– Проносите туда, – сказала она. – А это выбросьте. Вообще все выбросьте, что от них осталось, – мне не надо ничего еврейского. Вызовите Херцлига – тут все надо продезинфицировать.
Это было так странно… Колеса поезда, в котором увозили бывших хозяев этой квартиры, еще стучали на стыках рельсов совсем недалеко – в пригородах Берлина… Возможно, если напрячь слух, этот стук можно услышать через открытое окно. В памяти этих людей их квартира все еще жива в том виде, в котором они ее оставили… Но в реальности, отсеченной от депортированных лишь несколькими километрами железнодорожного расстояния, все пришло в движение очень быстро: вот, оказывается, как расторопна государственная машина – свободному имуществу она не давала простаивать ни минуты.
Солдаты пронесли коробку, в которой были свалены в кучу какие-то мелочи – статуэтки, недорогие украшения, старые монеты, письма. Женщина задержала солдата:
– Отнесите ко мне. Я сама разберусь с этим.
Уже через час после посещения квартиры доктора я стоял перед отцом в его кабинете. Отец сидел за рабочим столом под портретом фюрера.
– Рихард, повторяю еще раз – я не буду выяснять, где эта девчонка, – говорил отец. – Специально не буду. Ты ведь уже принял правильное решение! Что опять происходит?
Я молчал. В кабинет заглянула фрау Носке, но, почувствовав напряжение, сразу же испуганно скрылась.
Отец так до сих пор и не сказал мне о том, что он меня увольняет и отлучает от семьи. Может, ему просто трудно сказать об этом? Что ж, я готов помочь: мы должны помогать ближним в их затруднениях…
Мысль о том, что он мог врать Тео, я отогнал сразу же: не думаю, что отец способен врать родному сыну, которого только что вынули из петли.
Я считал, что истинной причиной попытки самоубийства Тео был не я, а его острое презрение к себе. Он ничего не сделал для спасения Курта, и когда отец напрямую сказал ему об этом, Тео стало настолько плохо, что даже в петле ему показалось лучше.
Не менее ясным было для меня и то, что в тот момент, когда отец на глазах у Тео стал мелодраматически посыпать голову пеплом, обвиняя себя в доведении сына до самоубийства, Тео просто не мог не воспользоваться удачным моментом, чтобы залить отца крокодиловыми слезами и вынудить его дать обещание вышвырнуть меня из дому. Я и сам на месте Тео, возможно, повел бы себя точно так же.
Меня вообще-то очень тронуло искреннее раскаяние отца, который, оказывается, очень любил свою ныне покойную жену. Я больше никогда не видел его таким искренним, как в тот вечер. От жены ему остался как две капли воды похожий на нее сыночек – Тео, милый талисман, осколочек той любви. Я убежден, что отец действительно испытывает чувство вины перед покойной женой – за то, что он так неосторожно привел в дом уличного пса – Рихарда, и тем самым сделал существование своего ангелочка – Тео – настолько невыносимым, что тот предпринял попытку самоубийства.
Получается, что я вынул из петли и спас отцу бесценный осколочек его любви. Жаль, что это не принесло мне никакой награды. Стать любимым не получилось. А если ты нелюбим, никаких твоих самых прекрасных поступков никогда не будет достаточно для оплаты того, что тебя терпят.
Моя ситуация была похожа на ситуацию Рувима из истории про Иосифа и его братьев. Рувим – нелюбимый сын, Иосиф – любимый, реинкарнация погибшей жены. Но между реальной жизнью и Ветхим Заветом есть разница. В Ветхом Завете озлобленный Рувим сбрасывал прекрасного Иосифа в колодец. Отцу Рувим приносил всего лишь окровавленную накидку, оставшуюся от погибшего сына. А в реальной жизни озлобленный Рувим, наоборот, спасал прекрасного Иосифа. И возвращал его отцу живым и здоровым.
В книге Томаса Манна, которую я прочел после войны, мне запомнилась одна фраза – она описывала состояние Иакова после того, как он вынужден был смириться с гибелью любимого сына и принять тот факт, что теперь ему предстоит жить только с оставшимися сыновьями – от нелюбимой жены.
Фраза звучала так: «Когда больше нет любви, остается всего лишь справедливость».
Именно так можно описать мои отношения с отцом. Тео был навсегда «Иосиф», а я – навсегда «Рувим». И совершенно не имело значения, кто хороший немец, а кто плохой… кто хороший солдат, а кто плохой… кто интересуется девочками, а кто – противозаконными мальчиками… кто источник проблем, а кто источник решений… кто вредит семье, а кто помогает…
Пока «Иосиф» жив, жива и отцовская любовь. Любовь – это жизнь, а справедливость – это арифметика. Глупый «Рувим» может вынуть из петли хоть сто тысяч «Иосифов», но этим он все равно не купит ни грамма отцовской любви – ну не купишь ее никакой арифметически измеряемой валютой… Отчаяние, да и только.
Отец, хмуро глядя через очки, с преувеличенным вниманием просматривал бумаги. Я продолжал молча стоять перед его столом – все еще надеялся, что он скажет, куда депортировали семью Аиды. Через некоторое время он поднял глаза. На его лице отразилось недоумение – оказывается, я никуда не делся.
– Господи, как мне это надоело! – сказал он, воздев глаза к небу. – Пойми, настал час выбора. Я предупреждал тебя. С кем ты? С нами – или с ними?
Если бы я сейчас сказал «с ними», он бы мог сказать: «Ну и пошел тогда вон!» И получилось бы, что сын помог отцу в трудном деле изгнания сына на холодную улицу. Но я решил все же не помогать: это было бы слишком по-доброму. Мне в голову пришел более интересный план…
– С вами, – соврал я.
– Отлично. Тогда иди и работай, – хмуро сказал отец.
Я отдал честь и вышел.
Была ночь, все спали, колеса поезда стучали по рельсам. Голова Аиды лежала на коленях у Рахели.
– Спасибо, доктор, вы мне когда-то очень помогли, – тихо и проникновенно сказала фрау Зальцер.
– Спасибо, – сказал я. – Мне очень приятно это слышать.
– Помните, – продолжала старушка. – Год назад я рассказывала вам, что с потолка за мной наблюдали два бригаденфюрера? По вашему совету я перестала бросать в них палкой. Я вежливо спросила, чего они хотят. Мы разговорились. Они оказались весьма благожелательными господами. И что самое странное, никаких претензий к моему еврейскому происхождению.
– Вот видите, фрау Зальцер, как меняется мир, когда мы перестаем его бояться, – сказал я.
Фрау Зальцер вдруг замолкла. Я посмотрел на нее. Похоже, она внезапно уснула.
Такое случалось с ней и раньше – она вдруг засыпала у меня в кабинете прямо во время терапии. В таких случаях я просто замолкал и терпеливо сидел в кресле. Иногда поливал цветы. Время шло, а значит, шли и деньги.
Просыпалась она всегда вовремя – будить ее не приходилось. Она смущенно извинялась и уходила.
Мне нравилось, что она спит у меня в кабинете: дома нормально выспаться не могла – тревожность, бессонница, бригаденфюреры. Если она легко засыпала в кабинете, значит, считала это место безопасным.
Я перевел взгляд на Аиду. Она тоже спала. Она казалась удивительным, волшебным чудом… Я знал, зачем в момент депортации вдруг схватил со своей тумбочки маленькую деревянную темно-зеленую коробочку, что лежала теперь в кармане, – в нужный момент я подарю ее Аиде…
Я бросил взгляд на Рахель. Шли годы, мы растили нашу дочь и вот – вырастили. Когда она успела повзрослеть? Это произошло как-то вдруг… Из отношений с Рихардом она выпрыгнула как из пеленок.
Интересно, почему они расстались? Аида считала, что он ее вздорно обвинил из-за какого-то Юргена. Но эта причина казалась поверхностной даже ей самой.
Более глубокой причиной Аида считала то, что вначале Рихард был обижен на отца и на весь мир. Ему нужно было сделать что-то наперекор отцу и всему миру – привлечь внимание, бросить вызов, отомстить. Связь с еврейкой была для Рихарда по-настоящему опасной, и вызов был брошен.
Но через некоторое время Рихард устал от постоянного напряжения. Или исчезла необходимость бросать вызов отцу. И Аида стала не нужна.
Есть и другая версия – карьерная. Связь с еврейкой опасна, и Рихард бросил ее просто потому, что не хотел навредить себе. Но Аида эту версию отвергала. Человек, который, по ее рассказам, бросился в горящий сарай, чтобы спасти овцу, вряд ли будет трястись от страха из-за связи с еврейкой, считала она.
Я бы не отбрасывал эту версию так поспешно – иногда спасти овцу из огня легче, чем день за днем жить в постоянном напряжении.
Версию «Рихард порвал с Аидой, потому что боялся потерять ее», я теперь считал устаревшей. Видя нынешнюю зрелость и силу Аиды, в моем сознании возникла новая, пока еще смутная версия о том, что их разрыв спровоцировала сама Аида: если бы она по-настоящему дорожила Рихардом, разве стала бы она у него на виду строить глазки какому-то Юргену, а потом, после вечеринки, дразнить его этим? Она ведь знала характер Рихарда, знала о его неуверенности в себе, а значит, знала и о его взрывной ревности.
Я вспомнил, что с течением времени она все острее ощущала свою несвободу от Рихарда. Ей становилось все труднее мириться с тем, что ее безопасность и свобода зависят целиком от него. Подвергая себя огромному риску, она стала ходить по магазинам без него. Почему вдруг этот вопрос для нее так обострился?
А ведь если бы между ними существовало доверие, она бы с легкостью принимала защиту Рихарда. Она бы не боялась от него зависеть – она бы с радостью от него зависела. А он с радостью дарил бы ей свою защиту. И тогда они вполне могли бы стать мужем и женой, жить долго и счастливо и умереть в один день – где-нибудь в Эквадоре.
Ситуация, когда имеются двое любящих существ, но волею обстоятельств один зависит от другого, давно интересовала меня. Раньше у меня не было времени об этом думать, а сейчас, в спокойной обстановке увлекательного европейского путешествия в этом ночном вагоне, когда колеса тихо и мирно стучат по рельсам…
Например, ситуация, когда она богата, а он беден. Или: он богат, а она бедна. Если люди любят друг друга, как влияет неравенство на их жизнь и чувства? Что окажется сильнее – любовь или неравенство?