Это длилось недолго. Послышался краткий сухой треск автоматной очереди. Пение неизвестной женщины прекратилось. Снова была полная тишина и правильность: луна померкла до обычной блеклости, звезды прекратили кружение и остановились, черное небо снова наполнилось очертаниями сторожевых вышек и колючей проволоки, и больше ничто не напоминало о волшебстве, которое всего минуту назад осмелилось тут возникнуть.
Санитар Радтке был совсем молодым заключенным – он выглядел на девятнадцать, хотя впоследствии выяснилось, что ему двадцать три. Я сидел на скамейке в лазарете, он возился около меня, и я до сих пор не мог осознать, что приключилось со мной в последние часы: не успел я приготовиться принять судьбу сперматозоида, в предбаннике газовой камеры ожидающего отправки в тревожную неизвестность, из которой не возвращаются, как меня вернули обратно в старый привычный мир и обрекли домучиваться.
– Я совершенно здоров и ни на что не жалуюсь, – сказал я санитару. – Сам не понимаю, зачем меня направили в лазарет.
– В любом случае, если вы здесь, то это удача, – сказал санитар Радтке. – Глупо будет уйти отсюда и угодить на тяжелые работы. Придумайте себе что-нибудь.
– Ну, может быть, вот эта перхоть? – сказал я и потряс головой.
– Перхоть мы тут лечим обезглавливанием, – бросил Радтке.
Я задрал робу на спине:
– Это, наверное, тоже не подойдет?
Радтке внимательно осмотрел мои рубцы, оставшиеся от палки надсмотрщика.
– А вот это как раз очень даже ничего, – оживился Радтке, с удовольствием осматривая рубцы. – Это подходит. Отличная работа! Это просто прекрасно! А вы знаете, что можете умереть от заражения крови? У вас нагноение. Сейчас я обработаю антисептической мазью.
Он с удовольствием полез в стол, достал маленькую баночку какой-то мази, но вдруг спохватился:
– Но у нас ее очень мало. Достается не каждому. Давайте договоримся так. Вы психоаналитик. Я помогу вам, а вы поможете мне. Идет?
– Идет, – сказал я.
– А то я не сплю ночами, – сказал Радтке. – Просто свихнулся уже.
– Почему? – спросил я.
Радтке задумался.
– Нет, я не имею права это рассказывать… – сказал он.
Я молчал. Радтке продолжал колебаться.
– В общем, так… – решился он наконец. – У нас есть группа заключенных. Мы готовим побег. Но я не хочу бежать.
– Почему? – спросил я.
– Ничем хорошим это не кончится, – сказал он. – Я не хочу обуглиться на электрическом заборе. Не хочу, чтобы меня рвали собаки. Не хочу публично дергаться на виселице на аппельплац.
– А если побег получится? – спросил я.
– У меня был старший брат… – сказал он. – С ним всегда все кончалось хорошо. Он ввел меня в эту группу. Но недавно он умер от дизентерии.
– Если вам страшно, вы можете отказаться, – сказал я.
– Не могу, я уже в курсе дела. Один у нас уже отказался. А утром не проснулся. Его задушили, чтоб не болтал… Понимаете, этого брат хотел! Он у нас смелый! А я не хочу! Господи, ну зачем он втащил меня в это? Зачем он умер?
Радтке в отчаянии смотрел на меня.
– Вы можете сдать всех администрации, – предложил я. – Их повесят, и тогда некому будет душить вас в бараке.
– Я знаю, что вы легко идете на предательство, – помолчав, сказал Радтке. – Это ведь вы сдали Канторовича?
Я кивнул.
– Вы хотите, чтобы теперь и я сдал своих? Чтобы предал тех, кто доверяет мне?
– Так доверяет, что готов задушить вас, если вы откажетесь?
Радтке молчал. Вдруг он схватил меня за рукав и прошептал:
– А вы не хотите бежать с нами?
– Хотите, чтобы я заменил вам покойного брата? – спросил я.
Радтке молчал.
– А вы знаете, что вы сильны и без брата? – сказал я.
Радтке смотрел на меня в растерянности и волнении.
– Я очень хочу, чтобы вы бежали вместе с нами! – сказал он.
– Я не побегу, – сказал я.
– Почему?
– У меня тут семья, – сказал я. – На женской половине.
– Ну и что? – сказал Радтке. – Вы будете полезнее семье, если окажетесь на воле.
– Ну… Мне… и так хорошо, – тихо пробормотал я.
В этот момент Радтке неосторожно прикоснулся к моей спине, и я вскрикнул.
– Вам тут хорошо? – усмехнулся Радтке. – А эти побои?
– Можно терпеть… – сказал я.
– А унижения?
– Я не унижен.
– Вас могут убить в любую минуту.
– Не имеет значения… – сказал я. – Все это – лишь рама моей прекрасной картины.
– И чем же она так прекрасна? – спросил Радтке.
– Я живу, – сказал я.
– Извините… А вы не сумасшедший? – спросил Радтке. – А может, вы просто как я? Может, вам тоже страшно бежать?
Я ничего не ответил. Мальчикам не должно быть страшно. А мужчинам тем более. Мальчики должны быть смелыми, отважными и, если потребуется, должны легко прыгнуть через горящее кольцо. А может, это потребность в самонаказании? Например, за то, что здесь оказались Рахель и Аида. Потребность в страдании вместе с ними. А может, это страх? Я почувствовал усталость. Мне не хотелось продолжать об этом думать.
Не успел пожилой очкастый клерк прийти утром на работу и усесться за стол в канцелярии концлагеря, как я со своим гипсом уже стоял напротив него.
– Циммерманн, – сказал я.
Клерк порылся в картотеке и поднял на меня стеклянные глаза.
– Нет таких, – сказал он.
– Ищите лучше, – сказал я. – Они есть.
Клерк бросил на меня недоброжелательный взгляд и начал рыться в картотеке снова.
– Да, действительно, – сказал он через некоторое время, вытягивая несколько карточек. – Извините. Их тут трое – Иоахим… Рахель… Аида… Кто интересует?
– Аида, – сказал я.
Клерк взглянул на карточку.
– Она была в пятом бараке, – сказал он. – Но теперь ее там нет.
– Где она? – спросил я.
– Карточка перечеркнута, – сказал клерк. – Значит, ее уже нет в живых.
Примерно через полчаса я уже стоял на входе в женскую зону. Охранник-эсэсовец просмотрел мои документы, вернул их, усмехнулся.
– Тебе нельзя, – сказал он. – Если нужна женщина, съезди в город.
– Мне не нужна женщина, – сказал я.
Охранник недоверчиво усмехнулся.
– Тогда зачем? – сказал он.
Я достал из-за пазухи коробку папирос и бутылку. Солдат бросил цепкий взгляд на подарки, оглянулся по сторонам.
– У тебя ровно час, – сказал он.
Я шел по дорожке в женской зоне, а потом сошел на обочину, чтобы пропустить идущих навстречу – мимо прогнали группу раздетых женщин. Один из эсэсовцев легко лупил их по задницам и смеялся. В одной из женщин я узнал Рахель… Я сначала не поверил своим глазам. Растерянно смотрел на ее голое несовершенное тело, и увиденное никак не хотело сопоставляться с той женщиной, которая в Берлине кормила меня волшебными пирожками. Рахель тоже заметила меня.
– Рихард? – удивилась она. – Отвернись, пожалуйста.
В этот момент эсэсовец ударил ее по голове.
– Не поднимать глаза! – заорал он.
Женщин спустили по лестнице, загнали в помещение, заперли двери. Двое охранников уселись курить на ступеньках. На крыше здания, куда их загнали, я увидел все тех же солдат в противогазах – они возились около трубы.
В сопровождении капо я шел по женскому бараку: капо была суха, строга, безжизненна и напоминала фрау Носке, только моложе. Одна из женщин, сидевших на нарах, увидела меня, встрепенулась.
– Возьми меня, – сказала она. – Хлеб есть?
– Отстань, Магда, – отмахнулась от нее капо. – Он сам выберет.
Я остановился в растерянности.
– Не можете выбрать? – спросила капо. – Не бойтесь – руководство не узнает. Запрет на отношения с еврейками строг, но ко мне приходят и из руководства.
– Аида Циммерманн, – сказал я. – Есть такая?
– Значит, вам нужен кто-то конкретно? – спросила капо. – Именно этой девушки у меня сейчас нет, но есть другие, которые вам понравятся.
– Мне нужна эта, – сказал я. – Где она?
– Она умерла, – сказала капо. – Я могу порекомендовать вам похожую.
– Давно умерла? – спросил я. – Как это случилось?
– Она же заключенная – какая вам разница, как она умерла?
– Если я спрашиваю, значит, нужно.
Капо молчала. Мне не понравилось ее упрямство. Я чувствовал, что она что-то скрывает. Если другие солдаты, приходя сюда, чувствовали себя только клиентами, которым полагается почтение и услуга, я чувствовал еще и другое – ее тщательно спрятанное презрение ко мне и желание поиздеваться. Мне захотелось застрелить ее. Я положил руку на кобуру с пистолетом. Увидев это, капо усмехнулась.
– Если я кого-то подставлю, меня будет ждать такая же пуля, как ваша, – сказала она.
– Ее насиловали? – спросил я.
Капо молча смотрела на меня, словно не слыша вопроса.
– Кто? – спросил я.
Капо усмехнулась.
– Не ищите, – сказала она. – Их много. Если девушка совсем молодая, смертью кончается чаще.
– Кто это сделал? – спросил я. – Вы должны помнить тех, кому продаете девушек.
В этот момент в барак ввалились пятеро солдат. Они громко разговаривали и смеялись. Увидев меня, они сразу же замолкли и вышли.
– Я не знаю их имен, – сказала капо. – Вы все похожи.
Ночью я стоял на дежурстве около печи крематория. Двое усталых заключенных прокатили мимо меня тележку с трупом мужчины, вкатили его в огонь, закрыли чугунную дверцу и ушли. Я подумал о том, что, пока в эти дни я стоял на каком-нибудь из своих дежурств на вышке, или лежал на кровати в своей комнате, или ел в столовой, мою девочку вкатывали в печку – может быть, прямо в эту. Я тот момент проворонил – жил, пил пиво, обедал в столовой или лежал в комнате и глазел на оленя. Но что дало бы мое присутствие в крематории в тот момент, когда ее вкатывают? Как я мог повлиять на события?
Зачем мне нужно было знать, как именно это с ней случилось? Возможно, если бы я мысленно увидел, как разгоряченные солдаты все это с ней проделывали, я перестрелял бы там к бесу этих животных, спас бы ее. Меня, правда, отправили бы в гестапо, а ее продолжили бы насиловать другие, но это была бы уже другая история.