– Где полиция? – кричал торговец. – Когда надо, нигде ее не сыщешь! Этот человек украл у меня курицу!
Аида нахмурилась. Я понимал ее – не слишком приятно, когда собрата-еврея обвиняют в краже курицы. Я надеялся, что ее самоощущение немки облегчит ей это переживание.
– Тебя что-то расстроило?
– Ну почему еврей не может спокойно пройти по улице и ничего не украсть? – с досадой спросила она.
– Любой мог украсть, – сказал я. – Немец тоже.
– Что позволено немцу, не позволено еврею, – сказала Аида.
Странно слышать от нее эту фразу. Именно так часто говорили ее родители, когда призывали хорошо учиться. Получалось, что фраза, первоначально родившаяся у древних властителей, ущемлявших права евреев, перекочевала теперь в уста еврейских родителей.
Дети в результате этого вырастали информированными о том, как устроен мир. Властям больше не требовалось указывать евреям их место – те сами выучивали его в собственных семьях.
Своим нееврейским умом я понимал, что хорошо от этого было сразу всем: власти не перетруждались, родители ощущали себя заботливыми, а дети вели себя послушно и не попадали в неприятные ситуации.
Проблема лишь в том, что если бы человек столкнулся с неравноправием в более старшем возрасте, у него был бы шанс этому неравноправию искренне удивиться. А если он узнает об этом рано, то принимает это как неизбежную данность мира – как то, что молоко белое, вода мокрая, а камень твердый.
Вы встречали когда-нибудь борцов против белизны молока, мокрости воды или твердости камня? Нет, конечно, ведь эти свойства никого не удивляют.
– Почему евреи ведут себя так гнусно? – спросила Аида.
– Мы ничего не знаем о том, как ведут себя евреи, – сказал я.
– Но ты ведь только что увидел еврея, укравшего курицу!
– Все евреи Германии не украли сегодня по курице. Ты переживаешь за всю Германию? О ней есть кому позаботиться. Есть фюрер, есть министры. Если этот еврей действительно украл курицу, это не твое дело – есть полиция, есть суд.
– Но почему этот вор оказался евреем? – с досадой воскликнула Аида.
– Забудь, – сказал я. – Ты же немка. Какое тебе дело?
Аида хмуро посмотрела на меня.
– Может, это вообще не он украл курицу, – сказал я. – Сейчас все вешают на евреев.
– Да я сама видела, что украл он! – сказала Аида. – Ты выбирал спаржу, а я видела!
– Ты видела, как он ворует? Это был он? Ты уверена?
Аида молчала. По ее растерянному виду нельзя было сказать, что она точно видела момент кражи. Но и отступать назад в этом споре ей не хотелось.
Вдруг перед нами вырос пожилой грузный полицейский.
– Извините, – обратился он к Аиде. – Я слышал, что вы сказали. Мы ищем свидетелей. Я прошу вас пройти со мной и дать показания.
Аида растерялась, посмотрела на меня. Я молчал.
– Ну что же? – сказал полицейский, видя ее колебание. – Пойдемте, вы нам нужны!
– Нет… – растерянно пробормотала Аида. – Я ничего не видела.
– Как ничего не видели? – в раздражении сказал полицейский. – Вы же сами только что сказали! Вы врете? Вы его покрываете? Вы сочувствуете евреям? Вы сами еврейка? Показывайте документы!
Я быстро сунул полицейскому удостоверение. Эти ситуации стали повторяться все чаще. Лезть дрожащей рукой в карман и нащупывать там документы уже вошло у меня в привычку. А ведь Аида теперь блондинка, внешность вполне немецкая. Почему они к ней цепляются?
Увидев удостоверение, блюститель порядка побагровел, испуганно отдал честь и замолк.
– Все же не советовал бы вам покрывать преступление, – сказал полицейский уже спокойнее.
– Она ничего не видела, вам понятно? – Я повернулся и быстро увел Аиду с рынка.
По улице мы шли молча. Я поглядывал на Аиду и наконец тихо спросил:
– Ты же ничего не видела. Что на тебя нашло?
Она не ответила, но из глаз ее потекли слезы. Я помог ей сесть в машину, завел мотор, и мы поехали домой.
Ночью, когда мы с Аидой лежали в постели, она поворошила мои волосы и сказала:
– Что бы я делала без тебя…
– А я без тебя… – сказал я. – Я вообще-то совсем один на этой планете. Если тебя не будет, мне и жить незачем…
Я поцеловал Аиду. Никогда не чувствовал себя с ней так спокойно, как сейчас. В открытую сказать, что я совсем один, признаться, что она имеет для меня огромное значение, назвать ее своей бесценной?.. Нет, так рисковать я мог только тогда, когда ее жизнь полностью находилась в моих руках.
Аида уснула, а я не спал. Прошло несколько часов, а я все продолжал смотреть на нее и думать.
Получалось, что я должен быть благодарен своему отцу и эсэсовской форме, висящей сейчас на спинке стула около кровати. Это благодаря им я оказался наделен необходимой волшебной силой, позволившей мне быть с Аидой открытым, простым, легким, искренним, непринужденным – одним словом, быть просто человеком и нисколько этого не бояться.
Интересно, а как же другие мужчины общаются со своими женщинами? Ведь далеко не у каждого есть в Германии эсэсовская форма. Как они обходятся без нее?
Моя клюшка нацелилась для удара по мячу, стоящему на зеленой траве поля для гольфа, но вдруг опустилась, так и не ударив.
– Прости, отец, – сказал я. – Не могу. Я никогда не играл в гольф.
Отец сидел с бокалом красного вина под тентом на раскладном стуле.
– Можешь! – жестко гавкнул он. Он был немного пьян и весел.
После его крика деваться некуда – этот человек претендовал на то, что знает мои возможности лучше меня. Его властный голос легко заглушил те робкие, тихие, растерянные голоса, которые всегда звучали внутри, пытаясь разрушить мою веру в себя.
Я нацелился снова и вдруг почувствовал, как все тело, до последней мышцы, превратилось в один комок напряженной уверенной силы. Я легко ударил по мячу, тот набрал скорость и влетел точно в лунку. Я был растерян, а отец восхищен. Он поставил бокал, поднялся с кресла, подошел и обнял меня.
– Черт возьми! – воскликнул он. – Этот пацан – мой сын!
Он громко зааплодировал и стал оглядываться по сторонам. Игроки, стоявшие вдалеке, в недоумении посмотрели на нас. Отец без слов показал им сначала на меня, потом на лунку. Игроки улыбнулись и тоже стали мне аплодировать. Я был смущен и счастлив. Слегка поклонился аплодировавшим. Какой-то огромный горячий шар внутри меня разрывался от восторга. Отец взял бокал, помолчал, задумавшись о чем-то, – словно взвешивал, говорить об этом или нет.
– Знаешь, мне иногда жаль, что я растил Тео, а не тебя… – доверительно сказал он. – Ты настоящий воин. Настоящий немец. Тео меня… разочаровывает.
– Отец, если бы я рос в твоем доме день за днем, я бы тоже тебя разочаровывал, – сказал я. – Это неизбежно.
Разумеется, это было стопроцентной ложью и сказано лишь для вежливого ритуала, для смягчения, для скромности. Если бы я рос с отцом, я бы из кожи вон вылез, но не допустил бы ни единого мгновения его разочарования во мне – даже если бы пришлось заплатить за это жизнью или здоровьем.
– Мне требуется не просто сын… – со значением произнес отец. – Мне нужен продолжатель моего дела… соратник… партнер… Которым я мог бы гордиться… Ты напоминаешь мне меня самого… Я, кстати, тоже рос без отца… В этом мы с тобой отличаемся от Тео.
Я скромно промолчал.
– Я хочу, чтобы ничто не помешало тебе подняться к высоте, достойной нашего рода… – продолжил отец.
– Спасибо, отец, – сказал я.
– Твоя девушка. Она еврейка? – спросил он без всякого перехода.
– Да, – сказал я.
– Ты нарушаешь закон, – сказал он. – Ты рискуешь. Ты понимаешь это?
– Да, отец.
– Зачем тебе это? Я знаю, чья она дочь. Этих людей скоро не будет в Германии. Но ждать мы не можем. Когда ты порвешь с ней?
Я растерялся.
– Отец… Мы любим друг друга… – пробормотал я.
Было видно, что мои слова вызвали его раздражение.
– Только не надо петь про любовь! – скрипуче сказал он. – Тебя тянет к еврейке только потому, что ты сам считаешь себя неполноценным. Я понимаю, здесь есть и моя вина – ты рос без отца, я пренебрегал тобой… Вот ты и докатился до евреев. Ну ничего, я найду тебе хорошую немецкую девушку.
– Отец, я не…
– Сынок, – перебил отец. – Не надо бросать вызов обществу. Оно этого не любит. Если бы не мое вмешательство, дурака Тео уже не было бы в живых. Он закончил бы в тюрьме, головой в унитазе – как его дружок. Тео жив, но пусть тебя это не обманывает – он списан со счетов. Никто не воспринимает его кандидатуру. Дорога наверх ему закрыта. Тебе что-то известно об этой истории?
– Нет, – соврал я.
– Тебе и не надо знать. Эта история сильно ударила по моей репутации. Но я выстоял. Я рад, что у меня есть еще один сын. Я не хочу, чтобы он тоже разочаровал меня. Покажи, что ты дорожишь мной.
– Отец, я очень дорожу тобой! – в волнении сказал я. – Но не проси меня сделать это!
Я почувствовал, что мой голос дрожит, а слезы приготовились к выстрелу.
– Только не превращайся в Тео, пожалуйста, – холодно сказал отец. – Мне вполне достаточно одного истерика. Если ты не сделаешь того, о чем я прошу, вернешься на работу в морг или будешь чистить рыбу. Это в лучшем случае. В худшем – суд, тюрьма, концлагерь. Твоя карьера будет закончена. Еще раз рисковать репутацией семьи я не собираюсь. Я отлучу тебя от дома. Но и это не все. Я сам сдам тебя властям. Тебе понятно?
Я больше не мог этого выносить – в моей голове разорвалась горячая пороховая граната.
– Отец… Прости… – глухо сказал я в сильном волнении. – Можешь сдать меня властям прямо сейчас!
Наверное, я крикнул слишком громко – на нас оглянулись. Я повернулся и пошел прочь. Отец этого уже не видел, но слезы горячими ручьями безудержно полились из моих глаз.
Я слышал, как отец в раздражении поставил бокал.
– Еще один! – сказал он.
Я уходил от отца по полю с идеальной зеленой травкой, которая была посажена и подстрижена не для меня. В глазах было темно и все расплывалось. Голова горела изнутри. Ноги ватные; мне казалось, что я вот-вот упаду.