– Будьте знакомы, мы не препятствуем, ежели вы с честным намерением. Не взыщите, коль не всегда угощение найдёте, а приходу вашему будем очень даже рады.
На этом слове он вторично встал, поклонился, к Груньке подсел и усом на неё моргнул. Потом этак с час прилично обо всём поговорил и стал прощаться.
– А вам далеко? – спрашиваю.
– Мне в город, на самый Крещатик, в типографию, производить своё дело.
– Хорошо, – говорю, – я вас подвезу.
А у меня намерение было всё об ём разузнать, потому что хоть и не родная дочка, но только спросить не мешает, с кем она знается. Действительно, оказалось, что всё правда, как он сказал; и жалованья сорок рублей. Стали мы его принимать с тех пор поласковее, угощали, и водочкой, и чайком. Подвернулся было другой жених, но мы ему надежды не подали, да и Груньке кучерявый наборщик больше пришёлся по вкусу. Бывало, сидят на глазах у матери, пересмеиваются меж собою, по рукам друг дружку бьют или в дурачки играют на поцелуи.
Тонкая штука был этот Прикопкин! Одно слово, долго рассказывать – стал он женихом и через месяц зовёт уже меня папашей, а Василису – мамашей. С девкой, натурально, как с невестой обходится. Отвернёшься, а он с ей балуется, не утерпит.
– Нехорошо, – говорю, – детки: до добра баловство не доведёт, надо себя соблюдать.
Между тем пришли Филипповки, и говорим мы с Василисой:
– Не пора ли свадьбу справлять? Этак долго ли до греха? Грунька – девка кровяная, потная, а Прикопкин тоже в полном образовании.
Поговорили этак, и вечерком я возьми, да и завинти жениху: так мол и так.
– Очень, – говорит, – хорошо, и я хоть в сию минуту готов, но только венчание на ваш, папашенька, счёт.
– Почему ж так на мой счёт? – отвечаю. – Угощение я поставлю, я об этом не спорю, а попу – воля ваша, жених обязан платить.
Поспорили мы, и так мне досадно сделалось.
– Не согласен? – говорю.
– Я, – говорит, – папашенька, ведь приданого с вас не беру, окромя одёжи и мебели, так можно бы попу заплатить.
– Какой такой мебели? – спрашиваю.
– А, – говорит, – мебели, чтоб на чём сесть было и на чём лечь.
– Так вы ещё с выдумками… Вон из моего дома! – как крикну, да кулаком по столу как хлопну, так мой Прикопкин драла, а Грунька – в слёзы.
Первый раз тогда с Василисой повздорил и чуть было за косы не оттаскал. Сами посудите – будь родная дочка, а то ведь не моя!.. Ну, всё-таки, уломали меня – решил я попу заплатить и мебель дать. – „Бог с ними, – думаю, – отдам свой шкаф, стулья и диван, а себе новое куплю“. – Приходит жених, я ему и говорю: „Так и так, Семён Ефимович, вот вам мебель, будем играть свадьбу“.
– Вот этую мебель, папашенька, вы нам отдаёте? – говорит, а сам так и ухмыляется. – Нет, премного благодарны, а только мы беспременно хотим, чтоб новенькая была.
– Та-та-та, голубчик!
Слово за слово – опять я его протурил и опять с Василисой повздорил.
И таким способом мы цельную неделю водились – всё у нас ладу не было. Наконец того, вижу, что иначе нельзя, – махнул рукой – хорошо! Будь по-вашему! Был у меня конь, добрый конь, ах, какой конь, но только с мокрецом. Я вывел его на Конную и продал за сорок два рубля. Да валялось у меня рублей с шестьдесят прежних денег. Всё это распределил на то, на другое и так размерил, что еле-еле… Сто рублей – что ж это за деньги! Ждём жениха. Приходит он вечером не один, а с товарищем.
– Имею такую честь рекомендовать незабвенного друга моего Васю Козловского.
Оба словно бы господа какие кланяются и локти вывернули. Действительно, что друзья! Поставил я им пива, пьют они, и тот товарищ глаз с Груньки не спускает. Разумеется, девка была видная, брови аж блестят, зубы скалит, и грудь – во какая! Усмехнётся, – то всё внутре горит. На славу девка! Вот глядим, а Козловский всё ближе да ближе к Груньке присовывается, между тем жених за папашеньку и мамашеньку взялся.
– Дражайшие родители мои, – говорит, – уже не за горами день, когда злой рок соединит меня и любезную мою Аграфену Трофимовну навеки вечными узами. Но только я без фрака венчаться не желаю.
– То есть, – спрашиваю, – как это? Надевайте фрак, я разве вам препятствую в этом! Сделайте ваше одолжение, – говорю.
– Я, – говорит, – уповаю, что вы, папашенька, перед портным поручитесь, а мне фрак беспременно надо. Вася, – говорит, – тоже будет во фраке.
Тут уже и Василиса рассердилась. Во мне, поверите, всё колотится, рука зудит, чтоб хряснуть, а как подумаю, что коня продал и приданое сделал, то и осяду. Стал упрашивать его.
– Побойтесь Бога, – говорю, – что за глупость! В сертуке, а то даже в пинжаке… Нашему ли брату форсить. Виданное ли дело!
– Нет, – отвечает, – ежели без фрака, то я со стыда сгорю. Вася! – кричит. – Можно ли без фрака венчаться?
– Никак нельзя! – отвечает.
„Боже мой! – думаю. – Вот нажил зятька!“
Однако на своём решил постановить, и такой у нас спор поднялся, что чуть не до драки. Кричали мы, кричали, только что сговоримся и станет тише, и по стакану даже хлопнем, но сейчас же новый шум начнётся.
Один только приятель Прикопкина с Грунькой ши-ши-ши… шу-шу-шу, и оба на нас посматривают. А о чём шепчутся, нам невдомёк. Наконец, доспорились мы до положительного рассору.
– Девка, – кричу, – молодая, ещё успеет выйти. А таких женихов нам не надобно… Честью, господа, прошу!
На этом слове я на дверь правой рукой указал и выпроводил фрачников. Василиса видит, что Грунька плачет, давай меня увещевать, отчего мол, в самом деле, фрака не сделать Семёну. Ну, а я в ответ – по морде. Она доводит насчёт того, что вся улица про свадьбу уже знает, и что теперь слава пойдёт, а я – по морде, по морде. С этого самого времени достаётся от меня Василисе, хоть и жаль мне её, неумную. Баба! Языка сдержать не может!
Вот выспался я, выехал утром на работу, да и думаю: „Неужели ж через фрак жених убежит? – Не может быть, чудно что-то“… Проездил день, проездил и вечер, прибыл домой и, ни слова не говоря, поужинал и спать лёг. Тоска меня разбирает, ажно в голову бьёт! Сон нейдёт, смутно в хате. Вдруг слышу: брязь-брязь! „Где это?“ – думаю себе. Вторично: брязь-брязь! „Эге, – думаю, – да это к нам кто-то в окошко тихонько стучит“.
Стал прислушиваться – чую, Грунька встала и платье надевает; а Грунька с нами в спальне, известно, как при отце и матери, спала. Толкнул я Василису: „Чтось, стара? неладно!“ Выскочила Грунька в другую комнату, а я за ей, как был, босой. Положим, мне всё видно, потому что снег белеется на дворе, а ставней у нас нет. Притаился я в дверях – жду, что будет. Ещё раз: брязь-брязь. Вижу, извозчичьи санки стоят; один человек в санках, вроде как Прикопкин, а другой под окном – показалось мне так, что Козловский. Грунька подбежала к окошку, на ходу платье поправляет и рукой машет. Потом отворила форточку и начала шептаться. Шепталась, шепталась, а далее того и Прикопкин слез. О чём они говорили – мне не известно, но не к добру, думаю. Я вышел и крикнул:
– Что здесь за народы? Зачем ночью шляетесь? Ежели добрые люди, то просим днём жаловать, а ночью спать надо. Пошли прочь, канальи!
Взял и Груньку по спине смазал, за косу в спальню сволок и на кровать бросил.
– Спи, не позорь честных родителев!..
Поучил, а только мало. Стал я потом замечать, что Грунька на меня исподлобья смотрит, всё меня сторонится и что-то в уме содержит. С матерью шу-шу-шу да шу-шу-шу, и как приеду домой, то щёки у неё красные с холоду – сейчас сама, должно, домой прибежала. Говорю Василисе:
– Ой, смотри за девкой, это не горшок, замазкой не замажешь, как разобьётся; гляди в оба!
Василиса вздохнёт и станет меня попрекать, что фрака жениху не сделал, а через это пошло расстройство, и девка очумела. Конечно, новая сварка. Тоже и по зубам съездишь. Какой это, в самом деле, жених, что ему же фрак сделай. И на что тот фрак! Издохну, а этого не будет. „Терентий Иванович, не губи девку!“ Сейчас – лясь-лясь в правую и в левую щеку, тем на сегодня и кончится.
Дождались мы масленицы. Досада меня разбирает, что продал я лошадь и не вовремя приданое сделал чужой дочери, которая от меня же рыло воротит. Тут езда, а тут у тебя одна коняка. Сцепил я зубы и хожу. И Боже сохрани, не попадайся мне тогда никто под руку! А жениха всё нет, да нет. „Э, – думаю, – это всё Козловский смутьянит его. Поеду к нему, скажу: так, мол, и так“. Недолго я его искал – на улице встретил, пьян, до положения риз, и ничего не говорит, а только: бам-бум, бам-бум! Бросил я его в санки, привёз домой. Облили мы его водой, очнулся малый, требует к себе Груньку.
– Скажи, – говорит, – папашеньке, что мне теперь надобно беспременно три рубля.
Заболело у меня сердце, переглянулся я с Василисой, дал три рубля. Сунул он бумажку в карман.
– Теперь я, – говорит, – готов побеседовать с папашенькой.
– Как, – говорю, – вам не стыдно, девку обидели, дохороводились до масленицы? Меня в расходы ввели, ждать сколько времени опять!
– А вы, – отвечает, – папашенька, не ждите, свадьбы не будет.
– Я, – говорю, – вам фрак готов предоставить. Я на толкучке видел весьма замечательные фраки.
– Нет, – отвечает, – мне уж фрака не надоть.
– Что ж вам надо?
– А пусть Грунька со мной открыто в незаконную связь вступит.
– Проспись, – говорю, – дурак, что мелешь!
Опять его выгнал и рукой на эту свадьбу махнул. Непутёвый человек – подальше от таких людей! Злость на Груньке сорвал, наляскал её, чтоб себя соблюдала, и сам, признаться, запил… С досады».
Терентий Иванович махнул рукой и передёрнул вожжами.
– Что ж, потом нашлись другие женихи?
– Какое, барин! Слава пошла! Да это ещё что. Летом того года ездил я с одним господином в деревню, и договорил он меня на целый месяц. Значит, дома я очень даже мало находился. Как-то раненько в праздник вернулся я домой. Вошёл, смотрю, дверь в сенцах не заперта. Я не успел разглядеться, как мне насустречь Прикопкин – шасть! А за им Козловский шасть! – Хотел я погнаться, а их и след простыл. Грунька лежит на кровати под простынёй и на меня глазищами как корова смотрит, губы побелели и дрожат.