Этот фокусник безостановочно и круглосуточно пилит людей, а потом получившиеся половинки ходят по сцене – там ноги, тут голова и руки, и они даже не замечают того, что стали половинками. Ты как дурак растерянно ходишь среди них – единственный, кого почему-то не взяла пила, – и недоумеваешь: как же так получилось? А они смотрят на тебя и говорят: «Братец, а чего это ты какой-то распиленный сегодня? Кто тебя распилил? Почему ты не замечаешь этого?»
Я всегда отдавал должное эффективности волшебной смеси пропаганды и страха. Вместе с тем я считал, что пропаганда не способна сделать с человеческой психикой ничего существенного. Она может немного обмануть, приврать, напрасно обвинить кого-то, создать образ некоего врага, но если бы дело было только в этом, она бы не сработала – любой человек способен достаточно быстро разобраться в подлинных фактах и определить ложь.
Если ложь продолжает быть эффективной снова и снова, это значит, что человек не хочет видеть правду, не интересуется ею, не ищет ее.
У меня было время подумать об этом, и я не знаю, прав ли, но я пришел к выводу, что никакая пропаганда не сработала бы – даже вместе со своим главным союзником, страхом, – если бы ее семена не упали на благодатную почву. Эту благодатную почву подготовили для фюрера родители будущих солдат. Именно там, в семьях, маленькая личность впервые познает страх, унижение и запрет на критическое осмысление старших. И впоследствии считает это нормальным. Я пришел к выводу, что Гитлер ничего не смог бы сделать с душами подданных, если бы до него предварительную, самую главную и самую грязную работу не проделали отцы и матери.
Рихард сидел напротив меня, я смотрел на него и пытался понять, что включило в его сознании всю эту чуму про принадлежность к немецкой нации, про немецкие интересы, про отсутствие личных мотивов.
Из известных фактов я располагал только одним: в последнее время он начал общение с отцом. Я предположил, что отец стал для него источником денег, работы, общественного статуса, а главное – ощущения Рихардом своей нужности и ценности.
Раньше он ощущал себя бродячим уличным псом; теперь он стал частью большой, сильной и мощной структуры. Присоединившись к ней, Рихард и сам почувствовал себя сильным. Разумеется, Рихарду теперь требовалось любой ценой сохранить это, а значит – сохранить благорасположение отца.
Отец был для Рихарда ценен, на мой взгляд, в первую очередь принадлежностью к всесильной системе. Если бы отец совершил, к примеру, какое-то неправильное действие в отношении системы и, как следствие, попал бы в опалу, система потребовала бы от Рихарда выбирать, с кем он – с отцом или с системой. Могу ошибаться, но думаю, что Рихард выбрал бы систему – он предал бы отца без промедления.
Разумеется, сказать об этом сейчас Рихарду было бы совершенным безумием – он жил в вымышленных ценностях, и после многих лет безотцовщины они стали для него огромным завоеванием. Если бы я посмел хотя бы намекнуть о возможности предательства Рихардом своего отца, я немедленно получил бы по очкам и шляпе.
– Думаю, ваш отец сейчас стал для вас сверхценностью, – осторожно сказал я. – Вы просто растворились в нем. Вы впитали его взгляды и принципы. Это его позу вы сейчас копируете?
Рихард в растерянности оставил непринужденную позу, принял более скромную, в которой он обычно сидел в кресле для пациентов; однако вскоре вернулся в прежнюю, снова развалился на диване.
– Думаю, вы намеренно хотите уколоть меня напоминанием, что я рос без отца, – сказал Рихард. – Намекаете, что я не самостоятельная личность. Наверное, это потому, что вы обиделись? Но я не хотел вас обидеть. Я говорил о еврейской нации в целом, а не лично о вас. Вы не такой, как все евреи. Вы лучше. Вы исключение, которое подтверждает правило. Скажите, можно мне сейчас увидеться с Аидой?
Его последний вопрос застал врасплох – я просто растерялся.
– Я бы хотел увидеться с Аидой… – повторил Рихард.
– Но… Аида… Какое отношение она имеет к нашей терапии? – спросил я.
– Вы забыли, – улыбнулся Рихард. – У нас больше нет никакой терапии. У меня все в порядке. У нас теперь просто дружба. Аида здесь?
– Не знаю, – соврал я.
Я знал, что Аида дома. Но я соврал, а это значит, что он уже победил.
– Но я слышу ее голос, – с улыбкой сказал Рихард. – Там, за стеной. Позовите ее. Она будет рада.
Я не знал, что мне делать. Отдать ему Аиду? Просто так, без боя?
Я вспомнил, как совсем недавно, после того как увидел Аиду и Рихарда в ресторане, она отказалась разговаривать об их отношениях – закрыла передо мною дверь.
В ту же ночь, не имея возможности уснуть из-за ощущения своего бессилия, я выпил, расслабился и постарался забыть об этой проблеме. Я отодвинул ее и каким-то образом убедил себя, что проблемы не существует. Иногда я так делаю с какими-то затруднениями, которые мне не по силам, – легко забываю о них.
И вот забытая проблема, оказывается, никуда не делась – пришла сегодня снова, прямо ко мне в кабинет, и сидит сейчас передо мной на диване.
Вспомнилось давнее предупреждение, которое Рихард сделал на рыбном рынке, – о том, что, если мы возобновим терапию, он не пощадит мою дочь. Как легкомыслен я тогда был! Как тщеславен! Почему я пренебрег опасностью, о которой был честно предупрежден?
Еще я почему-то вспомнил Ноэми – дочь еврея Зюсса: она была единственным сокровищем, имевшимся у Зюсса в жизни. И это юное сокровище в конце концов досталось на растерзание грязному дикому животному – Карлу Александру, герцогу Вюртембергскому. Отец не смог защитить свою дочь. Это история о тщеславии, а также о расплате за него. С тех пор прошло несколько столетий, но они ничему меня не научили!
Я поднялся, отложил тетрадь, но, будучи не в силах сделать ни шагу в сторону гостиной, продолжил стоять в растерянности и оцепенении.
– К тому же позавчера она забыла у меня в машине свои перчатки, – весело сказал Рихард. – Ну что вы стоите? Хорошие ведь перчатки! Пусть заберет хотя бы одну!
Рихард рассмеялся. Я был жалок и нелеп. Поколебавшись, я вышел из кабинета.
Рахель и Аида возились в кухне с мукой и тестом. Не глядя на Аиду, я махнул рукой в сторону кабинета.
– Там Рихард… Он хочет тебя видеть…
– Рихард?!
Аида радостно упорхнула. Я бросил взгляд на Рахель. Она месила тесто. Почти сразу же открылась дверь, и Аида появилась снова – она светилась от счастья.
– Мы едем кататься на машине! – крикнула она и исчезла.
Послышался стук входной двери, а потом – тишина.
Была ночь, Рахель лежала рядом со мной в кровати, в окно светила луна. Рахель бросила взгляд на часы и отложила книгу.
– Уже двенадцать… – сказал она. – Сколько можно ка- таться?
Не получив от меня никакого ответа, она снова уткнулась в книгу. Однако через мгновение снова отложила ее, посмотрела на часы…
– Ты ведь знала, что они снова встречаются, – сказал я.
– Неужели ты не мог посоветовать ему в кумиры кого-нибудь кроме Гитлера? – сказала Рахель.
– Я не назначаю пациентам кумиров, – сказал я. – Образец для подражания они выбирают сами.
– Отлично, – сказала Рахель. – Из нормального парня ты сделал нациста.
Фраза Рахель вывела меня из равновесия. Можно было много спорить о том, нормальный ли это парень, бывают ли люди вообще нормальными, а также о том, действительно ли я – сверхчеловек, способный делать из людей нацистов. Но я не стал об этом спорить.
– Да, нациста, – сказал я. – И это прекрасно.
– Прекрасно? – удивилась Рахель.
– Да, – сказал я, в волнении приподнявшись в кровати. – Я вывел его из фрустрации. Я вернул его к жизни. Вот что самое главное! Образ Гитлера помог ему стать сильнее, увереннее, вытолкнул его из самоощущения жертвы, он теперь чувствует себя победителем!
– Над кем? – усмехнулась Рахель. – Над нами?
– Ты все выворачиваешь в свою любимую сторону! – сказал я. – Поклонение Гитлеру – это же не навсегда: это всего лишь этап развития личности. Рихард перерастет его… Каналы для самореализации предоставляет общество. Оно же провозглашает ценности. Я не пастор – я не могу навязывать пациенту ценности. Я могу только помочь ему выбрать, а также сделать так, чтобы он снова захотел жить! Пробудить в нем желания! И мне это удалось!
– А может, не надо было будить его желания? – сказала Рахель. – Может, пусть они лучше бы спали?
Послышался шум. Я встал и выглянул в окно. К дому подъехала машина. Из нее вышел Рихард, обошел спереди, открыл дверцу для Аиды. Аида вышла, они поцеловались.
– Когда человек ничего не хочет, он мертв, – сказал я. – Пациенты обращаются ко мне, чтобы я вытащил их из смерти.
– Но эти люди пусты! – воскликнула Рахель. – Когда ты пробуждаешь в них желания, они не понимают, чего им хотеть! За решением этой проблемы они обращаются к самому громкому и доступному пастырю: он наряжает их в форму, раздает оружие, объясняет, что они выше других, и проблема решена! Зачем ты готовишь их для Гитлера?
– Я пробуждаю то, что есть, – сказал я. – Другого, увы, нет. Надеюсь, Рихард пройдет свой путь.
– А кто будет платить за этот путь? – спросила Рахель. – Ты готов платить за это своей жизнью?
Я молчал.
– А жизнью Аиды? – спросила Рахель.
– Платить жизнью! – взорвался я. – Зачем ты опять драматизируешь? Рихард что, единственный? Оглянись вокруг! Их миллионы!
Я понял, что мне надо успокоиться. Взял с тумбочки стакан воды, который приготовил себе на ночь, и осушил до дна.
– Да, на одного стало больше, – сказал я уже спокойнее. – Какое это имеет значение? Просто Рихард – единственный из них, до кого можно дотянуться. Он мой пациент. Вот почему ты к нему прицепилась.
– Этот пациент в нас и выстрелит, – усмехнулась Рахель.
– Да никто в нас не выстрелит! Это же абсурд! Кто нас будет убивать?
– Нас будут убивать, – сказала Рахель.
«Господи, какую ерунду она несет, – подумалось мне тогда, – что угодно выдумает, лишь бы отстоять правоту и чтобы последнее слово осталось за ней».