лько угодно пуль. Шкура изгоя готова была принять пули, но страха почему-то не было.
«Стрелять ты не будешь…» – подумал я.
Солдат растерянно смотрел мне вслед – похоже, что стрелять он действительно не собирался. Откуда взялась во мне эта уверенность, что он не выстрелит? Да, ему не стоило стрелять в человека, одетого, как и он, в форму конфессионального солдата. Но похоже, что не это было главным… Я впервые чувствовал в себе совершенно новую силу – чувство превосходства, уверенности, спокойствия свободного изгоя, оказавшегося один на один с презренным конфессиональным рабом.
Я интуитивно понимал, что никакие бутылки и папиросы мне больше не нужны – отныне я просто иду куда хочу и делаю что хочу.
Быстро обыскав барак и не найдя в нем Аиды, я сначала решил, что все-таки ошибся. Но потом понял, что ошибиться не мог. Мои глаза ее видели. Это была она.
Сердце мое бешено колотилось, но внешне я оставался совершенно спокоен. Когда я вошел в комнату капо, та сидела за столом и заполняла какие-то графы в журнале.
– Где она?.. – спросил я.
Капо оторвалась от журнала и внимательно посмотрела на меня.
– Я не знаю, о ком вы говорите.
– Я только что ее видел. Ты сказала мне, что она умерла.
Капо помолчала…
– Да, – спокойно сказала она. – Я это говорила.
– Ты врала мне! – сказал я, ощутив всю силу конфессии, солдатом которой я являлся. Сила позволяла мне в любую секунду безнаказанно застрелить любого одинокого изгоя, включая того, кто находился передо мной сейчас.
– Да, я сказала вам неправду, – произнесла капо, нисколько меня не испугавшись. Похоже, она ощущала в себе силу свободного изгоя, оказавшегося один на один с конфессиональным рабом.
– Зачем ты соврала мне? – спросил я.
– Я не хотела, чтобы вы знали, что она жива, – сказала капо. – Я отправила ее туда, где у нее было больше шансов выжить.
Это было много месяцев назад. Теперь уже в полосатой робе, а не в вечернем платье с помятой розой я стояла над умывальником. Меня рвало. Это означало, что биологической природе было наплевать на мое мнение о том, хочу ли я ребенка от этого мужчины, а точнее, от кого-то из мужчин: их было несколько.
Природа решила безжалостно и бездушно использовать мое тело без моего ведома – для бесконечного, безостановочного и бессмысленного воспроизводства того вида приматов, к которому я относилась.
У природы не было ни малейших мозгов, чтобы понять, что никакие дети в этот исторический период рождаться не должны. Если война, детородные системы в организмах всех женщин автоматически блокируются. Люди не должны производить детей, пока не разберутся со своими проблемами. А если проблемы затянутся, то лучше пусть вымрет человечество, чем вместе с производством детей воспроизведутся и проблемы.
Тупой природе, как видно, было наплевать на все сразу – и на наши проблемы, и на женщину с ее телом, и на будущих детей, которым предстояло расти в этом кошмаре. Пусть мучаются, лишь бы их было много.
Когда в раннем детстве я спрашивала маму, откуда берутся дети, она говорила, что если мужчина и женщина очень любят друг друга, то они обнимаются. И от этих объятий рождается ребенок.
Мама оказалась неточна: если мужчина нисколько не любит женщину и вопреки ее воле варварски ее «обнимает», ребенок родится все равно.
Природа сделала меня бесправной рабыней на своей животноводческой фабрике. Если бы я могла, я бы голыми руками вырвала себе все на свете вместе с мясом, кровью и жизнью. Но я не имела туда доступа: подлая природа позаботилась и об этом.
Наша цивилизация настолько высокоразвита – уже изобретены автомобили, самолеты, телефон, телеграф, радио и даже пенициллин! Когда же наконец цивилизация завоюет следующую гордую высоту – ту, где женщины получат вполне логичное, обоснованное и справедливое право прекращать воспроизводство человечества до тех пор, пока оно не наиграется в свои кровавые игры?
Наша капо взглянула в сторону умывальника, заметила меня, подошла.
– Беременна?.. – участливо спросила она.
Я не ответила. Капо грубо потрогала мой живот.
– Пока не заметно… – сказала она. – Но скоро вылезет.
Днем нас выстроили в линию. Вдоль строя прохаживались капо и надзирательница в униформе. Беременным приказали выйти из строя. Никто не вышел. Капо бросила взгляд на меня. Я поняла, что раскрыта, и следует выйти.
– Выходите, не бойтесь! – сказала надзирательница. – Я тоже женщина. Вас внесут в списки на удвоенное питание и более легкую работу.
Вышли две женщины.
– Она врет! – крикнула какая-то заключенная, указав на одну из вышедших. – Она не беременна!
Надзирательница не отреагировала на выкрик – отвлеклась и, наверное, не услышала.
Я сделала шаг вперед, но капо, проходившая мимо, вдруг с силой ударила меня в грудь. Я влетела обратно в строй. Капо, не оборачиваясь, пошла дальше…
Обеих беременных увели. Позже мы узнали, что этой же ночью в концлагерном крематории они были кремированы.
Вечером капо разыскала меня в бараке и грубо схватила за воротник.
– Не думай, что ты легко отделалась, – сказала она и выволокла меня из барака.
Поскольку к ночи я в барак не вернулась, все решили, что я тоже разделила судьбу беременных. Мое место на нарах сразу же передали другой заключенной.
Когда капо закончила рассказ, за окнами ее комнаты уже стемнело. Капо объяснила, что все это время Аида жила под номером умершей. Капо никому не рассказывала об этом, иначе пострадала бы сама. Аида и сейчас оставалась под номером умершей, но узнать ее в лицо было некому – администрацию интересовали только номера, старых охранников куда-то перевели, а заключенные тоже обновились – старые стали пеплом и вылетели в трубу.
– Значит, знают только трое? – спросил я.
– Да, – сказала она. – Вы, я, и Марта.
– Марта?
– Да, теперь она Марта.
Мне капо доверяла, но почему – объяснять не стала. По ее мнению, из-за этой истории она рисковала не слишком – всегда могла заявить, что Аида сама надела робу умершей. А кто переколол на ее руке последнюю тройку на восьмерку – об этом капо могла не иметь понятия. Даже если бы Аида проговорилась о чем-то на допросе, администрация поверила бы капо, а не Аиде.
Почему капо решила спасти Аиду – это для меня так и осталось загадкой. Возможно, Аида ей просто понравилась. Капо рассказала: когда ей вчера сказали, что всех оттуда разгонят – она поняла, что Аида больше не может там оставаться. Тогда она стала думать, куда девать эту заключенную. И пришла к выводу, что, если бы здесь оставался хоть кто-нибудь из старых охранников или заключенных, она отправила бы Аиду в крематорий – вместе со смертью Аиды навсегда умерла бы и ее тайна. Капо сделала бы это легко и нисколько не колеблясь.
– Кстати, если бы я знала, что вы заметите ее со своей вышки, я бы тоже отправила ее в крематорий, – сказала капо. – То, что кто-то окажется способен различить ее с такого расстояния, просто не пришло мне в голову…
– Где она сейчас? – спросил я.
– У вас есть сигареты? – спросила она.
Я отрицательно покачал головой. Тогда она спокойно достала свои и закурила.
– Она там, – сказала она. – Идите, пока в бараке никого нет.
Я стремительно шел по пустому бараку, заглядывая во все закоулки. Капо сказала, что она здесь, но никого не было. Наконец в самом конце барака я увидел девушку в полосатой робе. Она сидела на нарах ко мне спиной и что-то шила.
Я стоял и смотрел на ее затылок. Этот затылок я узнал бы из тысячи. У меня перехватило дыхание. Я никак не мог оторвать взгляда от тонкой белой шеи с синяками от чьей-то пятерни.
– Аида… – тихо сказал я.
Девушка продолжала шить.
– Марта… – сказал я.
Девушка не реагировала.
– Ты меня слышишь?
Девушка молчала.
– Это я – Рихард.
– Ты не Рихард… – сказала девушка, не оборачиваясь и не отрываясь от шитья. – Рихарда больше нет. Вообще ничего больше нет. Все сгорело.
Я обошел ее и сел на корточки.
– Аида… – прошептал я и почувствовал в глазах слезы.
– Марта, – сказала девушка. – Я теперь Марта. Я не знаю никакого Рихарда.
Я не верил своим глазам, ушам, не мог говорить.
– Единственное, чего хочется… – тихо сказала она. – Это чтобы все вы сдохли.
Я растерянно смотрел на нее. В голове совершенно некстати возник олень с моего коврика. Я не знаю, почему он возник. Я вытащил из кобуры пистолет и протянул его Аиде ручкой вперед. Аида посмотрела на пистолет, отрицательно покачала головой.
– Чтобы тебя не обвинили… – сказал я и сам приставил дуло к своей груди.
Аида с улыбкой отвела пистолет в сторону.
– Нет… живи… – сказала она.
– Зачем? – спросил я.
– Чтобы на тебя свалилась хотя бы половина того, что пережила я, – сказала она и продолжила шитье.
Персонально Рихард не был виновен ни в чем из того, что со мной произошло. Но меня это не волновало. Я никому не пожелала бы пережить то, что пережила я. Никому, кроме Рихарда. Он был исключением. Я мечтала, чтобы на него свалилось все это зло. Я желала этого сильно и мстительно.
Несколько месяцев назад я лежала в пустой лагерной кухне на разделочном столе. Я кривилась от боли, по лбу стекали капли пота, но я не издавала ни звука – знала, что нельзя.
Акушерка-заключенная сноровисто возилась где-то у меня внизу и наконец показала мне новорожденного мальчика… Он не кричал – как будто тоже знал, что нельзя. Он чувствовал, что не стоит возвещать миру о своем появлении: мир не будет в восторге.
Вдруг послышался шум, громкие торопливые шаги. В кухню вошла надзирательница. Она увидела новорожденного мальчика, которого растерянная акушерка держала в руках. Надзирательница гневно посмотрела на меня.
– Ты была беременна! – крикнула она.