Фрау Носке ушла. Эти ноги я сегодня видел и раньше, еще с полудня меня из-за них даже немного тошнило, несмотря на то что вся моя жизнь с самого детства – это сплошные черепа и трупы. Впрочем, разница все же есть – те черепа и трупы принадлежали тем, кого я никогда раньше не видел живыми, а этих людей я живыми видел: утром они прошли мимо нас в кабинет Шанца – коллеги отца.
Слава богу, на сегодня оставались две последние папки: я быстро разложил их по местам, и у меня появился шанс пойти домой.
– Ну вот и все, – сказал я отцу. – Мы тоже закончили. Можно идти?
– Погоди, сынок… – Отец задумался, достал коньяк, плеснул себе и мне. Это было странно – в присутствии меня или Тео отец всегда утверждал, что настоящий немец не должен пить спиртного. Хотя сам при этом заливал в себя литр за литром, нисколько не стесняясь. Мы чокнулись, выпили.
– Как тебе напиток? – спросил он.
Я прислушался к своим чувствам. Никогда раньше не пил коньяк, но пил другие крепкие напитки: они обжигали рот и горло, оставляя странное чувство гадости. В этот раз гадости не было, даже исчезло чувство тошноты, преследовавшей меня с полудня: ноги в соседнем кабинете больше не казались такими уж пугающими.
Я понял, что мне надо запомнить этот волшебный рецепт мгновенной биохимической свободы – хотя бы на тот случай, если кто-то на небесах придет к заключению, что смерти моей мамы, смерти Гюнтера, а также смерти сегодняшних евреев все-таки недостаточно, и надо продолжить дарить мне смерти тех, кого я хотел бы продолжать видеть живыми.
Отец ждал моего отзыва о коньяке. Я причмокнул с видом знатока.
– По-моему, ничего… – сказал я.
– Ничего?! – удивился отец, – Ты коньяк-то хоть раз в жизни пробовал?
– Нет, – честно признался я.
Отец рассмеялся. Я, чтобы поддержать его, рассмеялся тоже.
– «Ничего!» – смеялся отец. – Это лучший коньяк в мире!
Отец плеснул нам по второй. Глядя друг на друга, мы выпили снова.
– Евреи знают толк в напитках, – сказал отец.
Он как-то погрустнел, сел на край стола, сложил руки и с тоской уставился в бесконечность.
Насколько я понял, евреи, должно быть, пришли сюда решать какой-то вопрос: им надо было договориться с властями. Они принесли в подарок бутылку, но дело пошло не в ту сторону, кончилось для них не лучшим образом, а бутылка осталась.
Я и раньше знал, чем занимается ведомство моего отца, но до сегодняшнего дня надеялся, что мой мир будет ограничен перекладыванием бумажек, грязная работа останется где-то далеко, и я никогда не соприкоснусь с ней.
Разумеется, я и сам понимал, что Германии следует избавиться от евреев – даже мальчиком всегда слышал, что они зло, и помнил, как плохо о них отзывалась мама. Плохо о них говорили и соседи. А папа, как теперь выяснилось, даже работал в системе их уничтожения. Но что касается процесса или технологии решения этой проблемы, я хотел, чтобы евреи исчезли как-нибудь волшебно: чтобы их просто не стало, как будто никогда и не было.
Разумеется, испариться должны были все евреи в целом: не отдельные люди, а вся нация.
Важно, чтобы евреев перед уничтожением четко разделили на две совершенно разные группы – евреи абстрактные и евреи конкретные. Евреи абстрактные – это опасное зло, они должны быть полностью уничтожены. А евреи конкретные – зло не такое уж, их трогать необязательно.
Если вы заметили на улице еврея, трудно сразу определить, абстрактный он или конкретный. Пожалуй, это зависит даже больше от вас, чем от него. Если он просто шел по своим делам – он абстрактный, его надо уничтожить. Но если вы с ним заговорили, почувствовали к нему симпатию, увидели, как он поднял на руки своего ребенка – все, с этого мгновения он конкретный, и уничтожать его уже поздно.
Лично я готов был работать в отцовской канцелярской машине только на том условии, что она будет направлена на уничтожение только абстрактных евреев. Я не хотел, чтобы кто-то умирал на моих глазах.
Отец, глотнув еще немного коньяка, продолжал с непонятной тоской смотреть в бесконечность.
– Знаешь… Не хочется идти домой… – вдруг сказал он мне. – Работа, дом, работа, дом… Тоска какая-то.
Неожиданно он бросил на меня озорной взгляд и спрыгнул со стола, на котором сидел.
– Любишь приключения? – спросил он.
Не дождавшись ответа, отец сдернул с вешалки еврейские пальто, одно из них бросил мне, другое примерил сам. Я стоял с пальто в руках и растерянно смотрел на отца.
– Чего смотришь? Надевай! – приказал он.
Сначала мне не хотелось надевать пальто умершего человека. Но потом я понял, что человек стал умершим только после того, как снял пальто, поэтому с умершим это пальто не соприкасалось.
В кармане я случайно нащупал бумажник, а в нем – несколько мятых марок и фотографии маленьких детей. Я понял, что сейчас эти дети сидят у себя дома и ждут папу. Эта мысль сразу превратила хозяина пальто из абстрактного в конкретного, и это было совершенно некстати.
Уже через несколько минут мы быстро шли по ночной улице, одетые в черные пальто с желтыми звездами. Отец бросил на меня недовольный взгляд:
– Не иди широким шагом. Пригнись. Ссутулься. Евреи так не ходят.
Я вжал голову в плечи, стараясь быть похожим на образ еврея в отцовском понимании. Смысл нашего похода оставался для меня совершенно неясным. Зачем мы напялили эти пальто?
– А если нас остановят? – спросил я.
Отец отвернул ворот пальто и показал надетый под него эсэсовский китель.
– Покажу документы, – сказал он.
– Но это же бессмысленно! Не нравится мне это…
Свернув в переулок, мы наткнулись на солдат – они проверяли документы у группы евреев.
– Не смотри на них… – тихо сказал отец и сам тоже опустил голову.
Я чувствовал, что ничего не могу понять, я просто сходил с ума – если задача стояла так, чтобы не привлекать внимания солдат, зачем тогда минуту назад он сказал мне ссутулиться, чтобы больше походить на еврея? Выполняя указание отца, я безропотно опустил глаза и в то же мгновение услышал окрик:
– Эй вы, двое! Ну-ка сюда!
Я обмер от страха. Не поднимая глаз, я скосил взгляд на отцовский китель – я надеялся, что оттуда сейчас появятся документы. Но отец вдруг схватил меня за шиворот, рванул вперед и закричал:
– Бежим!
Я что есть сил понесся за отцом. Я задыхался, селезенка болела, словно пронзенная стрелой Эйгиля, промахнувшегося мимо яблока, – доктор Циммерманн, кстати, тоже однажды пожаловался, что при беге у него болит селезенка. Сзади слышались крики, топот солдатских ботинок, выстрелы. Над нашими головами просвистели две пули. Мои глаза были полны ужаса, а отец – он хохотал! Я смотрел на него, как на психа.
– Отец, ты что?! – задыхаясь, закричал я на бегу. – Ты же обещал показать им документы!!
– Не будь таким занудой! – весело крикнул отец. – Сюда!
Отец схватил меня за воротник и увлек в укрытие. Мы сели на корточки, я крепко прижался к нему.
– Нас могут убить! – прошептал я.
– Не ссы! – весело сказал отец.
Его лицо раскраснелось, глаза по-детски горели, желтая звезда на пальто светила прямо мне в лицо.
В следующую секунду он снова выдернул меня, мы перебежали в новое укрытие.
– Вот она, настоящая жизнь! – задыхаясь, радостно сказал отец. – Да, с Тео так не побегаешь…
Помогая друг другу, мы забрались на высокий кирпичный забор, спрыгнули вниз: здесь было тихо и безопасно. С той стороны забора бегали растерянные солдаты. Их шаги слышались совсем рядом. Отец достал пистолет.
– Ты что, стрелять будешь? – изумленно спросил я. – По немецким солдатам?
– Нас никогда не найдут, – успокоил отец. – Мы бегаем быстрее.
Шаги стихли.
– Ушли… – по-детски радостно рассмеялся отец, – Недотепы!
Он дал мне веселый подзатыльник и крепко обнял сильными руками. Я был перепуган и счастлив.
– Папа… – пробормотал я и крепко обнял его в ответ.
Меня охватило непонятное чувство, я даже не знаю, получится ли у меня описать его. Когда мне было лет пять, мама однажды выпихнула меня гулять одного. Я стоял во дворе и смотрел, как за забором какой-то мужчина играет в футбол со своим мальчиком моего возраста. Мужчина стал подбрасывать мяч на ноге, а мальчик смотрел и учился.
Когда мальчику захотелось попробовать самому, отец сразу же передал ему мяч, а сам смотрел, подсказывал, поддерживал, воодушевлял – радовался успехам своего сына и призывал не обращать внимания на неудачи…
Я в тот день смотрел на них с тоской. Мне так хотелось к ним, но было нельзя – тот папа был не мой…
Я до сих пор не умею подбрасывать мяч…
А сегодня все вдруг стало по-другому. Теперь у меня был папа, и я это почувствовал.
Мы продолжали сидеть под забором крепко обнявшись, под нами были разбитые кирпичи, над нами – ночное небо; мое дыхание так и не восстановилось после быстрого бега, а в голове радостно билась мысль: я больше не ничей, у меня есть отец! Мне захотелось умереть ради отца – прямо сейчас.
Через некоторое время его машина остановилась около моего дома. Игры закончились. Пальто с желтыми звездами лежали аккуратно сложенными в багажнике – завтра он сдаст их на склад. У входа в дом светил тусклый уличный фонарь. Перед тем как я вышел из машины, отец по-дружески, тепло пожал мою руку. Потом не удержался и весело потрепал меня по голове.
– Папа… Папа… – безостановочно бормотал я, задыхаясь от волнения и не зная, что сказать дальше. Неожиданные и совсем непонятные слезы вдруг наполнили мои глаза.
– Что?.. – с улыбкой мягко спросил отец.
– Я не понимаю… как я жил без тебя раньше? – прошептал я и разрыдался. Моя голова стала горячей, как огненный шар.
– Сынок… – тепло сказал отец. – Это я должен благодарить тебя… За то, что ты появился в моей жизни…
Отец с теплотой смотрел на меня…
Я хотел, чтобы этот миг длился вечно. Если бы он сказал мне сейчас прыгнуть с крыши – я бы прыгнул, не задумываясь. Если бы он надел на меня ошейник и повел на последнюю инъекцию – я пошел бы без малейших колебаний.