпатичен, – усмехнулся Рихард.
– Мои симпатии не имеют значения, – сказал я.
– Нельзя отрицать, что фюрер – бесспорный лидер нашей нации, – сказал Рихард. – Впрочем, иногда мне кажется, что он недостаточно делает для защиты немецких интересов.
– Немецкие интересы… – пробормотал я. – Вы считаете эту тему наиболее важной лично для вас сейчас?
– А как же иначе? – в недоумении воскликнул Рихард. – Я немец. Я часть великого немецкого народа. Я неотделим от него.
– Интересы личности могут не совпадать с интересами нации, – сказал я.
– У меня нет личных интересов, – сказал Рихард.
Я почувствовал, что погружаюсь в темную пучину, задыхаюсь в ней, тону.
– Если после стольких бесед со мной вы заявляете, что у вас нет личных интересов, то я никакой не психоаналитик, а просто полный ноль, – сказал я.
– У моего отца тоже нет личных интересов, – сказал Рихард. – В этом сила немецкой нации. Думаю, вы не понимаете этого, потому что вы еврей. Для евреев главное нажива, а не единство национального духа. Вы же не станете отрицать это?
Он был полностью убежден в бесспорности тех истин, которые заполнили его голову. Я понял, что передо мной сидит сейчас еще одна жертва волшебства фюрера. Еще один человеческий экземпляр, распиленный пополам великим фокусником прямо на сцене.