– Нас десятки и сотни тысяч! – сказал я. – Нас миллион! Всех отправят на тот свет? Без реальной причины? Тратить на наше уничтожение бешеные деньги? Бешеные человеческие и промышленные ресурсы? Которые могли бы пойти на что-то полезное? На помощь бедным немецким семьям? На развитие экономики? Зачем? Какой смысл? Ты в своем уме? Откуда у тебя эти буйные фантазии?
– Ты не слышишь радио? Не читаешь газет?
– Это всего лишь пропаганда! Государственная машина не будет действовать себе во вред!
– В отличие от тебя, я им верю. Если они говорят, что от нас надо избавиться, от нас избавятся.
– Ты воспринимаешь слишком прямолинейно, – сказал я. – Они ведут тонкую игру. Тебе надо научиться читать скрытые смыслы. Убивать нас – это очевидный абсурд. Никто не пойдет на этот абсурд. Но тебя абсурдность не настораживает. Ты в него веришь. Тем самым ты отказываешь другим в интеллекте и здравом смысле.
– Здравый смысл – не для нашей эпохи, – сказала Рахель.
Я молчал – если Рахели что-то втемяшится в голову, она будет упорствовать до последнего. Я взял книгу и принялся читать.
– Если Рихард захочет, я продолжу с ним терапию, – сказал я.
– Он не захочет, – сказала Рахель. – Зачем ему терапия, если у него теперь все прекрасно?
Мне нечего было ей ответить. Мой взгляд скользнул по прикроватной тумбочке, на которой стояла маленькая деревянная темно-зеленая коробочка – та самая, которую я показал Аиде, когда надо было укрепить ее веру в лучшее. Я отвернулся к стене и тихо запел:
Schlaf, Kindlein, schlaf,
Der Vater hüt die Schaf,
Die Mutter schüttelts Bäumelein,
Da fällt herab ein Träumelein.
Schlaf, Kindlein, schlaf…
Мы стояли у подъезда ее дома. Тускло светил ночной фонарь. Мы держались за руки. Никто не хотел уходить первым.
– Спасибо… Такой прекрасный вечер… – сказала Аида.
– Тебе понравилось? – спросил я.
– Веселая компания… Прекрасные люди… Но… – Аида замолчала. По ее лицу пробежала печаль, но всего на мгновение – через секунду она уже снова улыбалась. Наверняка она хотела что-то сказать, но в последний момент передумала.
– Что ты хотела сказать? – спросил я.
– Нет, ничего, – сказала она.
– Скажи, – попросил я.
– Я все время чувствовала себя… еврейкой, – с досадой сказала она. – Как мне избавиться от этого?
– Ты не можешь от этого избавиться – ты еврейка, – сказал я.
– Но я такой же человек, как они. Зачем я держу это в голове?.. Вот ты… Ты держишь в голове, что я еврейка?
– Вовсе нет, – быстро соврал я.
Аида взяла меня за руку, обняла.
– Рихард… Нам не надо встречаться… – сказала она. – Связь с еврейкой рано или поздно навредит тебе. Это незаконно. Это тебя погубит. Тебя лишат работы, званий, отдадут под суд. Тюрьма, концлагерь… Ты же сам это знаешь.
– Я не отпущу тебя, – сказал я.
– Ты рискуешь больше меня. У тебя карьера, семья, отец.
– Ты тоже рискуешь.
– Мне нечего терять, – улыбнулась Аида. – Никто не сделает меня еще большей еврейкой, чем я есть.
– Никакая ты не еврейка, – сказал я.
– Не еврейка? А кто же я?
– Как кто? Ты немка!
– Я – немка? – рассмеялась Аида.
– Да, ты немка, – сказал я. – Самая настоящая чистокровная немка.
После этих слов я вдруг почувствовал, что мне стало удивительно легко. Мне по-настоящему мешало, что Аида еврейка. Этот факт постоянно сверлил голову. Дело было даже не в противозаконности и огромной опасности моих с ней отношений, а в том, что это было как-то неправильно. Даже без всяких законов и нравоучений мне всегда было ясно, что немец должен быть с немкой, а евреи должны быть с евреями. Меня угнетало, что я нарушаю какой-то важный порядок, заведенный людьми за сотни лет до меня.
Мне не хотелось быть нарушителем и совсем не хотелось рисковать. Эти немки, которые позже соберутся на Розенштрассе на манифестацию, потому что у них забрали мужей-евреев, – они все-таки отвоюют у Гитлера своих возлюбленных. Я уже не помню, когда это случилось, мне трудно напрягать ради этого свое посмертное сознание, я не хочу состязаться с хронологией – знаю, что она победит.
Немкам на Розенштрассе терять будет нечего: они благодаря бракам с евреями уже и сами стали изгоями – как Аида. А мне было что терять – я на взлете карьеры, надзор за мной чрезвычайно строгий, я эсэсовец, и для меня это дело действительно могло кончиться концлагерем.
Когда заходила речь о Розенштрассе, я ни от кого не слышал разговоров о том, какие молодцы эти женщины. Я слышал другое: зачем они вышли замуж за евреев? Вокруг ведь столько немцев, какой смысл искать себе проблемы?
Исключение составляла только врач Лошадь. Позже я узнал, что в те дни она почему-то поперлась, стуча копытами, через весь Берлин и, скрипя своей садомазохистской сбруей, присоединилась к манифестации. Это казалось просто смешно, ведь никакого мужа-еврея у нее не было, и если бы ее спросили, за кого она хлопочет, ей нечего было бы ответить. Она вполне могла получить полицейской дубиной по мазохистской спине – ее урологическая подружка, кстати, понимала это и не пошла тогда вместе с нею: поступила разумно.
Я скорее был более близок к урологической подружке, чем к самой Лошади. Расстаться с Аидой пока еще выше моих сил – эти силы появятся позже… А в тот вечер, когда я объявил Аиду немкой, у меня словно гора с плеч упала. Я вдруг почему-то искренне поверил, что это не выдумка – она немка и есть!
Я поцеловал Аиду – свою чистокровную немецкую девушку – и проводил ее до дверей ее дома. Затем уехал.
В тот вечер мне впервые было удивительно спокойно и радостно: машина мягко неслась по пустому ночному городу и душа моя пела от восторга. Это оказалось прекрасной идеей – восстановить принадлежность Аиды к немцам. Почему это не приходило мне в голову раньше?
В конце концов, разве не дает мое служебное положение некоторых прав на определенные льготы? Строгое соблюдение новых немецких законов о чистоте расы не может быть для всех, это только для простонародья, от которого пахнет рыбой, больницей и трупами, это не для меня, я теперь не простой, я не в фартуке, я индивидуальный, я элита, я особый случай.
Я, конечно, понимал, что все мы – арийцы, и каждый из нас – часть великого арийского сообщества, а значит, делить арийцев на категории, на низших и высших – странно и нехорошо. Но, с другой стороны, если совсем недавно все люди на нашей планете были просто люди, а потом в результате последних открытий наших ученых оказалось, что среди людей есть высшие и низшие, тогда где гарантия, что и среди высших подобного разделения не отыщется?
Мысль о том, что некоторые арийцы являются более арийскими, чем остальные, и потому должны быть наделены определенными привилегиями, вовсе не казалась такой уж абсурдной. Особенно после того как меня самого объявили германской элитой.
Кстати, надо учитывать, что теперь я не только элита – у меня теперь еще и отец есть, и он не последний человек в Германии. Да, связь с еврейкой – это опасно, противозаконно, самоубийственно, но разве не должен я беззастенчиво пользоваться недавно обретенным правом быть любимым сыном влиятельного отца?
Христос тоже совершал самоубийственные действия, но он ведь знал, чей он сын… Знал, что его влиятельному отцу по силам вытащить сына из любой беды. Почему бы и мне не взять с него пример и не проверить, насколько я дорог своему отцу в действительности?..
Если он вступится и спасет, это убедит меня, что я для него действительно что-то значу. И тогда я буду жить радостно и уверенно. А если он не спасет меня, тогда я попаду в тюрьму или концлагерь за нарушение закона о чистоте расы и там погибну. Так ему и надо. Так мне и надо.
Аида, наверное, думала, что я смелый и благородный герой, отважно бросивший ради нее – еврейки – вызов германской государственной машине? Нет, я не уверен, что все так просто. Мысленно представляя, как мой отец в волнении носится по инстанциям, раздает взятки и спасает меня от тюрьмы, я чувствовал удовлетворение и мстительную радость. Побегал ради Тео? Побегай теперь и ради меня. Пропадал где-то черт знает сколько лет? Теперь плати.
Что-то подобное я уже испытывал, когда он бегал по архивам, хлопотал с бумагами, доказывал свое отцовство, подтверждал мое арийское происхождение. Мне нравилось, что он вынужден хлопотать ради меня.
Мой разум, наверное, работал отдельно от всего остального моего существа. Разум говорил, что в реальности тюрьмой рисковать все же не стоит. Вернувшись домой и растянувшись на кровати, я стал раздумывать над тем, как мне добыть для Аиды немецкие документы.
Была уже ночь, и мы с Рахелью лежали в кровати, когда послышался скрип входной двери.
– Пришла… – тихо сказала Рахель, не отрываясь от книги.
Я поднялся с кровати, нащупал ногами тапки и в пижаме пошел в комнату Аиды.
Аида снимала пальто. В зеркале я увидел, что ее губы ярко накрашены. Увидев мое отражение в зеркале, она оглянулась. Ни слова не сказав, она разделась, легла в кровать и выключила свет… Я стоял в темноте, не зная, как мне поступить… Наконец я протянул руку к выключателю и включил свет снова. Свет был тусклым. Аида лежала ко мне спиной, словно не замечая, что в комнате снова стало светло.
– Пап, я люблю его… – тихо сказала она.
– Ты его не любишь, – сказал я. – Это не любовь. Это другое.
– Вот как? И что же это? – насмешливо спросила Аида, повернувшись ко мне.
– Стремление с ними слиться. Стать как они. Раствориться. Выжить. Разделить их ценности. Это управляет тобой. Тайно от тебя.
– Пап, ну что ты несешь? – сказала Аида. – Это слишком сложно. Я немного выпила и уже не способна соображать.
– Ты еврейка, – сказал я.
Лицо Аиды стало сначала растерянным и беззащитным, но потом искривилось злобой. Она в гневе схватила книгу и бросила ею в меня.