Тео испытывал ко мне чувства дружбы, тепла, братства, вины и благодарности и зеркально приписывал мне те же ответные чувства. Не зная, что я все слышал, Тео не мог предположить, что тот, кто сегодня спас ему жизнь, не питает к нему никаких дружеских чувств. Согласитесь – глупо ожидать дружеские чувства от того, с кем только что обошлись как с Куртом.
Тео рассказал мне в ту ночь о детстве Курта – о том эпизоде, когда, вернувшись с похорон отца, маленький Курт был изнасилован дядей.
Вспомнив об этом сегодня, когда мы с Клаусом шли по лесу и он кормил меня ягодами, я подумал, что если дядя Курта в обмен на драгоценную отцовскую защиту предлагает мальчику немного потерпеть какие-то странности, которые дяде почему-то нравятся, то почему бы не потерпеть, тем более что физическая боль, причиняемая дядей, – ничто в сравнении с болью пустоты, одиночества и ненужности, которые дядя исцеляет своим присутствием. Прекрасная сделка для маленького Курта.
Разумеется, если бы вместе с маленьким Куртом в пустом холодном доме вдруг оказался я, тогда в ту же минуту я вспорол бы дядино брюхо своим рыбным ножом. Я сделал бы это настолько профессионально, что вдвоем с маленьким Куртом мы бы потом до самого рассвета таскали к ближайшему оврагу ведра с теплой дымящейся дядиной требухой – на радость ночному лесному зверью.
Трудолюбивый маленький Курт, деловито заляпанный с головы до ног дядиной кровью, напоминал бы мне малолетнего убийцу по имени Тоби из старой и милой детской сказки про Суини Тодда, вроде бы жившего в девятнадцатом веке в Лондоне. Мы дружно и слаженно работали бы с ним до самых соловьиных трелей, и к первым ласковым лучам утреннего солнышка мы уже полностью очистили бы дом от любых следов, которые могли оставаться как от дяди, так и от трогательных попыток его отцовства.
Мне нравилось фантазировать об этом, потому что мысленно мстить за маленького Курта мне было гораздо легче, чем защищать себя от Клауса.
Мои фантазии не имели ничего общего с возможной реальностью – маленький Курт мог не принять моей помощи. Он бы не дал в обиду своего благодетеля. Вдвоем с дядей они зарезали бы меня моим же ножом. И тогда не с дядиной, а с моей требухой они бы таскали ведра к оврагу до самого рассвета.
То, что заставляло маленького Курта терпеть грубые руки дяди, заставляло и меня терпеть грубые пальцы Клауса. Буду ли я вести себя как маленький Курт, если Клаусу в этом лесу захочется от меня чего-то еще?
– А зимой я это варенье воровал! – со смехом вспомнил Клаус. – Залезал в банку большой ложкой, а когда банка заканчивалась, прятал ее за другими!
Я тоже рассмеялся – и чуть не споткнулся о торчащий из земли корень дерева. Я удержал равновесие, на ходу поправил автомат, висящий на плече, бросил взгляд на строй женщин-заключенных, шедших впереди нас, – мы вели их на разбор кирпичей из разрушенного бомбой лесного дома.
Клаус задержался взглядом на одной из заключенных – она шла последней, рядом с нами.
– Смотри, совсем еще девочка… – сказал он тихо и печально.
Я тоже бросил взгляд на эту девочку, но не увидел ничего особенного – таких в лагере множество. Клаус глянул далеко вперед, убедился, что командир чем-то занят, склонился к девочке и тихо спросил:
– По-немецки понимаешь?
Девочка кивнула. Воспользовавшись тем, что мы шли последними, Клаус вдруг толкнул ее в заросли.
– Сиди здесь, пока я не приду… – быстро сказал он. – Уйдешь, жители деревни сдадут тебя. Я знаю, где тебя спрятать.
Я в потрясении смотрел на Клауса. На моем лице почти ничего не отразилось, но этот парень совершенно точно вызвал мой восторг.
Я оглянулся. Сжавшись, как мышка, девочка осталась сидеть в зарослях – она испуганно смотрела сквозь ветки на строй заключенных, уходящих вперед. Я улыбнулся и радостно подмигнул ей. И в ту же секунду получил ощутимый подзатыльник от Клауса. Уловив смысл подзатыльника, больше я не оглядывался.
Клаус ускорил шаг, ушел вперед, я отстал и шел чуть сзади. Я смотрел на его крепкую крестьянскую спину, и радость переполняла меня. Я вспомнил случай, который произошел однажды в отцовском офисе. Я был чем-то очень раздражен в тот день, поэтому плач еврейского подростка в соседнем кабинете показался мне особенно нестерпимым.
Я заглянул туда, чтобы его утихомирить, – он не давал сосредоточиться. Шанца в кабинете не было. На полу в очередной раз лежали чьи-то ноги. Я видел только ноги – не хотел видеть шире, мое зрение услужливо сузилось и стало почти тоннельным.
Около ног плакал подросток – ему было лет одиннадцать. Он противно размазывал по лицу слезы и сопли, чем разозлил еще больше – я терпеть не мог сопли и не прощал их никому.
Я схватил подростка за воротник и повел по коридору. Я хотел спустить его в подвал, чтобы его пристроили там в камеру к другим заключенным: подальше от отцовского кабинета. Но когда мы спустились по лестнице и проходили мимо черного хода, дверь на улицу оказалась открыта – через нее солдаты проносили ящики с документами.
Повинуясь какому-то злому импульсу, я потащил мальчика на улицу, грубо провел через двор, завел за угол и толкнул в спину: «Беги!» Мальчик сразу же перестал плакать. Он растерянно смотрел на меня, но не двигался. Я зло толкнул его снова, и только тогда он убежал. Пока бежал, продолжал растерянно оглядываться.
Самое интересное, что никто о нем потом даже не спросил. Очередная овца, вытащенная из огня. Очередная девочка, спрятанная в зарослях. Нет, ни то, ни другое – просто моя нетерпимость к соплям и крику.
Нас завели в большое помещение склада. Там уже были женщины – голые, как и мы: они надевали полосатые робы. Мы встали в очередь. Размеры не подходили, женщины интенсивно менялись между собой. Наконец подошла моя очередь. На мне полосатые робы закончились. Я оглянулась к капо.
– Чего вылупилась? – сказала капо. – Голые будете ходить, вам понятно? Чего стоите?
Мы растерянно переглянулись. Голыми невозможно ни работать, ни просто жить.
– А в своей старой одежде остаться нельзя? – спросила я и сразу же получила ответ палкой по спине.
Когда-то давно папа садился рядом со мной у камина и от нечего делать начинал рассказывать что-нибудь о человеческой природе. В частности, он говорил о том, что, общаясь с человеком, наибольшую часть информации мы извлекаем из невербального взаимодействия, а не из диалога. А у животных невербальное взаимодействие – это почти все сто процентов общения.
В этом смысле концлагерь относился больше к животному миру: удар палкой, который получила моя спина, был нисколько не вербальным. Если воспринимать концлагерь не как аномалию, не как странный и неправильный курьез, а как необходимую, закономерную и неизбежную данность нашей цивилизации – а я убеждена, что воспринимать его надо именно так, – то получалось, что мы на всех парах мчимся к тому времени, когда человеческая речь отомрет за ненадобностью.
Для выражения чувств и эмоций – например, для восхищения оперной арией или для признания в любви – нам скоро нужна будет всего лишь палка. Мы все будем ходить с палками и все чувства будем выражать с их помощью.
К счастью, скоро внесли огромную охапку гражданской одежды и бросили к нашим ногам. Мы подбежали и стали выбирать подходящее.
Я была счастлива – ведь ясно предвидела, что обязательно случится что-нибудь хорошее и без одежды не останусь…
В тот день, когда мы выходили из вагона, папа незаметно сунул мне в руку маленькую темно-зеленую коробочку, которая всегда стояла у него в Берлине на прикроватной тумбочке. Он передал ее молча, всего лишь встретившись со мной взглядом. Я без слов понимала смысл этой коробочки, ведь я знала, что внутри…
Эта история произошла, когда папе было лет шесть. Он и другие дети играли во дворе, когда кто-то из взрослых сказал им, что не все листки клевера состоят из трех лепестков – иногда, очень редко, встречаются и четыре. Считается, что такие листочки приносят счастье.
Услышав про счастье, дети вдруг побросали игрушки и как обезумевшие бросились искать редкий листочек. Никто так и не смог его найти. Вскоре дети вернулись к своим играм. И только шестилетний папа остался искать. Он искал упорно, небо уже темнело, начал накрапывать дождик, взрослые сказали ему идти в дом, но он не послушался – все искал и искал. Для шестилетнего мальчика это оказалось почему-то очень важным – во что бы то ни стало найти удивительный листочек, который принесет всем счастье…
Мальчик искал долго, стемнело уже совсем, взрослые над ним смеялись, но мальчик упрямо продолжал искать – теперь уже с раздобытым где-то фонариком, под каплями дождя. К сожалению, листочки ему попадались только обычные, а тот, особенный, драгоценный, так и не попался.
Мальчик расстроился. Он чуть не плакал. Его отцу стало жалко сына, и он сочувственно сказал: «Оставь. Не ищи больше. Никогда ты не найдешь его».
Но мальчик не поверил отцовской мудрости – он продолжил поиски, и через некоторое время луч фонарика неожиданно выхватил из темноты мокрый листочек – у него были прекрасные свежие лепестки, и их было четыре!.. Мальчик не поверил своим глазам. Он сорвал этот листочек и побежал к папе.
– Я нашел нам всем счастье! – сказал он и вдруг разрыдался. Его папа не понял бурных слез и обнял сына, чтобы успокоить…
Мой папа засушил этот листочек, еще будучи мальчиком… С тех пор он десятки лет бережно хранил его в темно-зеленой деревянной коробочке. Каждый раз, когда я оказывалась в отчаянии и не знала, что делать, он подходил ко мне и молча открывал ее. Я смотрела на листочек и понимала, что хоронить надежду еще рано.
– Никогда ты не найдешь этот листочек, – сказал ему его папа.
Что заставило отца сказать это сыну? Может, его папа сам не нашел в своей жизни такой листочек? И теперь просто не верит, что это возможно?
Интересно знать, что я сама скажу будущему ребенку – если у меня будет будущее, а в нем ребенок, и если он будет искать такой листочек. Наверное, так: «Знаешь, такой листо