Картинка того, как я расстреливаю солдат, была, разумеется, всего лишь мысленной, но мою месть это нисколько не заботило – она всегда любила фантазии и чувствовала себя в них более живой и изобретательной, чем в реальности.
Когда я вернулся в реальность, облегчение исчезло и прежнее чувство тоски и бессилия навалилось снова. Получалось, что облегчение приходит только в те минуты, когда я в прошлом. Это требовало снова там мстить, раз за разом, пока не кончатся силы. Главное – ни на минуту не возвращаться в настоящее, а если фантазия устала, поможет шнапс.
Мимо меня продолжали проезжать к огню тележки с трупами. Мужчины сменились женщинами. Одной из них была, возможно, Рахель. Я отошел в сторону, чтобы больше не видеть этого. Мне надо было застрелить кого-то прямо сейчас. Но все, кто был в эту минуту в моем распоряжении, – только эти двое заключенных. Я подозвал их к себе. Они подошли.
Пытаясь успокоиться и приготовить себя к убийству, я сначала перекинулся с ними парой слов. Оказалось, что это отец и сын. Я постоял молча, не зная, с кого начать: если я застрелю отца, будет плохо сыну. Если я застрелю сына, будет плохо отцу. Я решил, что застрелю сына: пусть будет плохо отцу, его мне не жалко.
Они молчали, переминаясь с ноги на ногу и смиренно ждали своей участи. Наверное, они о чем-то догадывались, но это не имело для меня никакого значения. Мои руки немного тряслись, но это не помешало бы мне нажать на курок. В ту ночь я не застрелил никого. Я дал им по сигарете и отправил продолжать работать.
Кстати, эти двое впоследствии выжили. Они опознали меня на Кипре, на пляже, – я тоже узнал их. Мы поговорили. В сыне по отношению ко мне враждебности не было – он говорил так, будто мы все были там заключенными… Сын стал профессором физики, у него были дети, двое малышей, – они возились у воды, строили домик. А папаша состарился – сидел в шезлонге сморщенный, подслеповатый. Он так и не узнал меня. Может, это и к лучшему – если бы узнал, не простил бы, наверное.
Утром обломки гипса полетели в мусорный бак – рука была свободна. Через несколько часов я уже сидел на корточках на территории концлагеря перед открытым колодцем. Я играл пистолетом, перебрасывая его из руки в руку, наслаждаясь тем, что обе руки наконец в деле.
Молодой заключенный – мой сверстник – стоял перед колодцем на коленях, пытаясь прочистить его. Вдруг, в раздражении отбросив инструменты, он сел на землю.
– Что? – тихо спросил я.
– Не могу его прочистить, – сказал заключенный, глядя в землю.
– Почему? – спросил я. – Что для этого нужно? Еще люди? Инструменты?
– Не знаю, – сказал заключенный. – Я не буду ничего делать.
– Почему? – спросил я.
– Не хочу.
– Ты хочешь, чтобы я застрелил тебя? – спросил я.
Заключенный молчал. В его глазах блеснули слезы.
– Ты чем-то расстроен? – спросил я.
Заключенный усмехнулся.
– Зачем тебе мои чувства? – сказал он.
– Я человек, – сказал я.
– Нет, – сказал заключенный. – Вы не люди.
Он вдруг схватил молоток и бросился на меня. Я легко отбросил заключенного и отнял у него молоток.
– Не все, – сказал я.
Заключенный растерянно смотрел на меня.
– На женской половине у меня девушка, – наконец сказал он. – Месяц назад ее изнасиловали. Трое ваших. А я живу, и ничего… Дышу… Ем… И ничего не могу сделать…
Я молчал. Заключенный в отчаянии заплакал. Я почувствовал раздражение и даже ненависть. Он плачет, что не защитил свою девушку? А можно узнать, как он допустил, что его девушка оказалась здесь? Какого черта не защитил ее? Я достал пистолет и направил ему в лоб.
– Ты должен думать о прочистке колодца, а не о посторонних вещах, – сказал я и выстрелил.
Заключенный, дернувшись, упал замертво. Мимо проходил толстый конторский эсэсовец с пухлыми бумажными папками в руках. Мой выстрел прозвучал слишком близко от него – от испуга он подпрыгнул и выронил папки. Бросил растерянный взгляд на меня.
– Пристрелить тебя тоже?.. – тихо спросил я.
Эсэсовец испуганно собрал папки и ушел. Конторские нас боялись.
Если не считать массовых расстрелов, в которых я принимал участие по приказу, а считать только индивидуальные убийства, совершенные по велению души, этот парень был уже третьим. Первым был Клаус. Второй была девушка в лесу.
Мои старые разбитые ботинки месили дорожную пыль: строй вели по сельской дороге, и я шел последним. Нас охраняли двое эсэсовцев – один далеко впереди, а второй – Рихард – шел позади меня. Он был зол и подавлен – причина была мне, разумеется, неизвестна. Когда я немного замешкался, вдруг получил от него болезненный удар прикладом в спину. Удар был такой силы, что я чуть не упал. Я удивленно оглянулся и увидел его злые глаза.
– Быстрее! – крикнул он.
Я растерялся. Я понимал, что он тут при должности, и эта должность требует определенного отношения к заключенным. Но я ведь спас его в Берлине – на нашем чердаке, а потом затеял для него реабилитацию, совершенно бесплатную.
А недавно, когда меня повели на окончательное решение вопроса, он спас меня: это должно говорить о его хорошем отношении ко мне.
Я считал, что между нами присутствует определенная человеческая связь – в какой-то мере даже дружеская. Я понимал, что он находится в сложном положении: с одной стороны – эта наша связь, а с другой – необходимость быть преданным системе, которой он служит.
Но я не был готов к тому, что он так легко предпочтет систему и предаст связь: почему он не ограничился просто окриком?
Я оглянулся на него снова. Его лицо было мрачным и злым. Я невольно усмехнулся. Он заметил усмешку, и она разозлила его еще больше: я сразу же получил новый удар прикладом. В этот раз я не удержал равновесия и упал.
Строй ушел вперед, я лежал на земле, Рихард стоял надо мною… Его лица я теперь не видел: во-первых, мне в глаза било солнце, а во-вторых, я закрыл лицо руками – посчитал, что он будет бить меня ногами.
– У вас не получится сделать из меня злодея… – тихо и зло сказал Рихард, низко склонившись ко мне. – На вас нет этой униформы только потому, что ее не выдавали евреям. Но вы ничем не лучше. Вы даже хуже: вы убиваете своих. Почему вы не увезли свою семью из Германии?
Эсэсовец, шедший далеко впереди, оглянулся, увидел заключенного, лежащего в пыли, а также склонившегося над ним коллегу.
– Эй, что там? – крикнул эсэсовец и остановил строй.
Рихард помахал ему рукой, чтобы шел дальше. Эсэсовец скомандовал, и строй продолжил движение.
– Нас не принимает ни одна страна… – сказал я. – Границы закрыты…
– А раньше?
– Я тогда не думал, что кончится этим… Это была ошибка.
– Ошибка? – зло крикнул Рихард. – Думаете, признание ошибки спасет ваших близких?
– А что делать? – сказал я. – Ошибка… Уже не исправить.
– Недавно мы допрашивали группу заключенных, – сказал Рихард, сев передо мной на корточки. – Они готовили побег. Один из них сказал, что предлагали и вам. Но вы отказались.
– Да, отказался, – сказал я.
– Вы сказали, что в концлагере вам хорошо, – сказал Рихард. – Но это же ложь!
– Почему? – сказал я. – Это моя жизнь. Я оцениваю ее как считаю нужным.
– Может, вам и сейчас хорошо? Могу сделать хуже!
– Воля ваша, – сказал я.
Рихард пнул меня сапогом. Я скривился от боли.
– Здесь не может быть хорошо! – крикнул Рихард. – Тут плохо даже мне!
– Вам везде плохо, – сказал я. – Дело не в концлагере. Вся ваша жизнь концлагерь. Те же тревоги. То же скотство. Та же борьба за кусок хлеба. Та же смерть в любую секунду. Обычная жизнь…
– Вам выгодно приравнивать обычную жизнь к концлагерю, потому что вам тогда ничего не надо делать! – в волнении крикнул Рихард. – Вы просто боитесь! Вы боялись бежать из Германии! Боитесь бежать из лагеря! Ваша семья здесь только из-за вас, психоаналитик! Аида здесь из-за вас!
– Вам что-то известно о моей семье? – спросил я. – Вы кого-то видели?
Рихард посмотрел далеко вперед. Эсэсовец, который вел строй, снова остановил заключенных и оглянулся.
– Помочь? – крикнул он. – Проблема? Пристрели его!
– Пристрелить? – тихо сказал Рихард. – Нет, пусть помучается.
Рихард рывком поднял меня на ноги и толкнул вперед.
– Вставай! Вперед!
Мы поплелись по дороге. Я шел впереди, Рихард с автоматом – сзади. Далеко впереди плелся строй заключенных – они поднимали пыль, и нам приходилось дышать ею.
– Они далеко… – сказал Рихард. – И сюда не смотрят… Я мог бы сейчас оставить вас в этих кустах. Выстрелить для виду. И вы свободны.
Я бросил взгляд на придорожные кусты, но ничего не ответил. Продолжил молча плестись. Я не мог воспользоваться его предложением – мои ноги не позволяли бежать. А оставаться в кустах нельзя – Рихард обязан предъявить начальству либо мой труп, либо меня живого.
Даже в случае успешного бегства из этих кустов все закончилось бы тем, что меня унюхают собаки местных жителей. От заключенных исходит специфический запах, собаки нас не любят. Меня бы сдали обратно, а это смерть. К тому же что-то подсказывало, что словам Рихарда верить не следует – он не собирается оставлять меня здесь. И дальнейшие его слова подтвердили это.
– Но вы не заслуживаете свободы… – сказал Рихард. – Вы заслуживаете того, что у вас есть. А есть у вас знаете что? Ваша жена, которую отравили в газовой камере и сожгли в печке. И дочь, которой тоже больше нет. И которой перед смертью попользовалась всякая солдатская сволочь.
У меня потемнело в глазах, я стал терять равновесие, покачнулся, остановился. Рихард заботливо помог мне удержаться на ногах.
– Что, трудно?.. – участливо спросил он. – Но почему?.. Вы ведь живете в прекрасном мире! Вам в нем хорошо! Зачем я так немилосердно разрушаю его?
Ночью я лежал на нарах в своем бараке и бессмысленно смотрел в потолок. Все вокруг спали, но кто-то еще возился. Когда тишина в бараке стала полной, я осторожно поднялся и пошел к выходу. От ударов ботинок Рихарда болели ребра, дышать было трудно.