Вот так и заканчиваются судьбы и карьеры. Вот так рушится весь мир. Прощай, волшебная эсэсовская форма; здравствуй, тюрьма, или концлагерь, или рыбный конвейер, или старый фартук, или любой другой способ смертной казни за непослушание и за непозволительное желание жить по-своему. Прощай заодно и Аида: для тех, кто в старом фартуке, не бывает никакой Аиды.
Когда-то ради того чтобы иметь право быть с тобою, я надел эту форму. И расчет оправдался – тебе со мной было хорошо и радостно, и это стало моей наградой.
Но счастье длилось недолго – теперь, снова из-за тебя, я снимаю эту форму, иллюзии растворяются, сказка превращается в реальность, и я снова оказываюсь проколотой ножом рыбой, плывущей по конвейеру. И эта лента едет в концлагерь.
Из-за тебя я теряю этот китель. А из-за этого кителя я теряю тебя. Получается, что я теряю все. Я утрачиваю самое ценное, что у меня есть. Но это правильно, это справедливо, так и должно быть. Все радостное, человеческое, простое – оно ведь не для меня. Я ведь с самого начала знал, что жизнь – это не для меня. Я не птичка с красной головой.
Конец первой книги
Книга вторая
На столе в гостиной шуршала оберточная бумага – Аида радостно поглядывала на нас, распаковывая многочисленные покупки. Мы с Рахелью сидели в креслах. Я не мог оторвать от Аиды взгляда – модная берлинская женщина, дорогое платье, ювелирные украшения, изысканная косметика.
Ее волосы были по-прежнему светлыми, но уже не такими вызывающими, как после первой перекиси: они теперь не кричали любому прохожему о своей белизне, а просто были собой – спокойные, естественные, свободные от того, что о них подумают.
– Как дела у Рихарда? – спросила Рахель.
– Отлично, – ответила Аида. – Сегодня он поехал поиграть со своим папой в гольф. Они уехали на целый день, он вернется только вечером, и я решила пока прошвырнуться по магазинам.
– Ты знакома с его папой? – спросила Рахель.
– Нет, нас он пока не знакомит.
В проеме двери видна наша прихожая – там как обычно висели наши с Рахелью черные пальто с желтыми звездами. Пальто Аиды было светлым и – без всякой звезды.
Я не понимал своих чувств: с одной стороны, надо радоваться – у дочери оказалась привилегия, которой нет у нас. С другой стороны, это было опасным нарушением закона – следовало бы поволноваться за дочь и призвать ее к разуму.
Но в ситуации имелась и третья сторона: я понимал, что и без меня есть кому поволноваться о моей дочери, и, возможно, влияние этого человека окажется более эффективным и адекватным.
Но можно ли доверять ему? Он молод, у него психологические проблемы. Захочет ли он защищать ее?
– Это тебе, мама! – радостно сказала Аида, подавая Рахели коробочку с духами.
Рахель рассеянно взяла коробочку. Она даже не открыла ее – просто стояла и смотрела на дочь.
– Не смотрите на меня так, – рассмеялась Аида. – Я далеко не всегда выгляжу так шикарно. Просто сегодня мы с Рихардом едем на вечеринку.
– Мы так давно тебя не видели, – сказала Рахель. – Где вы живете?
– Недавно переехали в небольшую квартирку от СС. Она замечательная! Мы так счастливы!
– Интересно, где СС берет квартиры? – пробормотала Рахель. – Они ведь кому-то принадлежали?..
Аида не ответила: она стояла к нам спиной, продолжая шелестеть бумагой, – распаковывала подарки.
– Это впервые в моей практике, когда я что-то узнаю о пациенте не от него, а от своей дочери… – сказал я.
– Пап, он давно уже не пациент, – сказала Аида. – У него все отлично.
– А вам не мешает, что ты еврейка? – спросила Рахель.
– А я не еврейка. Я немка, – сказала Аида.
– Это как? – спросила Рахель.
– А очень просто. Если мы не пойдем жениться, никто в документы не полезет. А жениться мы не собираемся.
– Вам и не дадут, – сказал я. – Вас арестуют прямо на месте.
– Кстати, интимные отношения с евреями – это тоже преступление, – сказала Рахель.
– Рихард ни перед кем не отчитывается о своих интимных отношениях, – сказала Аида. – А в доме, где мы живем, никто не знает, кто я: звезду я не ношу.
– Ходить без звезды – это тоже нарушение закона, – сказала Рахель.
– О боже, мам, ты все время говоришь о законах! – сказала Аида. – Но ты же сама ругала эти законы!
– Да, ругала, но, если они есть, их надо соблюдать. Зачем подвергать себя опасности?
– Какие же вы у меня старомодные! – рассмеялась Аида. – Вы безнадежно устарели. Конечно, вы с папой жили в те времена, когда все было просто: если есть закон, его надо соблюдать. Ведь его придумали умные люди на благо других людей, правильно? Если ты соблюдаешь закон, ты спокоен и ты под защитой. Но сегодня… Вы ведь и сами видите, что государственная машина обезумела. Ее законы опасны, а их соблюдение не дает никаких гарантий. Почему вы молчите? Я сказала новость?
Аида развернула коробку с пирожными, поставила на стол.
– Попробуйте – объедение! – радостно сказала она и с удовольствием облизала палец, испачканный кремом. – Всех нас рано или поздно заберут. Вас тоже.
– Даже если так. Зачем торопить? – сказала Рахель.
– Никто не торопит. Просто сейчас любой прохожий знает, что вы евреи, а про меня не знает. Вам плюют в лицо, а мне не плюют. Кончится для всех одинаково, но оставшееся нам время мы живем по-разному, – с улыбкой сказала Аида. – Не питайте иллюзий. Законы – это ошейник. Собаке нравится ее ошейник и нравится ее поводок. Нравится, что есть хозяин, который знает, куда ведет. Собака смутно догадывается, что хозяин недавно решил, что эта псина ему больше не нужна, и идут они сейчас к ветеринару – делать последнюю инъекцию. Но собаке не хочется об этом думать, и знаете – я очень хорошо ее понимаю!
Аида с улыбкой выставила перед нами набор пирожных.
– Как жаль, что они размазались – они были такие красивые!
Аида пальцем сняла крем с картона, облизала палец, закатила глаза от наслаждения. Мы с Рахелью молчали. Рахель бросила взгляд на меня. Я отвел глаза. Аида достала из бумажного пакета баночку с медом, поставила на стол.
– Южный, из Баварии. С тех пор как его попробовала, больше не могу без него жить, – сказала она, облизывая палец. – Когда есть закон, всегда есть те, кто его нарушает. Когда я вместе с Рихардом, меня не останавливают. А без Рихарда я не выхожу. Пап, вот, примерь!
Аида приставила ко мне жакет – как мне показалось, весьма дорогой.
– Ну чего вы? – сказала Аида. – Вы должны за меня радоваться!
– Мы радуемся, – сказал я.
– Как же ты не выходишь без Рихарда, если сейчас он с отцом на гольфе, а ты ходишь по магазинам? – спросила Рахель.
– Мам, не будь такой занудой, – сказала Аида. – Имею я право немного пощекотать себе нервы?
Рахель промолчала.
– Да, картина не слишком радостная, – легко сказала Аида. – Но мир устроен так, что на все есть причины. Евреи не ангелы. Вы и сами прекрасно это знаете. Они могли бы быть более нравственной нацией. И тогда они не спровоцировали бы все эти антиеврейские законы.
Мы с Рахелью переглянулись.
– Да, мы с Рихардом живем в квартире депортированных евреев, – добавила Аида. – И это справедливо. Это не слишком приятно, но закономерно. Это всего лишь справедливое возмездие евреям за все, что они себе позволяют. Вам надо всего лишь осознать это, и тогда вам будет легче смириться. Всегда легче смириться с тем, что удалось понять.
Мы молчали. На стене пробили часы.
– Все, мне пора! – заторопилась Аида. – Пока! Вот вам еще немного пропитания.
Аида торопливо зашелестела свертками, с улыбкой поцеловала нас с Рахелью и убежала.
– Нечего сказать, отличный пассаж… – сухо сказал я.
– Ты же сам говорил, что смерть крысы не так страшна, если знаешь причину, – сказала Рахель.
– Что простительно трехлетним детям, непростительно зрелой женщине, – возразил я. – Аида уже не ребенок.
– Ты же сам говорил, что взрослых не существует, а вместо них существует нация детских страхов, – сказала Рахель.
– Ты просто цепляешься к моим словам. Зачем ты защищаешь ее? Аида еврейка. Если евреи не будут жить осознанно, они не выживут. Немцы имеют право жить неосознанно, а евреи – нет.
Я в растерянности смотрел на оставленные Аидой продукты.
– Нет, как у нее язык повернулся? – возмутился я. – Быть более нравственной нацией… Не верится, что такие слова мог произнести член нашей семьи. Она видела своих дедушек и бабушек, видела еврейских друзей, видит нас. Мы что, все мошенники, воры, убийцы? С какой легкостью она предала нас!
– Я рядом, я прекрасно слышу, – сказала Рахель. – Зачем так кричать?
– Да затем, что это предательство! Теперь от нее можно ожидать чего угодно! Она больше не наша, понимаешь? Она чужая. Откуда она взялась такая? Никогда не думал, что мне когда-нибудь захочется оттолкнуть свою дочь. Мне больше не хочется иметь с ней ничего общего. Она сама сделала свой выбор.
Рахель стояла и в растерянности смотрела на меня, безостановочно вытирая слезы.
– Почему ты молчишь? – спросил я. – Я больше не хочу, чтобы она появлялась в нашем доме. Более нравственной нацией! Пусть больше не приходит в это безнравственное место. Она оскорбила всех! У нее есть этот эсэсовец? Вот пусть к нему и топает. Гангренозную руку отрезают. Я хочу знать: ты меня поддерживаешь?
Рахель не отвечала. Молчание длилось. Раздражение во мне только нарастало.
– Или ты тоже на ее стороне?
Рахель продолжала молчать, но мне важно было выяснить, на чьей стороне жена в этом принципиальном вопросе.
– Почему ты молчишь? – тихо спросил я.
– Иоахим, она ребенок! – в волнении воскликнула Рахель. В ее глазах блестели слезы. – Она пытается выжить! Она растеряна, ей страшно! Мы не смогли защитить ее! Во всем, что происходит с Аидой, виноват ты!..
Она повернулась и быстро вышла из гостиной.
На улице уже стемнело, лил сильный дождь. Я быстро пробежал по нашему двору, свернул за угол, в переулке очень некстати вступил в лужу: левая нога была теперь мокрая.