– Одевайся. И предупреждаю тебя, Ларочка – об этом лучше никому не рассказывать. Тебе не поверят, а неприятностей не оберешься, поняла?
Я только кивнула, отлично понимая, что о таком вообще никому и никогда не расскажешь.
Но я ошиблась. Пережитый стресс оказался настолько сильным, что я не могла работать – не могла запомнить текст, не могла сосредоточиться ни на чем. Все чаще Зиятдинов орал на меня на площадке, доводя до слез. А когда он впервые лишил меня зарплаты за сорванные съемочные дни, подключилась мать.
Состояния моего она не замечала, а вот отсутствие денег заметила мгновенно и после телефонного разговора с Маратом Ринатовичем, разумеется, обвинила во всем меня.
– Да как ты смеешь, дрянь, являться на площадку с невыученным текстом?! Ты что возомнила о себе?
Я попыталась объяснить ей, что неважно себя чувствую, но мать орала все громче, а после первой же пощечины я сломалась и выкрикнула:
– Я больше туда не пойду!
– Это… это… что… еще?! – выдохнула мать, занося руку для второго удара.
Я сжалась в углу и проскулила:
– Он… они… они меня… на даче…
– Что?! Говори – что?! – выкрикнула мать, хватаясь за сердце.
Я молчала, не в силах произнести страшное слово, но мать все поняла по моему лицу, грузно съехала по стене на пол и заголосила:
– Ах ты дрянь такая… да как же ты позволила-то, шалава ты малолетняя?
Я не поверила своим ушам…
Получив от нее еще пару тумаков, я уползла в свою комнату и долго плакала там в плюшевого медведя.
К утру мать взяла себя в руки, все обдумала, оценила ситуацию и, крепко взяв меня за руку, поволокла на съемочную площадку.
В тот день снимали натуру, вся группа была на окраине Питера, дул пронизывающий ветер, с неба постоянно что-то сыпалось – то ли дождь, то ли просто какая-то непонятная влага.
Марат Ринатович уже восседал на своем стуле под большим зонтом, укутанный еще и в непромокаемый дождевик с капюшоном.
Мать подошла к нему сзади, наклонилась и что-то сказала на ухо.
Марат Ринатович вздрогнул, потом взял мегафон и рявкнул:
– Перерыв пятнадцать минут! – потом повернулся к нам и, уничтожив меня взглядом, прошипел: – Идемте в трейлер.
В трейлере он сел к окну, закурил и уставился на мою мать.
– И что же вы хотите?
– Чтобы вы компенсировали моей дочери моральный ущерб.
– Да? И в какую сумму вы оцениваете этот ущерб?
– Миллион долларов!
Марат Ринатович поперхнулся табачным дымом.
– Что?! Вы, уважаемая, совсем сбрендили?
– Хорошо, допустим, я погорячилась, – сбавила обороты мать. – Сколько сейчас стоит недвижимость в Сочи?
– Откуда мне это знать?
– Хорошо, я узнаю. И вот эту сумму вы выплатите мне.
Марат Ринатович расхохотался, откинув голову и демонстрируя кадык, в который я очень захотела вцепиться зубами.
– А теперь я вам вот что скажу, уважаемая. Единственное, что я могу сделать, это не вышвырнуть вашу дочь из сериала до окончания сезона. Мне тут шлюхи не нужны.
– Что?! – задохнулась мать почти так же, как вчера.
– А вот то. Слушай сюда, старая дура, – зло прошипел он, наклонившись вперед. – Есть видеозапись, на которой твоя дочурка кувыркается в постели со взрослыми дядями, понятно? Только вякнешь – и ее за проституцию привлекут. Не устраивает мое предложение – метитесь отсюда к чертовой матери, ясно тебе?
Мать хватала ртом воздух, как выкинутая на сушу рыба, а я стремглав выбежала из трейлера и побежала куда глаза глядят, не обращая внимания на дождь и ветер.
В тот же день вечером я, стянув из материнской заначки ощутимую сумму денег, уехала в Кемерово к отцу.
Тот, конечно, опешил, но пустил в свою холостяцкую двушку, где сразу отвел мне маленькую комнатку с диваном и шкафом. Он же устроил меня в школу, и мне пришлось нагонять класс по учебе, благо со дня на день начинались каникулы, и времени свободного оказалось предостаточно.
Но главным было не это. Папа разрешил мне взять его фамилию и сменить имя – я выбрала имя бабушки специально, чтобы он не смог возразить. Так я из Ларисы Гражинской стала Региной Шелест, а когда меня спрашивали, не снималась ли я в сериале «Седьмой урок», отвечала, что нет.
Но с актерством завязать окончательно не получилось – аттестат мой оставлял желать лучшего, отличные отметки были только по литературе, русскому языку и истории, а потому выбора у меня не оставалось, и после одиннадцатого класса я решила ехать в Москву и поступать во ВГИК.
Курс набирал известный мастер, я готова была ужом вертеться на экзаменах, чтобы попасть к нему – и попала.
С того дня, когда я увидела в списке на зачисление свою фамилию – Регина Владиславовна Шелест – началась моя новая жизнь.
Апофеозом сегодняшнего заполошного и очень странного дня стало явление в нашу клинику следователя, который вел дело Матвея.
Мне позвонили с проходной и спросили, можно ли пустить сотрудника прокуратуры, которому срочно нужен доктор Мажаров.
– Впустите, – распорядилась я, – и пусть его кто-нибудь проводит ко мне в кабинет.
Я позвонила в ординаторскую Матвею и попросила прийти ко мне.
– Что-то случилось?
– Да. К тебе идет следователь. Надеюсь, ты не хочешь принимать его в ординаторской?
– Я понял, сейчас приду, – коротко ответил муж и положил трубку.
Интересно, с чем следователь пожаловал? Из вчерашних криков прокурора я сумела вычленить несколько фраз, только подтверждавших мою догадку относительно личности потерпевшей. Наверняка какая-то свистушка не получила зачет и не была допущена к сессии – Матвей читал курс общей хирургии, без этого, конечно, ни о какой сессии речи нет.
Но как вообще можно придумать такую схему, как уголовное дело? Это ведь кто-то должен согласиться помочь, это же преступление и подлог.
Увы, я оказалась права. Следователь оказался довольно молодым парнем, он отчаянно краснел, заикался и тискал в руках кожаную папку, которая, видимо, призвана была придать его виду солидности.
– П-понимаете… моя девушка… я бы сразу все закрыл, честное слово!
Матвей молчал, повернувшись к следователю спиной и глядя в окно, а я представляла, что сейчас творится у него в душе.
– Молодой человек, вы хоть понимаете, что едва не сломали карьеру и жизнь уважаемому хирургу, спасшему столько народа, сколько вы разом вряд ли видели? – спросила я, еле сдерживаясь, чтобы не отобрать у следователя его пижонскую папку и не наподдать ею же по мягкому месту. – А хотите, я вашу карьеру спущу в унитаз одним телефонным звонком? Вы ведь знаете, что прокурор сейчас здесь, и дочь его оперировал Матвей Иванович?
– Аделина, прекрати, – попросил муж, но я уже вошла в раж:
– Прекратить? Так же, как этот юноша прекратил бы дело с такими обвинениями? Да его надо гнать из органов, пока не поздно! Он же ради выгоды такое нафабрикует – из тридцать седьмого года будут слышны завистливые рыдания!
– Я вам клянусь… – начал побелевший следователь. – Клянусь – никогда в жизни! Мне бы даже в голову такое не пришло… просто… понимаете, Люда, она… ну, в общем, я ее очень люблю…
– Знаете, молодой человек, буквально час назад в этом же кабинете я уже слышала историю любви. И вот она – не чета вашей, там человек свою жизнь поставил на кон, чтобы любимую девушку спасти. А вы попытались сломать чужую.
– Но ведь ничего… ничего же не произошло… я все уничтожу, честно…
Матвей вдруг развернулся и вышел из кабинета, мимоходом бросив на следователя тяжелый взгляд.
– Вы до сих пор не понимаете? – я смотрела на дверь, которую только что закрыл мой муж, и очень хотела, чтобы и этот молодой дуралей как можно скорее оказался вне стен моего кабинета, а я сама – рядом с Матвеем и, по возможности, в собственной квартире. – Ваша девушка толкнула вас на должностное преступление. Прокурор этого так не оставит, независимо от того, попрошу его об этом я или нет. Так кому в итоге вы сломали жизнь? Пока не поздно – уходите от нее, бегите. Во фразе «любить нельзя использовать» каждый ставит запятую там, где считает правильным. Так вот она поставила – после «нельзя».
Он смотрел на меня совершенно ошалелыми глазами, и мне стало на миг его жалко – парень запутался. Но незадолго до него в этом кабинете действительно прозвучала совсем другая история, в которой мужчина выглядел мужчиной, а не слабовольным слюнтяем.
– Значит, так, уважаемый, – сказала я, вставая из-за стола. – Что делать с вами – решит ваше начальство. А ваша девушка может искать себе другой вуз, потому что в нашем ей учиться больше не придется. Более того – я позабочусь, чтобы ни одно медучилище ее тоже не приняло. Вот так. Всего доброго.
Поняв, что разговор окончен, парень попятился к двери, бормоча извинения. Я же мечтала только о том, чтобы избавиться от него как можно скорее…
В машине Матвей молчал, сжимая руль рукой, затянутой в кожаную перчатку.
Я чувствовала, что он не одобряет моих методов, что ему все это крайне неприятно – но результат был достигнут, и неважно, как именно. В конце концов, прокурорская дочка получила лучшую помощь из всех, что могла бы, молодой следователь, скорее всего, отделается строгим выговором, а его подружка вылетит из института, но таким вообще нечего делать в медицине.
– Я с Шелест разговаривал, – вдруг произнес муж, и я вздрогнула – я-то думала, что он переживает о случившемся, а он, оказывается, вообще о другом размышляет.
– И что?
– Ты была права, Деля, когда осматривала ее в приемном, помнишь? Сказала еще, что ожог странный.
– А… да.
– Так вот я ее напрямую спросил. И она, представь, даже не отпиралась. Лицо она травмировала себе сама, чтобы попасть в нашу клинику и здесь отлежаться, пока не закончится то, что она устроила в Москве. Я тебе говорю об этом, чтобы ты знала и была готова, – добавил Матвей, повернувшись ко мне. – Я выписал пропуск журналисту Османову – знаешь, на одном из каналов передача с расследованиями разных криминальных страстишек у сильных мира сего и прочей богемы?