– Сегодня на работе тоска была ужасная… – сказал я.
Она улыбнулась.
Первое непреодолимое желание, которое я испытал, – прикоснуться губами к ее губам. Вот он, тот момент, к которому я стремился каждую минуту сегодняшнего дня. Подойдя к Аиде сзади, я нежно обнял ее.
– Знаешь, о чем сейчас все мои мысли? – спросил я. – О том, чтобы завалиться с тобой в постель!
Аида, продолжая шить, вдруг уколола иголкой палец.
– Черт! – воскликнула она и сунула палец в рот, чтобы отсосать кровь.
Я осторожно взял ее уколотую руку и сам стал отсасывать кровь. Ее кровь была кислая. Я, немец, пил ее волшебную еврейскую кровь, сладостно нарушая закон о чистоте расы, и это было странно – я ведь вроде бы уже договорился с самим собой, что моя Аида – немка. Но кровь у нее в данный момент была почему-то еврейская.
– В больнице были правы, – сказал я. – Твоя группа крови мне подходит.
Я решил разыграть пьющего кровь вампира – не удовлетворился ее пальцем и, глухо рыча, стал искать артерию на шее своей еврейской жертвы: хотел впиться в нее острыми арийскими зубами. Защищаясь, Аида оттолкнула меня, и только сейчас я увидел, какого рода шитье она затеяла – к своему черному пальто она пришивала желтую шестиконечную звезду.
– Зачем? – спросил я.
– Это закон, – сказала она.
– Я знаю законы, – сказал я. – Но мы умеем нарушать их.
– Я больше не хочу, – сказала она.
– Почему? – спросил я.
– Не хочу быть тебе обязанной, – сказала она.
Я молчал – не знал, что ей ответить. Во мне поднялась целая волна непонятных чувств, и одно из них – тревога. У меня перехватило горло, и стало трудно говорить.
– Знаешь, – сказал я, – когда я впервые увидел тебя… в доме своего психоаналитика… Я был уверен, что девочка из такой семьи никогда не будет со мной дружить. Но ты все-таки обратила на меня внимание… Однако я продолжал чувствовать, что ты из другого мира. Что ты снизошла ко мне. Сделала одолжение. Разрешила. Меня это мучило. Я не хотел чувствовать себя обязанным. Я искал повод с тобой поссориться.
– Вот почему ты поссорился со мной на пожаре? – спросила она. – Ладно, не важно. К чему все это?
– К тому, что ситуация перевернулась, – сказал я. – Изгой теперь ты. Я не хочу, чтобы сейчас ты чувствовала то же, что я тогда.
Аида молчала. Я увидел слезы в ее глазах и забрал у нее иголку. Глядя Аиде в глаза, я вдруг с силой воткнул эту иголку к себе в ладонь – прямо посередине. Она прошла насквозь. Дикая боль пронзила меня, но я не шелохнулся – мне нравилась эта боль, я хотел этой боли. Аида вскрикнула, выдернула иголку из моей руки, принялась отсасывать кровь из раны. Я забрал у нее свою не слишком окровавленную руку, вырвал из ее рук черное пальто, решительно сорвал с него полупришитую звезду, отбросил прочь.
– Ты не будешь ходить с этой звездой, – сказал я. – Я за тебя любому голову разобью.
Аида заплакала. Я легко поднял ее с кресла. Взял свою малышку на руки. Прижал к себе. Аида беззвучно рыдала, размазывая по лицу слезы. Я испытал мгновение счастья и горя. Мне захотелось умереть ради нее прямо сейчас.
Если исходить из того, что рассказал мне об этом Тео, дело происходило так. С бумажным свертком в руках он подошел к охраннику тюрьмы – тот стоял на улице около входа.
– Я принес кое-что, – сказал Тео. – Это для заключенного. Для Курта Грейфенберга. Сможете передать ему?
– Вы меня не помните? – спросил охранник. – Я дежурил в комнате свиданий в тот день.
– В день, когда мы с ним поссорились? – спросил Тео. – Да, я вас помню. Ну что, сможете передать?
– Нет, не смогу, – сказал охранник. – Он сначала ждал вас, а потом решил, что вы больше не придете.
– А я пришел, – сказал Тео. – А почему не сможете?
– Его больше нет в живых, – сказал охранник. – Сегодня ночью он умер.
Вечером, после потрясения и блужданий по улицам, заплаканный Тео пришел домой и решительно вошел в кабинет отца. Ульрих сидел в кресле и читал газету.
– Мне сказали, что он умер от пыток садиста-сокамерника, – сказал Тео.
Ульрих отложил газету и посмотрел на сына.
– Кто? – спросил он.
– Кто? – усмехнулся Тео. – Я уверен, что ты знаешь, кто. И что тебе уже известно, что он умер.
– Да, я знаю, – сказал отец. – Очень жаль…
– Тебе не жаль, – в волнении сказал Тео, достал из кармана пистолет и направил на отца. – Я знаю, что это сделал ты.
– Я не садист и не сокамерник, – усмехнулся отец.
– Папа… – сказал Тео и замолчал. В его глазах снова появились слезы.
Ульрих нежно забрал из рук сына свой пистолет и небрежно бросил его в ящик стола.
– Тео, ты не из простой семьи, – сказал Ульрих. – Ты всегда должен помнить: любое твое неосторожное действие может навредить нашему дому. Семья будет защищаться. И пострадают невинные люди.
Тео ничего не смог ответить.
– Больше не бери это, – сказал Ульрих, кивнув в сторону ящика.
Тео в волнении выбежал из отцовского кабинета. В своей комнате он упал на кровать лицом вниз и зарыдал. Со всех сторон и откуда-то сверху на него сочувственно и печально смотрели милые игрушки из детства – зайчики, лисы, медвежата. Они были его друзьями, Тео не собирался с ними расставаться и бережно хранил многие годы.
Злая молодая жена отца, Рогнеда – она не была родной матерью Тео, – при насмешливой благожелательной поддержке Ульриха однажды попыталась эти игрушки выбросить – она считала, что Тео они уже не по возрасту. Но Рогнеде не удалось: Тео в нешуточном гневе выхватил ящик с игрушками у нее из рук, заорал и под хохот отца унес ящик к себе в комнату, захлопнув дверь. Ему тогда было около восемнадцати.
С тех пор Рогнеда при каждом удобном случае стала публично высмеивать Тео – при его сверстниках, при гостях отца, при прислуге. Однако ее травля не сработала: Тео умел защищать друзей.
Ни коварство и хитрость Рогнеды, ни предательство и презрение отца – ничто не могло поколебать Тео: друзья из детства были единственными, кто никогда не предавал и не оставлял его наедине с этим жестоким и страшным миром.
Тео знал, что всегда будет стоять насмерть за своих плюшевых друзей. Он знал, что никогда не предаст их. Тем более что не предавать их оказалось намного проще, чем не предать Курта.
Я много читал и слышал про эту дрянь под названием «любовь», но никогда не верил в глупую сказочку. Раньше, когда она была девочкой из благополучной семьи, а я худым и блохастым бездомным псом, я стремился от нее убежать: и в комнате переливания крови, и на пожаре, и вообще всегда.
Только сейчас, когда она стала гонимым изгоем, а я – благородным и сильным хозяином жизни, я смог разрешить себе какие-то чувства к ней.
Мне нравилось, что ее безопасность находится в моих руках. Получалось, что в обмен на безопасность, которую даю Аиде, я получаю некое надежное право собственности на нее. Защищая Аиду, я ее зарабатываю. Я ее заслуживаю. Это право собственности было, пожалуй, единственной гарантией моего спокойствия.
Ни один мужчина, который мог бы попытаться оспорить это честно купленное мною право, еще не возник на горизонте, но он уже сейчас получал от меня справедливый мысленный отпор: сначала сделай для нее столько, сколько сделал я, и лишь потом претендуй.
Эта ситуация не осознавалась мною, но ее логика утверждала, что если я хочу продолжать оставаться для Аиды необходимым, она должна продолжать подвергаться опасности как можно дольше.
Иначе говоря, она должна как можно дольше оставаться вне закона. Сейчас это обеспечивалось двумя вещами: во-первых, она спала с немцем, во-вторых, не носила желтую звезду.
Я неосознанно способствовал обоим нарушениям. В частности, я сорвал полупришитую звезду с ее пальто. В тот момент я был убежден, что стою на страже ее человеческого достоинства.
Многие евреи негодовали, что им приходится носить желтую звезду. Другие евреи писали в местной еврейской газете – ее однажды кто-то забыл на лавочке в парке, и мне удалось полистать, – что евреям не следует стыдиться своей национальности. И желтую звезду надо носить с гордостью, смело, открыто. Ибо быть евреем – не позор.
Разумеется, все это было полным бредом – на мой субъективный нееврейский взгляд, конечно. Как можно гордиться по приказу?
Не родиться евреем оказалось большой удачей, выигрышем в лотерейный билет, потому что гарантий рождения немцем у меня не было никаких. Ровно так же я не был застрахован от того, чтобы по неведомым причинам оказаться мальчиком, который интересуется мальчиками.
Вообще нет в жизни никаких гарантий.
Если бы я оставил звезду на пальто Аиды, она спокойно ходила бы по улицам, получала бы свои плевки от прохожих, но зато над ней не висел бы концлагерь – она предъявляла бы документы и шла бы себе дальше. Но эта картина меня не устраивала – ведь я был в ней лишним.
Интересно, почему сама Аида позволила мне сорвать эту звезду? Может, ей тоже не хотелось обходиться без меня и моего покровительства? Может, моя малышка тоже хотела, чтобы я оставался ей нужен?..
Разумеется, Аида не могла быть в восторге от этого нового закона. Но если ее отказ от ношения звезды, как я уже доказал себе раньше, не имеет никакого отношения ни к гордости, ни к смелости, ни к достоинству, тогда получалось, что, даже борясь с этим законом, надо все равно соблюдать его. Я почувствовал, что голова моя сейчас расколется надвое.
На торговой улице было многолюдно – сновали покупатели, ругались торговцы, со степенным достоинством ходили среди толпы карманники. Купить здесь можно что угодно – от головы свиньи до связки чеснока.
Я шел вместе с Аидой, радуясь солнечному дню. Мимо нас местный житель провел на веревочке овцу – не ту ли самую, что я спас однажды от пожара?
Мясной торговец в белом фартуке протащил мимо нас старого еврея, держа его за бороду. В другой руке торговец потряхивал мертвой ощипанной курицей.