Я не понимал, зачем концлагерю столько взрывчатки. А еще я был недоволен, что моя форма пропотеет, ее придется стирать, сушить и гладить раньше времени. А еще мне не нравились синяки на бедре: во время переноски брикетов оружие било по ноге.
Работа была монотонной и тупой – требовались только руки и ноги. Оставшаяся без нагрузки голова изнывала от тоски. Я вспоминал наш с доктором диалог, который состоялся в ночной столовой вчера перед рассветом, после того как мы ненадолго уснули прямо на полу. Мне приснились тележки с трупами, закатываемые в печь, а еще расстрелянные люди, лежащие во рву. И я сказал:
– То, что мы творим здесь, выглядит как конец света. Немцы сошли с ума.
– Это не немцы, – сказал доктор.
Я в недоумении посмотрел на него.
– Я тоже так думал, пока не ослеп, – сказал доктор. – Теперь я вижу вещи как есть.
Я усмехнулся:
– Узнаю ваш старый диагноз: нежелание видеть правду. По-человечески это понятно – вы ведь так старались убедить себя, что вы немец, обычный гражданин Германии, вы никого не дразнили своим еврейским видом, а с вами, несмотря на это, обошлись как с чужим. И весь ваш картонный домик рухнул. Вам трудно признать ошибку. Думаю, вы не воспримете правду, даже если ее станут закапывать вам в глаза пипеткой.
– Немцы слишком разные, чтобы это было правдой, – сказал доктор. – У нас в бараке есть и немцы. Фюрер объявил немцев высшими, однако неудобные для фюрера инакомыслящие попадают сюда, и никакая принадлежность к высшей расе не помогает им.
Я поднялся, прошел в кухню и взял для доктора баночку варенья. Доктор продолжал:
– Фюрер направляет высших умирать на фронтах миллионами, и делает это с той же легкостью, с какой направляет низших умирать в концлагерях. Где же на практике ценность немца?..
Доктор посмотрел на меня. Я не понял его взгляда – я уж точно не был тем, в ком имело смысл искать ценность немца. Как и ценность человека вообще.
– Каждому хочется ощущать себя ценностью… – продолжал доктор. – Если не получилось быть ценным для папы с мамой, то – хотя бы для страны и фюрера… За ощущение своей ценности даже умереть не жалко… Вот за что в действительности умирает сегодня немец – не за Германию, не за ее светлое будущее… А за краткий наркотический миг иллюзорного ощущения своей ценности хоть для кого-нибудь…
Я отдал доктору баночку и хотел принести ему ложку, но он открыл баночку и полез в нее пальцем.
– Наш век свел людей с ума… – продолжал доктор. – Чтобы ощутить себя ценным, человек вливается в какое-нибудь сообщество – национальное, или политическое, или индустриальное, или религиозное… И отказывается от своей индивидуальности. Каждое такое сообщество – это союз своего рода верующих. Верующих в их общую ценность… Объединение верующих – это, иначе говоря, конфессия… Мы соглашаемся думать только так, как скажут. Помнить только то, что скажут. Хотеть то, что скажут… Человек становится конфессиональным солдатом… Солдата не интересуют идеи, которым предстоит служить. Ему не до этого. Главное, чтобы выбранная им конфессия оказалась большой и сильной… А еще чтобы она давала ему то главное, ради чего он пришел, – ощущение личной ценности…
Доктор зачерпнул варенье и облизал палец.
– Те, кто ощущает личную ценность сам – то есть те, кому конфессия для этого не нужна, – остаются одиночками, – продолжил доктор. – Они не вливаются ни в какое сообщество и сохраняют независимое мышление. Такие объявляются изгоями, и для них конфессиональные солдаты строят крематории и концлагеря…
– По вашей версии, та война, которая сейчас идет… Это столкновение между теми, кто ощущает свою ценность, и теми, кто ценностью себя не считает? – спросил я.
– Это и есть истинная линия фронта, – кивнул доктор. – Я бы назвал это не столкновением, а истреблением. Те, кто ценностью себя не считает, истребляют тех, кто считает себя ценностью. До тех пор, пока люди не осознают этого, войны будут продолжаться, и люди столетиями не будут понимать, почему.
Доктор лизнул край баночки с вареньем.
– Но откуда берутся эти люди, которые не ощущают себя ценностью? – спросил я.
– Люди берутся от родителей, – сказал доктор. – Взрослые отучают ребенка считать себя ценностью – для того чтобы ребенок стал удобен. И не замечают, что тем самым убивают его. Мертвые – это ведь самые удобные люди. Вы и без меня это знаете – вы ведь работали в морге?
– Но зачем это истребление конфессиональным солдатам? – спросил я. – Одни пусть ощущают свою личную ценность самостоятельно. Других пусть убеждает в этом их конфессия. Что мешает обеим этим группам жить мирно? Почему одни сжигают других?
– Ну, во-первых, конвейер смерти наполняет жизнь смыслом… – сказал доктор. – Конфессиональный солдат живет в ужасающей тоске и бессмысленности. Природа изначально создала нас свободными и мыслящими, а не безликими придатками к огромному конвейеру. Вы должны были почувствовать это на своей шкуре – вы ведь работали на рыбном конвейере?
Доктор снова сунул палец в баночку – она теперь была пуста. Увидев это, я достал новую и протянул ему, но он не отреагировал – он снова видел плохо. Я втолкнул баночку ему в руки, и тогда он взял ее.
– Спасибо… – сказал доктор и полез в баночку пальцем. – Когда солдат в угоду своей конфессии отказывается от права самостоятельно мыслить, в его душе образуется пустота. Пустота тревожит солдата, и кто угодно может заполнить ее чем-нибудь нежелательным. Поэтому конфессиональные газеты и радио с этой пустотой неустанно борются… Их задача – отвлечь солдата от главных вопросов его жизни, развлечь, развеселить, раздробить его сознание вздорными мелочами. А также забить его голову мусором, который хоть немного выглядел бы как смысл жизни… В будущем, когда конфессии исчезнут, тогда исчезнут и мощные централизованные газеты и радиостанции. И тогда уже никто не сможет из единого центра дать каждому солдату быстрые и ясные ответы на самые тревожные вопросы. Какова сегодня наша общая на всех цель? Ради чего надо терпеть? Почему вся эта дрянь называется жизнью? Почему на душе такая тоска? Кто враг, из-за которого все так плохо?
Доктор доел из второй баночки, скромно отставил ее на пол и бросил невидящий взгляд в мою сторону. Я, однако, решил, что следующую ему уже не дам.
– Тогда и закончатся времена фашизма, – сказал доктор. – Каждый индивидуальный человек и в будущем продолжит искать свою ценность и смысл, поэтому на смену централизованному злу придет зло индивидуальное… Но это будет уже другая история. А до тех пор, пока эпоха централизованного зла еще не закончилась, конфессиональные солдаты с радостью продолжат взрывать, расстреливать и сжигать всех, кого им прикажут, – это их месть изгоям за свою тоску и отчаяние…
– А что будет, когда сожгут последнего изгоя?
– Тогда сжигать будет больше некого… И тогда конфессиональный солдат с прискорбием обнаружит, что проблема осталась, тоска продолжает угнетать, а на душе нисколько не полегчало…
– И что тогда?
– Тогда им придется сжигать друг друга.
Обдумывая сказанное доктором, я решил, что, если все-таки восприму его картину мира, мне будет интересно определить в ней собственное место.
– Хорошо, – сказал я. – Вы утверждаете, что я самостоятельный свободный человек, а не часть сообщества… Но с чего вдруг? У меня нет четкого понимания смысла жизни. У меня нет ощущения собственной ценности. На мне форма СС. Это форма конфессионального солдата. Она действительно придала мне уверенности и заставила почувствовать себя нужным.
– Нет, эта форма не сделала вас конфессиональным солдатом… – улыбнулся доктор.
– Это не просто форма, понимаете?.. Оружие видите?.. – я в волнении хлопнул себя по бедру. – Его выдала мне конфессия. И я расстрелял из него много изгоев… Я не испытываю к ним никакой симпатии. Они мне неприятны, и у меня нет к ним сочувствия. Если после всего этого вы продолжаете утверждать, что я одиночка, а вовсе не верный солдат своей конфессии, значит, вам просто нравится так думать.
– Конфессии с удивительной регулярностью отвергают вас, – улыбнулся доктор. – Полицейский оттолкнул вас, когда важные и уважаемые рабочие несли трубу, которая соединит общественные нечистоты с Мировым океаном… Да и в рыбном цеху никого не интересовали ваши чувства… Если бы вы повели себя неправильно, окружающие вас фартуки с мертвыми людьми внутри сбросили бы вас вниз – на мокрый пол, заваленный рыбьими кишками… Красивые девушки в открытой машине тоже пронеслись мимо вас и даже не остановились, чтобы пригласить к себе, в их прекрасную жизнь… В детстве вас высмеяли, когда в цирке вы отказались вместе со всеми радоваться мучениям тигра… Даже ваша мама в тот день оттолкнула вас – она сказала, что ей не нужен сын, который сочувствует изгою… В доме отца отвергли вашего трогательного сопливого друга – кофточку, которая преданно вас обнимала. Сообщество не простило вам вашей преданности неправильному другу, и вы оба стали изгоями: вас не стали искать за деревом, не позвали в дом, не пустили за общий стол, оставили на съедение комарам… Ваш отец в угоду сообществу тоже предал родного сына. Сообщества всегда интуитивно чувствовали, что вы чужой. Они всегда отвергали вас. Разрешите себе осознать это. Увидьте себя и свою судьбу в истинном свете. Вы всегда были изгоем и остаетесь им сейчас. Вы не способны играть в их футбол. Вы не конфессиональный солдат, вы всего лишь притворяетесь им – так же, как я притворялся немцем… Эта униформа на вас – это всего лишь ваш способ выжить.
Доктор замолчал. Я тоже молчал, удивленно и растерянно глядя на рукава своей формы. Мне вспомнились все, чьим другом в последнее время я так хотел быть, – Георг, Хорст, Клаус. Вспомнились пиво и леденцы, которыми я наивно хотел купить их любовь. И мне стало до слез жалко своих неимоверных усилий, которые всю мою жизнь, год за годом, я тщетно тратил на то, чтобы стать где-нибудь своим… А пришел вместо этого только к усталости, опустошенности и желанию не быть.