В тот момент я еще не знал, что привела его в мой кабинет попытка самоубийства сына.
– Я знаю, что мой сын регулярно посещал вас… – начал Ульрих. – Он делал это невзирая на мои запреты… Я прекратил оплату ваших услуг, но вы продолжали работать с ним бесплатно…
Я кивнул. Я знал, что рано или поздно он оценит то, что я делал для его сына, испытает чувство благодарности и пересмотрит решение устраниться от оплаты моего труда.
– Да, я работал с ним бесплатно, – подтвердил я.
– И бесплатно, ради своего удовольствия вы довели его до самоубийства, попытку которого он предпринял сегодня ночью… – продолжил Ульрих.
Я не поверил своим ушам. Тео? Самоубийство? Я был потрясен и растерян. Ульрих сказал: «попытка»…
– Он… жив? – спросил я, готовясь к самому ужасному.
– Жив… – холодно сказал Ульрих. – К счастью, в последний момент нам удалось спасти его…
Я был счастлив, что Тео жив, и теперь лихорадочно обдумывал ситуацию, пытаясь сопоставить то, о чем сейчас узнал, со всем тем, что мне известно о Тео. Хотелось спросить Ульриха, когда и как это произошло, но я опасался, что это будет бестактно – задавать сейчас отцу подобные вопросы.
– Неужели вам так важно забрать жизнь у молодого немца, что ради этого вы готовы изменить даже своей еврейской алчности? – спросил Ульрих.
Я растерялся. Смысл его вопроса я пропустил мимо ушей – трудно воспринять столь сложную конструкцию в тот момент, когда все мое существо было охвачено радостью, что Тео жив.
Конечно же, я чувствовал направленную на меня неприязнь. Но как не понять чувства потрясенного отца? Разумеется, ему надо во что бы то ни стало найти хоть кого-то, кто виновен в трагедии, кроме себя самого. Родители мальчика, погибшего некоторое время назад в Лондоне, тоже обвиняли в этом меня, так что мне привычно.
– Сегодня я пришел сообщить вам, что вещей вроде тех, что вы позволили себе проделать с моим сыном, я не прощаю. Я ведь предупреждал вас, что вы дорого заплатите? Итак, час расплаты настал.
С этими словами Ульрих поднялся и вышел…
Спустя минут десять он стоял на противоположной стороне улицы. Рядом с ним находился полицейский. У нашего дома остановился грузовик. В кузове сидели несколько еврейских семей. Пожилой человек отдавал из кузова последние распоряжения парню, стоявшему на тротуаре. Тот записывал, какой клиент должен сегодня привезти деньги и куда следует эти деньги отнести, чтобы вернуть кому-то долг, а также сколько следует дать стекольщику, когда тот придет чинить окно.
Солдаты вывели из нашего дома и повели к грузовику сначала Аиду и Рахель. Пальто Аиды было теперь с шестиконечной звездой. Звезда не принесла ей безопасности, а лишь на время отняла свободу – в этом Аида оказалась прозорливее нас с Рахелью.
Рахель находилась в тревоге и растерянности. Аида же, напротив, была весела и спокойна.
– Эй, солдатик! – весело сказала она сопровождавшему. – Ты ботинки свои чистишь хоть иногда?
– Тише! – одернула Аиду Рахель. – Не шути с ними!
Солдат, впрочем, улыбнулся Аиде.
– Мам, да не бойся ты их! – сказала девушка.
Рахель бросила на нее удивленный и обеспокоенный взгляд.
– Девочка моя, все будет хорошо… – сказала Рахель.
– А хоть бы и плохо, – улыбнулась Аида. – Какое это имеет значение? Все мы тут гости на этой земле. А в гости ходят, чтобы повеселиться, разве нет?
Аида щелчком пальцев сбила с улыбнувшегося ей солдата фуражку.
– Ты пьяная, что ли? – в недоумении спросил солдат, ловя руками на ходу фуражку.
Рахель бросила на Аиду тревожный взгляд:
– Не могу понять, откуда эта веселость?
– Ой, мам, знаешь, сколько во мне скопилось, пока я строила из себя немку? – улыбнулась Аида. – Это было ужасно скучно!
Аида легко запрыгнула в кузов грузовика, протянула руку матери.
В этот момент солдаты вывели из дома меня… Они были достаточно грубы; я был растерян, из-за этого неловок и медлителен. В руках я сжимал свою старую потрепанную тетрадь – она была единственной ценностью, которую я счел нужным захватить из дома в ситуации, когда на сборы не дают ни минуты.
Впрочем, нет: в кармане у меня пряталась маленькая деревянная темно-зеленая коробочка – та самая, что всегда стояла на прикроватной тумбочке. Мои руки в последний момент сами схватили ее, когда меня выволакивали из дому.
Пока меня вели к грузовику, я успел с недоумением взглянуть в небо. Получалось, что синоптики все же обманули? Весь день был безоблачным, в небе сияло солнце, и ничто не предвещало вечера…
А вечер все же наступил… Строгий отец по имени Ульрих – тот самый, что однажды, тоже вечером, порол военным ремнем свое маленькое солнышко по имени Тео, – теперь, немного постарев за эти годы, обошелся без ремня – вызвал грузовик солдат и ради будущего великой Германии приступил к отложенному наказанию всех непослушных ее детей.
Солдаты стали помогать мне взобраться в грузовик, выхватили любимую детскую игрушку – мою тетрадь, отбросили на мостовую.
Взобраться никак не получалось – руки и ноги ослабли от волнения и дрожали. Особенно постыдным было оказаться немощным в глазах Аиды, которая, расставив ноги, легко и уверенно держалась посреди грузовика, распоряжалась размещением людей, передавала кому-то ребенка, помогала какой-то старухе устроиться поудобнее.
Я продолжал попытки ухватиться пальцами за край кузова, чтобы помочь солдатам справиться с моим весом, но пальцы настолько ослабли, что разжимались сами собою… Солдаты, слава богу, не злились, а проявляли терпимость. Я в эту минуту ощущал досаду и чувство вины: пришло в голову, что, если бы у меня на спине была сейчас ручка, закинуть меня в грузовик было бы гораздо легче.
Не знаю, уместна ли здесь эта подробность, но то ли от страха, то ли от напряжения я немного описался – к счастью, не так обильно, чтобы стало видно окружающим.
Наконец мне удалось перевалиться через борт. Послышалась команда, наш грузовик завел мотор и тронулся с места. Пока он разворачивался, я увидел Ульриха – он стоял на той стороне улицы и с удовлетворением вычеркивал что-то в своем блокноте.
Закрыв его, он бросил взгляд на грузовик, увидел меня, с улыбкой помахал рукой.
Потом его взгляд упал на лежащую на мостовой тетрадь. Он поднял ее, полистал. Его брови полезли вверх – должно быть, он набрел там на имя своего сына. Пробежав глазами по записям, он достал зажигалку, поджег тетрадь и отбросил ее прочь.
Когда наш грузовик выезжал из переулка, тетрадь продолжала догорать на брусчатке.
Я ходил по своей квартире, внимательно осматривая каждый угол. Шкафы, в которых были вещи Аиды, сейчас абсолютно пусты, но мой взгляд продолжал растерянно шарить по углам, по выдвинутым ящикам, по полу – в поисках хоть какой-нибудь ее вещицы или оставленного ею чемодана.
– Вы забыли закрыть дверь, господин Лендорф… – послышался женский голос. – У вас все в порядке?
Я оглянулся. В просвет заглядывала домовладелица.
– Да, спасибо, – сказал я. – Я уезжал на несколько дней. У меня должна была жить девушка по имени Аида, вы ее знаете.
– Она тут не жила. Она уехала сразу же после вас. Вы, наверное, хотите знать, оставила ли она ключи? Оставила, – домовладелица протянула их мне.
На станцию люди в основном приехали сами – на грузовике привезли только нас и еще несколько семей. Те, кто приехал сам, отмечались в списках и садились в вагоны. Нас тоже отметили. Большинство людей были с чемоданами. Мне было жаль, что нам почему-то не дали ничего собрать.
Родители были подавлены и растеряны. Мамин взгляд бессмысленно блуждал по сторонам, она не отзывалась на указания солдат, и это было опасно, потому что вызывало их раздражение. Ее руки дрожали – похоже, что она пыталась скрыть панику.
Папа был заторможен и неловок. Они не смогли помочь солдату разыскать нашу фамилию в списках. Тогда я забрала список из рук солдата и сама нашла нас – мы оказались вписаны от руки внизу второго листа.
Этот солдат сначала не хотел отдавать мне список. Я ему так и сказала, когда забирала список: «Если вы не умеете делать свою работу, не надо хотя бы раздражаться». Только после этого он замолк и разжал пальцы. Мне кажется, он скрывал близорукость.
Оказалось, что родители неправильно услышали номер вагона – мне пришлось окликнуть их и повести за собой в нужном направлении.
Во время посадки в вагон родители были ужасно неловки – даже те, кто с чемоданами, легче вспрыгивали и закатывались в вагон, чем они. Думаю, внезапная депортация оказалась для родителей настоящим ударом.
Я, честно говоря, не понимала, что в этой ситуации такого уж неожиданного: депортация началась не вчера, наш поезд был вовсе не первым. Надеяться, что ураган пронесется мимо?
Впрочем, не только мои родители выглядели удивленными и растерянными – были на станции и другие взрослые, которые вертели головами и не понимали происходящего.
Я отнеслась ко всему совершенно спокойно – во-первых, уже много лет события вокруг меня выглядели упорядоченными, логическими, последовательными и неизбежными.
А во-вторых, и это было главным источником спокойствия, – у меня имелось твердое убеждение, что для того, чтобы избежать такой судьбы, лично я сделала все, что могла. Это легко доказать: в тот день, когда я вернулась домой после разрыва с Рихардом, я сразу же принялась пришивать к одежде желтую звезду.
А до этого я добросовестно попыталась прикинуться немкой. Эта попытка может показаться нелепой и неестественной. Я и сама вначале не понимала, зачем танцую этот глупый танец – красила волосы, пыталась быть своей в веселых шумных компаниях, где красивые немецкие ребята в моем присутствии шутили о том, как красиво будут выглядеть евреи, если их развесить на фонарных столбах. Но теперь, когда мы сидели в этом вагоне, именно моя игра в немку оказалась источником спокойствия и силы для принятия неизбежного.