Вот почему я никогда не подарила бы на день рождения своим детям никакую зеленую коробочку – я подарила бы им по пистолету.
В полуразрушенной газовой камере стало в тот момент очень тихо – самолеты больше не летали. Газ нам так и не пустили – солдаты сбежали, они уехали на грузовиках, поэтому большинство из нас выбралось из камеры живыми.
Но у меня в животе был горячий осколок, а на руках, которыми я зажимал живот, было много крови – слишком много, чтобы имело смысл думать о будущем.
Я лежал на полу, и мне хотелось в рай – я больше не хотел обратно в ад. Но я не мог знать, пойдут ли мне навстречу на небесах. Я смотрел на небеса через дыру в проломленном потолке газовой камеры, но никакого ответа там не видел.
Если решение вопроса зависело от отношения ко мне всевышнего, дела были плохи – бог в моих глазах выглядел жестоким невротиком, нуждающимся в лживом почтении окружающих. Если он способен читать мысли, он не мог не знать моего отношения к нему.
Впрочем, если бы мы встретились и он дал бы свое согласие на терапию, я мог бы попытаться с ним поработать – абсолютно бесплатно, как с Рихардом…
Если бы моя терапия с богом удалась, вы это сразу же почувствовали бы здесь, на земле… Я готов приложить все усилия. Потому что мне пока совсем не нравится, что тут творится…
Однажды я мыл полы у Рихарда в комнате. Он лежал в одежде на кровати и смотрел в потолок. В дверь постучали – ему принесли письмо. Рихард распечатал его, быстро пробежал глазами, отложил на стол. Солдат, принесший письмо, сразу же вышел. Рихард отвернулся к стене. Я услышал, что он плачет. Я положил тряпку на край ведра, поднялся с колен, заглянул в письмо.
Сообщали о Тео. Новая попытка самоубийства. На этот раз некому было вынуть Тео из петли. Он погиб. Прощай, мальчик. Ты был неподходящим для этого мира. Пусть на том свете встретится тебе та старушка с пляжа. Пусть она подарит тебе ту конфету. Все конфеты мира пусть она тебе подарит – столько, сколько ты даже не мечтал.
Без поддержки взрослых детям плохо в нашем мире. Тео. Рихард. Аида. Обнять бы каждого.
Пол в газовой камере становился все холоднее. Он словно высасывал из меня жизнь. Я понимал, что умираю. Была боль – оттого, что уже не увижу Аиду. Если она присела бы тут, я взял бы свою девочку за руку. Она, наверное, зла на Рихарда? Вот что я сказал бы ей:
– Нет, он порвал с тобой не от ревности. И не потому что разумнее было порвать с еврейкой… Наверное, свой шаг он считает предательством… Но он просто не знает истинной причины. Она в другом: он считает, что ему не полагается счастье.
Это было бы последним, что я сказал бы своей малышке о своем пациенте. А после этого я бы умер. В реальности Аиды рядом не было, поэтому я умер, ничего ей не сказав.
Да, пора заканчивать, но я забыл пояснить одну мелочь. Пока мы жили в Берлине, по вечерам я часто отворачивался к стенке и напевал одну древнюю немецкую колыбельную:
Schlaf, Kindlein, schlaf,
Der Vater hüt die Schaf,
Die Mutter schüttelts Bäumelein,
Da fällt herab ein Träumelein.
Schlaf, Kindlein, schlaf…
Аида и Рахель надо мною посмеивались. Зачем я напевал эту песенку? Объяснение очень простое: ребенок был за стеной. Вечером соседи укладывали его спать – бросали и уходили. А он лежал в темноте и плакал. Но когда я ему пел, он замолкал. Он слушал.
Меня радовала эта тишина – она означала, что он меня слышит. Я продолжал петь, и вот так мы с ним и прислушивались друг к другу – он слушал мое пение, а я слушал его тишину.
Наверное, это было самым главным из всего, что я делал в Берлине…
Это ведь так важно, чтобы было какое-то невидимое таинственное существо, которое споет тебе в минуту отчаяния.
Я ни разу так и не увидел это таинственное дитя. Было ли оно в реальности? Я не знал тех людей, что жили у нас за стеной, – это был другой подъезд, он имел отдельный вход с улицы. Я никогда не входил туда – там было все чужое.
Теперь прошли десятки лет. Жив ли он сейчас? Сколько лет ему? Мальчик это был или девочка? Есть ли у него теперь семья? Бросает ли он своих детей в темноте и одиночестве? Помнит ли тот таинственный голос? Нет, не помнит, конечно, – ему ведь меньше полугода было…
Сейчас, когда мое голое старческое тело лежало в позе эмбриона на полу «душевой» и с каждой минутой теряло теплоту жизни, я очень хорошо понимал, что любые игры с самим собой потеряли смысл… Теперь мне было намного легче признаться самому себе в каких-то вещах…
Например, в том, что я тоже всегда боялся темноты и одиночества… Или в том, что я – существо, почти целиком состоящее из всевозможных глубоко упрятанных страхов. Многие поступки в моей жизни определялись именно ими.
Но все же страх – не единственный мой ингредиент. Все-таки было во мне еще кое-что. Оно тоже управляло мною тайно от меня самого и имело достаточную мощь и силу…
Это чужое дитя, ни разу мною не виденное… этот маленький осколочек немецкой нации… этот маленький будущий Рихард – если можно предположить подобное…
Мне трудно утверждать это с уверенностью, но вполне возможно, что он и был той главной причиной, которая намертво привязала меня к Германии и не отпустила в Эквадор.
Возможно, рассуждая об этом ребенке, я сейчас всего лишь занимаюсь лихорадочными поисками хоть какого-то смысла своей гибели, которая предстоит мне через несколько минут. А также смысла гибели моей семьи. Но зачем он мне – этот смысл? Если в гибели семьи обнаружится вдруг смысл, уменьшит ли это мою боль?
Почему мне так трудно предположить, что гибель моей семьи была бессмысленной? Почему так трудно предположить, что она не принесла ничего ни случайному ребенку за стеной, ни еврейству, ни немецкой нации, ни человечеству? Просто предположить – вне зависимости от того, как есть на самом деле.
Почему мне так трудно предположить, что я оказался плохим отцом и плохим мужем? Разве я не имею права быть несовершенным? Разве виноват я в этом? Разве кто-то учил меня быть отцом и мужем в обстоятельствах, которые никогда раньше не случались на нашей планете?
Да, я слишком азартно погрузился в свою профессию, слишком увлекся помощью другим людям в их попытках понять самих себя, мне это было очень интересно, мой мир сузился до размеров кабинета, я отгородился от мира своей дверью, проворонил опасности; это было по-детски безответственно и в конечном счете погубило нас всех.
Да, я совершенно по-детски уцепился за темно-зеленую коробочку, переложив на нее ответственность за свою жизнь. Я заплатил за это своей жизнью, а еще жизнями дорогих мне людей. Но что я могу теперь сделать? Ничего. Только рассказать об этом вам. Во всех подробностях. Я постарался сделать это честно. Спасибо, что выслушали меня.
Не знаю, что пожелать вам на прощание… Не бросайте своих детей. Ни в лесу, ни в ночной спальне, ни в цирке… Привяжите их к себе веревочкой. Не оставляйте их наедине с реальным миром. Реальный мир – это не для детей. Это для нас, взрослых. Да и то не для всех.
С наилучшими пожеланиями,
ваш непутевый Иоахим Циммерманн.