Сейчас она тоже испытала то самое чувство острой боли от потери и поняла, что ни за что не позволит себе больше пройти через это – она взрослая, и ни мать, ни отчим ей вообще не указ.
Ульяна выпрямила спину, вытерла слезы и, повернувшись к Миронову, твердо сказала:
– Мы поедем в ресторан. Прямо сейчас. А потом поедем ко мне.
Стас только головой покачал:
– Ох, изменилась ты за эти годы, Улькин.
– Что – такая я тебе не нравлюсь?
– Такая? Даже больше, – засмеялся он, снова выезжая на дорогу. – Только не пугай меня больше такими перепадами настроения, ладно?
– Я постараюсь.
– Ты так и не рассказал мне ничего о том, как у тебя… сложилось…
Они лежали в ее постели, переплетя руки, Стас курил, стряхивая пепел в стоявшее на его груди блюдце, а Ульяна, положив голову на его плечо, затаилась, ожидая ответа.
– Зачем тебе это знать, Улькин? Отсидел, вышел, вернулся… – он выпустил облачко дыма, погасил окурок и, убрав блюдце на пол, перевернулся на бок, не выпуская Ульяниной руки из своей. – Живу с матерью, работаю в автосервисе – это единственное, что мне оказалось доступно, хорошо еще, что руки тем концом, что надо, вставлены. Клиенты у меня в основном денежные, тачки дорогие пригоняют, платят хорошо.
– Почему ты не женился?
– Зачем? И потом…
– Стас! – перебила Ульяна, словно почувствовав, что он сейчас скажет. – Ну, не надо… я не поверю, что за столько лет у тебя не было женщины – или что ты все это время не мог меня забыть.
– Ну и не верь, – спокойно отозвался он. – Женщины были, конечно. А тебя никогда не забывал, все гадал – где ты, с кем ты… Особенно там, на зоне. Такие мучительные мысли были… Мать приедет на свиданку, я у нее спрашиваю – Улю не видела? Ну, она иной раз скажет, что нет, а иной раз и подкинет каких новостей… говорила, что в медицинский ты поступила, что потом в Москву ездила, что от матери съехала… я все просил, чтобы она адрес твой новый узнала, но она – ни в какую.
– Ее можно понять… – тихо произнесла Ульяна, перевернувшись и спрятав лицо на его груди. – Она меня никогда не простит за то, что случилось с тобой, и будет права. Я испортила тебе жизнь…
– При чем тут ты? Я сделал так, как посчитал правильным. И, случись это снова, я бы ничего не изменил.
Она удивленно посмотрела в его лицо – но Стас не шутил, говорил совершенно серьезно.
– И потом, Улькин, – продолжал он, свободной рукой поглаживая ее по волосам, – ты ведь никуда не делась. Вот ты, со мной лежишь, все как раньше. И замужем не была, ни семьи, ни детей – одна работа… Так зачем вспоминать прошлое? Давай лучше про будущее поговорим. Мы потеряли столько лет, но еще ведь не поздно… ты молодая, еще можем ребенка родить, а то и двух…
– Ты шутишь?
– А похоже? Я, может, только об этом и думал там, на зоне – выйду, найду тебя…
– Что же искал так долго?
Стас тяжело вздохнул, перевернулся на спину, потянулся за новой сигаретой.
– Страшно было… Я ведь толком ничего не знал, а адреса твоего никто не знал, я же в клубе у всех спрашивал, даже у Степаныча. Но тот вообще сказал: «Не трогай, мол, девку, не береди ей все в душе, она новую жизнь устраивает, карьеру делает». Вот я и подумал – зачем тебе я? У тебя другой круг общения, и вдруг – уголовник…
– Стас!
– Да ведь это так и есть, Улькин. Я нормально к этому отношусь, все понимаю…
Она вскочила, села на подогнутые под себя ноги и, убрав с лица прядь волос, уставилась в лицо Миронова.
– Никогда больше такого не говори! Никогда! Мне все равно, кто ты! Я знаю, какой ты, и это важнее! И мне плевать на то, что думают и говорят другие!
– Даже твоя мать?
– Тем более! Я больше не хочу делать вид, что мы семья, ездить к ним на чертовы пироги по пятницам! Я не могу больше жить в этом лицемерии! – Ульяна сорвалась с кровати, подбежала к окну и распахнула его настежь, словно в комнате было нестерпимо жарко, но Стас мгновенно оказался рядом, захлопнул створку.
– С ума сошла?! Мороз на улице! Успокойся, я тебя прошу… все ведь хорошо… мы взрослые люди, к чему на кого-то оглядываться? Давай жить так, как мы чувствуем, как сами хотим. Я обещаю, что никогда тебя не обижу, – он развернул ее к себе лицом и поцеловал.
Ульяна обняла его и вдруг почувствовала, что из противоположного угла комнаты на нее устремлен такой знакомый, тяжелый взгляд, от которого хочется съежиться и немедленно стать невидимой.
Я не спала всю ночь, даже забыв, что у меня операция. Совершенно не это беспокоило меня, а то, что до меня все-таки добрались. Кто-то сумел вычислить, что именно я причастна к исчезновению одной очень интересной вещи, за которую – тут можно быть совершенно уверенной – мне запросто отрежут голову, и неважно, будет при этом лицо прежним или нет. И теперь вопрос только в том, сказала ли что-то перед смертью Ариша… моя бедная Ариша, которой я, идиотка, предложила пожить в моем доме…
Нет, конечно, ее нашли бы и в ее собственной квартирке в Медведково, но, может, не так скоро, или я успела бы вызвать ее сюда… а так я только облегчила поиски людям, которым нужна я, а вовсе не Ариша. И теперь она в морге, а я – тут… и даже не могу представить себе, сколько времени у меня еще есть в запасе. Зиятдинов в СИЗО, да, но на свободе те, кто куда опаснее и могущественнее, чем он.
Когда в палату вошел Мажаров, я стояла у окна и смотрела на уже расчищенные дорожки внизу.
На звук открывшейся двери я обернулась и удивленно уставилась на хирурга:
– Ой… а я слышала…
– Не знаю, что вы там слышали, Регина Владиславовна, но операция ваша назначена на десять тридцать, – спокойно сказал он. – Как себя чувствуете? Готовы?
– Не знаю… – призналась я, возвращаясь на кровать. – Не спала совсем…
– Ну, это нормально. Ничего, под наркозом отоспитесь, отдохнете. Переживать не о чем, сделаем все аккуратно и хорошо, потом реабилитация – и сможете снова в кино сниматься, – полушутя произнес он, считая мой пульс. – Так… частит… ну, ничего, не критично… Не ужинали, надеюсь?
– Мне кажется, я и не обедала, не помню… – пробормотала я, подумав, что действительно не знаю, когда ела в последний раз. – Это плохо?
– Нет, но впредь попытайтесь все-таки не пропускать таких вещей, как обед, – улыбнулся Мажаров и поднялся с табуретки. – До встречи в операционной, Регина Владиславовна.
– Удачи нам! – вырвалось у меня, и я смутилась: – Извините…
– Ничего.
Он вышел из палаты, и я услышала его удаляющиеся по коридору шаги.
Часы показывали семь пятьдесят, до операции еще было время, которое я совершенно не знала, чем мне занять, чтобы не думать о том, что произошло с Аришей. Она, наверное, сейчас в морге… как же, наверное, ей было страшно умирать – в воде, понимая, что вот-вот захлебнется, и все закончится…
Я почувствовала, как по щекам побежали слезы, и справа стало больно – соль попадала на открытые раны, но это не могло сравниться с той болью, что сейчас копилась у меня внутри.
Наверное, я должна что-то сделать, что-то такое, чтобы люди, убившие Аришу, поняли – им тоже не отвертеться, у меня в руках такая бомба, что ее взрывом очень многих покалечит, а то и убьет. Да, я должна что-то сделать… и примерно уже знаю, что. Но для этого мне нужно отойти от наркоза – и черт с ним, с этим лицом, сейчас важно другое.
Да-да, точно… Здесь меня не будут искать еще долго, если, конечно, Ариша не призналась в том, где я. И я использую это время, использую так, чтобы суметь выпутаться самой.
Да, будет грандиозный скандал, скандалище… возможно, на моей карьере можно будет поставить крест, но и черт с ней – у меня достаточно денег, чтобы какое-то время вообще не работать. А дальше – посмотрим.
Анестезиолог встретил меня прямо по-дружески, много шутил, пока медсестра готовила капельницу, расспрашивал о съемках, предварительно, правда, попросив на это разрешения.
Это меня сначала удивило, но потом я поняла, что правило полной конфиденциальности распространяется и на врачей – они не должны подавать вида, что узнали клиента, если тот сам не позволил подобного.
Мы так заговорились, что я даже не почувствовала, как мягко уплыла в медикаментозный сон, а, очнувшись, не сразу сообразила, что операция уже закончилась, и я лежу в палате, а под рукой у меня – пульт с кнопкой вызова медсестры.
Правой части лица я вообще не чувствовала, словно она была намертво заморожена. Наверное, так и должно быть, главное, чтобы к ночи это добро не «оттаяло» и не начало доставлять неприятных ощущений.
Буквально через несколько минут пришла Женя, осмотрела меня, удовлетворенно кивнула.
– Проснулись? Отличненько. Что-то хотите? Водички, может?
Я еле заметно помотала головой – пить не хотелось. Хотелось спать, и я закрыла глаза, но Женя тут же потрясла меня за плечо.
– Нет-нет, просыпаемся, просыпаемся… вот так… – она ловко подсунула мне под плечи и спину специальную подушку-валик, дернула рычажок на кровати, и изголовье приподнялось, мягко усаживая меня в постели. – Хорошо… – Женя поправила одеяло, осмотрела повязку. – Сейчас позвоню Матвею Ивановичу, скажу, что вы проснулись.
Я хотела возразить, что еще не проснулась, но Женя уже убежала, да и язык мой словно распух во рту и не желал поворачиваться. В голове была странная легкость, словно все мысли испарились вместе с наркозом, я даже вспомнить не могла, что было до того, как меня повезли в операционную. Но, может, это и хорошо…
Когда вернулась со шприцем в лоточке Женя, я, с трудом разлепив губы, спросила:
– Женя… я не помню ничего… это нормально?
– Вполне, – засмеялась она. – Это вас еще просто не отпустило, к вечеру все будет в порядке. Давайте укольчик сделаем, а то скоро начнет болеть лицо.
– А… сильно болит?
– Говорят, у всех по-разному. Вы, если что, кнопочку нажмите, я приду.
Укол она сделала так незаметно, что я даже не поняла, почему ее рука накидывает на меня одеяло, но потом увидела лоток и в нем шприц без колпачка на игле.