Ночью, когда жизнь в доме затихла, я бесшумно поднялся с кровати, открыл окно и уже собрался в него вылезти, но услышал какие-то странные шорохи. Я прислушался. В первую минуту подумал, что в одну из комнат пытается пробраться вор.
Я настороженно шел по коридору, поглядывая по сторонам. Заглянув в оранжерею, на мгновение застыл от ужаса и тотчас бросился вперед. Вынуть Тео из петли оказалось очень просто: этот ребенок и повеситься-то как следует не умеет – он выше меня, а ума в практических вопросах значительно меньше.
– Если ты высокий, нельзя подгибать ноги – вместо этого надо подвязываться повыше… – заботливо сказал я, укладывая его на пол оранжереи.
Думаю, подобные слова в таких случаях всегда более уместны, чем «добро пожаловать обратно в наш замечательный мир».
Он кивнул. Мне нравится, когда ученики уважают чужой опыт и старательно впитывают науку старших, более мудрых наставников.
Тео переживал гибель своего друга. В его смерти он винил себя. Это было так похоже на то, что переживал я сам, – в гибели мамы я тоже винил себя.
Это было не единственным, что нас объединяло. Мы оба выбрали один и тот же способ ухода из жизни. И оба остались живы. А еще у нас был один и тот же отец. Который каждому принес несчастье: Тео он разлучил с Куртом, а меня с Аидой.
Я положил руку Тео на плечо. Теперь я чувствовал, что это мой брат. Я помог ему подняться с пола и вывел из оранжереи. Тео шел с трудом, продолжая сдавленно кашлять.
– Кто-нибудь, помогите! – крикнул я, усаживая его в кресло. – Отец!
Тео лежал на диване в отцовском кабинете. Лохматый, растерянный, хмурый отец сидел в полосатом халате напротив него на жестком стуле. Сверху над нами висел портрет фюрера. Фюрер не смотрел на нас – он смотрел поверх наших голов, куда-то ввысь, в далекое будущее: обыденные одиночные смерти, время от времени случавшиеся с его подданными в нижних слоях атмосферы, совсем не интересовали его.
Отец кивнул мне на графин с водой; я сразу же встал, налил воду в стакан и подал ему.
– Спасибо, – сказал он. – Иди спать.
Я кивнул, собрался выйти, но он задержал меня, помедлил, напряг лоб, пытаясь что-то вспомнить:
– Что же я хотел сказать?.. Да, вот что… Спасибо, что спас его…
Я кивнул, вышел за дверь, но остался стоять в коридоре. Мне надо было понять, что делать – возвращаться в комнату или все же пробраться к машине и уехать к Аиде?
Через дверную щель я увидел, как отец подал Тео стакан воды. Тео стал осторожно пить маленькими глотками.
– Сынок, я все понимаю… – сказал отец. – Я очень расстроен. Но я хочу, чтобы ты понял, что я тебе не враг. Если бы зависело только от меня – живи хоть с кошечкой, хоть с собачкой… Но наша семья… Мы не можем!
Отец в отчаянии смотрел на Тео. Тот молчал.
– Поверь, я не хотел смерти этому пацану… – продолжал отец. – У меня был совсем другой план: я хотел отправить его обратно в Гамбург. Но эти идиоты не дали мне этого сделать!
Тео молчал.
– Ты сам-то хоть понимаешь, что нам нельзя было, чтобы он заговорил на суде? – печально спросил отец.
Тео, глядя в одну точку, молча вытирал слезы.
– Ну скажи мне, мой мальчик, ну что тебе этот Курт? – печально промолвил отец. – Ну перепихнулся ты с ним пару раз… Ну доказал себе что-то… Мне что-то доказал… Но разве Курт что-то значит? Разве он стоит твоей драгоценной жизни?
Тео молчал, продолжая глотать слезы.
– Скажи мне, что толкнуло тебя?
Тео молчал.
– Я хочу, чтобы ты рассказал мне обо всем, что у тебя на душе… – сказал отец, и я услышал, как его голос дрогнул от волнения.
Тео молчал. Отец вытер слезу и закрыл лицо руками…
– Когда в нашем доме появился Рихард… – начал Тео.
Отец поднял голову, но Тео замолчал.
– Рихард? – сказал отец, – Я так и думал, что дело в нем!
– Он хороший парень… – тихо и устало сказал Тео. – Сегодня он спас меня… Но все последнее время… Мне кажется… что я стал тебе совсем не нужен…
Тео вдруг бурно зарыдал, закрыл лицо руками, голос отказал ему – волнение не давало ему говорить.
В глазах отца появились слезы.
– Как ты мог такое подумать? – воскликнул он. – Ты же мой сын! Как ты можешь быть мне не нужен?
Он встал, подошел к Тео, крепко и взволнованно обнял его. Тео схватил его руку, прижал к мокрому лицу, поцеловал ее, снова беззвучно заплакал.
– Кто такой этот Рихард? – воскликнул отец. – Я растил тебя! Я купал тебя в ванночке! Я видел тебя каждый день! Я помню, как ты сделал свой первый шаг, произнес свое первое слово! Ты родной, ты мой родной, понимаешь? А Рихард – он же бездомный пес!
Отец показал в сторону двери, за которой я прятался.
– Я приютил его, забрал с улицы в наш дом… Это же просто для того, чтобы позлить тебя!.. Чтобы ты за ум взялся!.. Сынок, неужели ты действительно думаешь, что он что-то для меня значит?
– Прости, отец, но я тебе не верю… – в слезах сказал Тео.
– Почему ты мне не веришь? – в отчаянии спросил отец.
– Ты меня бросил. Ты все время с ним. Вы каждый день вместе. Вы работаете, ходите по улицам, пьете коньяк. Меня как будто не стало в твоей жизни. Как будто я умер… Я же вижу! Ты любишь только его!
– Ерунда! Мы с ним просто работаем вместе! Ты тоже мог бы со мной работать! Но от тебя же не было никакого проку!
– Я знаю… – сказал Тео, вытирая слезы. – Я гадкий утенок. От меня одни проблемы. Нет, я не должен жить.
– Не смей говорить такие слова!
– Отец, я хочу все упростить. То, что я твой сын, ни к чему тебя не обязывает. Будь свободен в своих решениях. Не бойся признать, что Рихард подходит тебе больше. А за меня не волнуйся – я найду себе место.
В отчаянии глядя на Тео, отец разрыдался. Тео тоже плакал. В волнении отец вдруг бросился к Тео, встал перед ним на колени, обхватил руками его ноги и горячо заговорил:
– Прости меня, сынок! Если бы твоя покойная мать видела, как я довел тебя до петли… Она бы никогда мне этого не простила… Господи, все, что осталось мне от нее, – это ты!.. Вы с ней так похожи!.. Господи, какой же я подонок!
Отец вскочил и, твердо глядя на сына, сказал:
– Так. Сынок, Рихарда не будет в нашем доме. Я его вышвырну. Вот увидишь. Завтра же. Нет, послезавтра – сначала он должен сдать дела. Ты веришь мне? Веришь? Веришь?
Я сунул руку в карман и нащупал в нем теплые ключи от машины. Бесшумно повернувшись на месте, я пошел по коридору в сторону выхода из дома, который вел к стоянке.
Как удивительно в жизни устроено, что любой, даже самый драматический, разрыв кроме горя дарит еще и свободу.
Аида, переживая катастрофу нашего разрыва, наверное переживала и радость: ей больше не надо было разыгрывать роль немки.
К своей машине я летел сейчас как на крыльях – я тоже был свободен от своей роли. С этой минуты я больше не должен ежедневно танцевать изнурительный, чужой, совсем не свойственный мне танец хорошего сына. Я ненавидел этот танец – я никогда не был хорошим сыном, не хочу им быть и никогда не буду. Я злобный сирота, который хочет всех убить – вот мой настоящий танец.
Меня больше не волновало, нужна ли моя машина отцу сегодня ночью. Мотор развил бешеные обороты, нечеловеческим ревом разорвал ночную тишину и перебудил весь дом. В открытые окна ворвался едкий дым и пыль из-под провернувшихся на месте колес. Машина сорвалась с места и унесла меня прочь из отцовского дома. В тот момент я был уверен, что навсегда.
Однажды, ближе к концу войны, когда мы с Рихардом сидели в товарном вагоне, прячась от людских глаз среди нагромождения обломков сбитых самолетов, Рихард рассказал мне, что отец на следующее утро ни словом не обмолвился о предстоящем увольнении и изгнании из семьи.
Рихард появился утром на работе как ни в чем не бывало, но отец вел себя обычно. Почему он не спешил объявить о принятом решении? Может, решение вовсе не было принято? Может, отец врал Тео?
Вне зависимости от того, что творилось в отцовской голове, Рихарду трудно было парить подвешенным в неизвестности – делать вид, что он ничего вчера не слышал, и продолжать непринужденное общение с отцом. Спросить его о своем увольнении напрямую Рихард тоже не мог – не хотел, чтобы у отца сложилось впечатление, что его сын шпионит и подслушивает.
Рихард рассказал, что в течение всего дня избегал отца: старался не общаться с ним, не входить в кабинет, не встречаться взглядом. Однако в приемной Рихард все же появлялся – этого требовали дела службы. Пользуясь тем, что дверь в отцовский кабинет почти всегда оставалась открытой, Рихард при случае украдкой поглядывал туда. В один из таких моментов отец сидел за столом и просматривал какие-то списки. Перед ним стоял его помощник.
– Я же просил внести в списки эту семью, – сказал отец Рихарда. – Почему их нет?
– Я помню, но внесу их позже, – сказал помощник. – Они в других списках. Мы еще не дошли до них.
– А вы дойдите, – сказал отец Рихарда. – Прямо сейчас дойдите. Вам понятно?
Помощник кивнул, вписал в список еще одну фамилию и вышел из кабинета.
Ульрих сидел в моем кабинете в кресле для пациентов, а я – напротив со старой тетрадью на коленях. Я был рад, что на этот раз он назначил встречу не в городе, а у меня – наверное, после двух бурных сцен в городских ресторанах он наконец сообразил, что гораздо продуктивнее будет встретиться в тихой обстановке и обсудить все спокойно.
На этот раз он был вежлив и сдержан, и мне даже показалось, что сегодня он в приподнятом настроении – на его губах играла улыбка, я никогда его таким не видел. Все шло к тому, что сегодня у нас имелся прекрасный шанс договориться. Упустить этот шанс мне совсем не хотелось.
О чем бы я хотел с ним договориться? Я надеялся, что на этот раз в тишине кабинета смогу найти нужные слова и спокойно объяснить, как работает психика человека. Если бы он меня воспринял, это помогло бы не только его сыну, но и ему самому. При удачном результате его сын продолжил бы получать у меня терапию, а я возобновил бы получение денег за работу.