– Странно… – растерянно сказал я. – Я же так старался не отличаться от других… Так старался всем понравиться…
– Кто для них свой, а кто чужой – эти вещи они чувствуют лучше нас… – сказал доктор. – Мы не знаем, благодаря чему они так ясно видят нашу ложь. Мы знаем только то, что они вас увидели. И отвергли.
– Ну хорошо, – сказал я. – А если я не один из них… Если я одинокий изгой… Значит, мое истинное место – тоже в печке крематория?
Доктор весело усмехнулся и кивнул.
– А если так… – сказал я. – Тогда какого черта я должен служить их интересам?
Доктор молчал.
– Почему вы молчите? – спросил я.
– Вы произнесли сейчас формулу свободы, – сказал доктор и вытянул вперед руку. – Мое зрение опять меня подводит. Я не вижу вас. Если бы я вас увидел, я бы подошел и обнял вас.
Я подошел к доктору и обнял его сам. Мы стояли обнявшись в ночной столовой, и вокруг нас была полная тишина. Ее нарушил доктор.
– Наша терапия закончена, – тихо сказал он. – Вы дадите мне еще варенья?
Разгрузка взрывчатки продолжалась. Я был уже весь мокрый, хотелось пить, но воду не приносили. В очередной раз подойдя к грузовику, я взялся за два новых брикета, но почему-то так и не поднял их – отпустил, снял рукавицы, дал себе передышку, огляделся по сторонам…
Около забора из колючей проволоки прохаживались с автоматами два хмурых, чем-то удрученных конфессиональных солдата.
Из трубы крематория бесшумно устремлялись в небо безостановочно обращаемые в дым одинокие изгои: они вовремя не обобществили свое сознание, и теперь его не было у них вообще.
Один из конфессиональных солдат, разгружавших взрывчатку вместе со мной, остановился рядом и вытер пот – ему тоже понравилась идея небольшого отдыха. Он посетовал на то, что эта проклятая взрывчатка становится с каждым часом все тяжелее и что эту работу нельзя доверить заключенным.
Я понимающе усмехнулся. Конфессиональный солдат взял два брикета и ушел. Поняв, что вокруг никого нет, я взял один брикет и, втянув живот, засунул его себе под китель – под брючный ремень.
У себя в комнате, с опаской взглянув на настороженную морду лесного оленя, я спрятал брикет взрывчатки под кроватью. Я знал, что олень не расскажет.
Выбравшись и отряхнув руки от пыли, я лег на кровать, закрыл глаза и расслабился.
Мне привиделся труп какого-то бездомного берлинского старика – к нам в морг часто привозили умерших на улице. Этого привезли среди ночи. Теперь он лежал голышом на каталке, его печально сморщенный коричневый член свесился набок, а вокруг стояли студенты и профессор со скальпелем.
Я подумал о том, что этому старику за все время его жизни так и не удалось сделать для великой Германии ничего достаточно важного и значительного, чтобы его похоронили в земле – с оркестром и почестями, при большом скоплении народу. Не удалось послужить стране при жизни? Зато удалось после смерти – предоставив для исследований скромную требуху.
«Какая никчемная это была, должно быть, жизнь… – с надменной насмешкой думал я, глядя на него в тот день. – Все, что он смог предложить великой Германии, – всего лишь свою требуху!»
Я был тогда совсем еще юным и вовсе не думал о том, что послужить великой Германии своей требухой – это уж точно не приведет к ковровым бомбардировкам и разрушению немецких городов.
Стоя неподалеку от мертвого старика в морге, я, тогда еще юный, тянул шею, чтобы что-то увидеть поверх голов студентов. Профессор взглянул на труп и поднял скальпель. Он держал его как дирижерскую палочку, и казалось, что сейчас он взмахнет ею, и все органы несчастного деда дружно заиграют трогательную прощальную мелодию: сердце обеспечит ритм, заржавевшие суставы издадут струнный скрип, а задница подарит нам звук тромбона или контрабаса.
– Смотрите, как я это делаю, – сказал профессор. – Первым делом я разрезаю грудину и открываю грудную клетку.
Вытянув шею, я внимательно наблюдал за руками профессора. Он открыл грудную клетку трупа, растянув края в разные стороны. Один из студентов упал в обморок, товарищи подхватили его и унесли. Профессор не обратил на инцидент никакого внимания.
Глядя на открытую грудную клетку трупа, я закрыл глаза и, лежа в комнате под взглядом настороженного оленя, дальнейшее видел уже в своей фантазии.
– А теперь мы делаем вот так! – послышался мне веселый голос профессора.
Его руки аккуратно взяли со стола брикет взрывчатки и плотно вложили его в грудную клетку старика…
Всего через несколько лет после этого эпизода в берлинском морге грудная клетка старика оказалась грудной клеткой какого-то заключенного – его труп въезжал в печь лагерного крематория, но разрез шел не по грудине. Несмотря на подаренные профессором знания, мне не было никакого смысла возиться с жесткой грудиной, если я мог безо всяких хлопот сделать для взрывчатки разрез ниже – в районе диафрагмы.
В ночном крематории у меня были все возможности сделать это без свидетелей – я быстро и деловито вспорол холодное брюхо мертвого заключенного и, оглянувшись по сторонам, аккуратно вставил брикет взрывчатки в его брюшную полость.
Все получилось так легко, а мои движения были так точны и быстры, как будто я проделывал это сотни раз – достать взрывчатку из-под кровати, вставить ее под брючный ремень… прийти на ночное дежурство в крематорий… дождаться, когда останусь в небольшой комнатке наедине с трупами… быстро снять китель, повесить его на крючок… интуитивно выбрать подходящего пациента… наметить разрез, снова оглянуться, достать из-под ремня взрывчатку… вспороть трупу брюхо, аккуратно вставить взрывчатку в холодную мокрую плоть, быстро прихватить края сложенной в несколько раз обычной ниткой… отойти к раковине, тщательно вымыть руки и инструменты, аккуратно спрятать инструменты в карман, надеть китель, оглянуться, спокойно выйти из комнаты…
Уставшие заключенные, когда покатят его в последний путь, даже не обратят внимание на грубый шов – они и не такое тут видали. Когда они прикатят труп к огню, я на всякий случай буду стоять у печки – если брикет случайно обнажится и вылезет, я кивну им, чтобы они спокойно продолжали свое дело и не удивлялись. Этого кивка должно оказаться достаточно. Если кивка окажется недостаточно, я пристрелю их. Даже если я оставлю свидетелей в живых, они и впоследствии ничего не расскажут – взрывом убьет всех. Включая меня.
Думаю, этот заключенный тоже был бы доволен, если бы узнал, какую прекрасную посмертную задачу я на него возложил – остановить конфессиональную фабрику смерти.
Когда крематорий будет разрушен, расстреливать изгоев в таких масштабах они больше не смогут. Достаточное количество рвов для утилизации такой массы трупов быстро не выкопать. Бараки переполнятся, поезда придется останавливать и перенаправлять в другие лагеря. Возникнет неразбериха. Все, кто пожелает, получат хорошую возможность бежать.
Кем был мой сообщник – мертвый заключенный? Например по профессии. К каким его прижизненным задачам добавлял я дополнительную посмертную? Этого я не узнаю никогда – его имени я не знал, а номер на его руке запомнить не потрудился – зачем?
Мы были с ним соучастниками, но наши ситуации отличались – я действовал осознанно, а он был просто надежным другом, на которого можно положиться в рискованном деле. Он был таким же, как любой из моих берлинских трупов – я был уверен, что он не разболтает.
Может, кстати, он действительно был берлинским: по составу населения этот отдаленный островок смерти вполне мог считаться еще одним районом Берлина. Вот как разрастается Берлин. Без оперы, конечно, – опера остается там, где была: сюда она вслед за своими ценителями не переедет.
Несправедливо, что в месте, где так много берлинцев, почему-то нет берлинской оперы, а заодно и брусчатки, фонарей, церквей, парков, милых кафе и ресторанчиков. Если, например, такие далекие Судетские земли были присоединены к Германии только на том основании, что там оказалось много немцев, которые хотят в Германию, не пора ли и этот далекий кусочек земли присоединить к Берлину на том основании, что здесь оказалось так много берлинцев, которые хотят в Берлин? Может, тогда и тут появятся брусчатка, фонарики, церкви, милые кафе, опера? А то без оперы тут совсем уж тоска.
Правда, тогда крематории, бараки и газовые камеры окажутся уж точно неуместными. Их придется разрушить. С крематорием, в частности, можно положиться на меня – для его разрушения у меня уже все готово.
Может оказаться, что из тех, кто получит возможность бежать благодаря созданной нами железнодорожной неразберихе, воспользуется этим только один процент изгоев. Большинство останутся законопослушными и продолжат испуганно сидеть в остановившихся вагонах. Но один процент – это все равно хороший результат.
Не стоит забывать и об эстетической стороне дела – я имею в виду волшебную красоту картинки: взрывная волна, вспышка пламени, разлетающиеся в небе кирпичи крематория. Все изгои во всех бараках прильнут к окнам и смогут по достоинству оценить этот шикарный фейерверк. А особенно те немногие, кто давно был готов к групповому побегу или восстанию и кому, для того чтобы начать, не хватало лишь детонирующего события и последующей суматохи.
Моя собственная смерть в центре этого огненного смерча из кирпичей, пламени и кусков мертвых тел нисколько не пугала – она освобождала не только от мучительного страха перед расследованием кражи взрывчатки и пытками в гестапо, но и вообще от всего на свете…
Не впервые я готовил свою смерть. Но сейчас – больше смысла, творчества, инициативы. От этого становилось интереснее – жизнь превращалась в захватывающую приключенческую игру.
Жизнь как игра мне нравилась. Я ведь был теперь свободен: мама умерла, Аида тоже, да и папа практически исчез – к нему я скоро вернусь в виде бумажки с извещением о смерти.