И они апатично сидели перед темным, плывущим стоп-сигнальной рябью городом, с пластмассовыми чашечками и палочками, и Паша лениво перебирал страницы. Все паспорта — близнецы. Но вот этого у него, у Паши, нет: жирного штампа (и даже буквы поплыли) под изящно набранным «Воинская обязанность».
— Завидуешь? — с невеселой усмешкой спросил Данила.
— Я уже не знаю.
Штамп этот ставили тем, кому армия уже не грозила (а грозила лишь всеобщая мобилизация на войну, такая нереальная). Или отслужил. Или двадцать семь исполнилось. Или…
У Данилы как раз-таки было туманное «или», и Паша в целом понимал, почему друг так грустно усмехается. Разговоры об этом ходили разные, еще в институте было известно, что Данила наглухо забракован для воинской службы (даже без особого желания быть забракованным). Официальная версия увязывала это с бабушкой, имеющей, кажется, группу инвалидности, опекунством и тому подобным. Неофициальная, естественно, касалась чебоксарской истории. Якобы психиатр в военкомате, едва получив досье строгого этого юноши, с ходу его «зарубил». Это, увы, походило на правду. Это, увы, объясняло и настроение, с которым Данила поднял эту тему:
— Да я и сам себе не завидую… А ты-то чего?
— Ты будешь смеяться, но мне на днях приснился сон.
Строго говоря, сна Паша толком и не помнил — как это часто случается. Осталось лишь ощущение. Помнил из сна, что вроде как уходит в армию и вроде как делает это с желанием, по крайней мере — с сосредоточенной готовностью к новому. Именно новое маячило в этом сне тончайшими ощущениями. Предчувствие перемен, дружб, другой жизни вообще.
Сюжетно-то всплывало полтора ничтожных эпизода, особого отношения к армии, кстати, не имеющих. Вот Паша вроде как ждет отправки в часть после комиссии, но почему-то на какой-то квартире. (С кем?) И это ужасное чувство снов, что вроде опаздываешь или пропустил что-то, забыл, мучительное это ощущение… Эпизод посмешнее, что вот якобы Паша отжимается на этой туманной квартире, чтобы на плацу перед всеми не ударить в грязь лицом, и — переусердствовав — на плацу толком уже не может отжаться, и над ним беззлобно смеются. Так, значит, плац все-таки был.
Этот глупый сон не сразу, но что-то напомнил, по ощущениям… Давно-давно, на излете прошлого века, в тот краткий миг, когда старый Ельцин надел очки, вышел такой фильм — «ДМБ». Тогда встречались фильмы, которые снимались по приколу — за три копейки, просто повеселиться, не загружаясь модным термином «арт-хаус», не задыхаясь от собственной значимости. Эту идиотичную до икоты, полную спокойной философии историю про забритых в армию друзей Паша с одноклассниками смотрели, вытаращив глаза. Они, выросшие на репортажах из Чечни и на статьях про зверства дедовщины, охраняемые от армии пуще, чем от смерти (с самого «афганского» — по времени — рождения), и не подозревали, что на той планете в принципе может быть жизнь. Кино, конечно, есть кино, и зрители отдавали себе отчет, что весело, безбашенно, огнево — это на экране, но они впервые заподозрили, что есть что-то и там, «за чертой», почти загробной в их воспитании. Что-то они, может быть, и теряют… Никто, конечно, не кинулся в военкомат (когда пришел срок — кинулись в вузы), и вообще, это мимолетное ощущение растворилось тем же вечером, когда они задумчиво глотали горькую пивную пену из баллонов. И только годы спустя, увидев сон, Паша припомнил.
А припомнив, задумался.
Разумеется, не им — отсидевшимся — судить, что и как на самом деле изменилось. Павел мог оценивать только, как потихоньку поменялось отношение к призыву у тех, кто помладше, года хотя бы на три. Никто по-прежнему не рвался. Но это была уже не крайняя черта, за которую надобно цепляться зубами и ногтями. Один знакомый, рано женившийся — видимо, не все складывалось, — ушагал в войска с плохо скрываемым облегчением. У второго друг разбился в автокатастрофе, и он почему-то решил, что надо теперь идти служить. И были, кстати, очень креативные проводы: гриву обривали под ноль большой толпой, все это фотографировали — больше ста снимков — и выкладывали «в контакте»…
Конечно, все это не от хорошей жизни, кто спорит. И тем не менее. Уходили спокойно. Бывали в Интернете. Жили. Возвращались. Вселенная для них не опрокидывалась.
Какой контраст с их поколением, какую тряску им внушали с самого детства… Мамина подруга Галина Борисовна — деятельная, педагог. Она едва родила сына, Пашиного ровесника, и не просто не лечила его, а холила и лелеяла его псориаз (кажется). Собирала бумаги для будущих медкомиссий. Она чуть не над младенцем еще заявляла, что не отдаст сыночка в армию, хотя речь шла о будущем веке, и как-то по масштабу это вполне соотносилось с петровским рекрутским набором на двадцать пять лет, то есть фактически на всю жизнь.
Вся жизнь положена на то, чтобы избежать. Кому-то родители устраивали диагнозы — повисшие над людьми навсегда, даже если это не шизофрения. Кого-то толкали в науку — по вузовской-аспирантской-кандидатской дорожке, и это тоже, в общем-то, навсегда. И лишь потом повзрослевшие люди задумывались — а стоила ли игра свеч?
Об этом задумывался теперь и Паша. Им все казалось, что проходит только начало жизни, черновые годы, что стоит чуть подождать, потерпеть, еще, еще… А проходила — жизнь. Не просто старт жизни, а уже и жизнь — неправильно, если не впустую. Ради чего?..
Невеселые мысли. Разговоры невеселые. Погода, что ли. Город утопал в противной — не отплюешься — метели, из-за синих стекол неясно, начинаются ли сумерки.
— Надо идти. — Данила поднялся, смял пластиковую чашку с хрустом.
— Бумажки не намочи. У тебя есть папка или пакет?..
Паша спускался на свой этаж. Ничего из намеченного не складывалось.
Сегодня ночью они непривычно долго и притихше говорили с Наташей. В Питтсбурге день. На занятия не пошла. Почему, в чем дело, толком не говорит. То в начале сеанса скайпа у нее не было настроения, да не это даже, а просто вялая какая-то, заторможенная, грустная. Потом тихо плакала. Паша тихо же утешал, искренне терял слова — сбивался, замолкал, и как-то по-особенному обливалось сердце. Не то чтобы раньше что-то было неискренним, нет, но тогда… Тогда его давило это: «Вот она меня бросила». «Вот я на последнем месте в ее жизни». «Вот я ничтожество». Шипы обиды сидели в носоглотке. Теперь же ему как-то пронзительно жаль ее, уставшую, одинокую, — она сдуру забралась неизвестно куда, ей трудно так, как и не снилось. И странно так. Паша вслушивался в себя, как будто опасливо перебирал струны. Именно сейчас, когда — кажется? — он узнал Ольгу и, честно, все больше думает о ней, когда — кажется? — понеслось, он… Да он же должен, по логике вещей, отшатнуться от Наташи. И ничего. Случались у них уже ледниковые периоды. А тут — так неожиданно горько за нее.
И так неожиданно серьезно, в микрофон:
— Держись. Ты сильная. И я сильный.
XI
— Встречаемся в семь, — сказал Игорь. — Что она пьет?
— Кто? — оторопело переспросил.
— Павлик, ну давай не будем изображать из себя дебила, — со сладким раздражением пропел Игорь и вдруг насторожился: — Ты что, ее не пригласил?
— Да пригласил, пригласил. — И Павел с досадой поморщился.
— Ну смотри у меня! Так я возьму вина? Надеюсь, она употребляет не только «Вдову Клико», кубанское покатит?..
То был самый идиотский выходной. Родители проснулись рано и, в приступах ругани, освобождали лоджию от многолетнего. Варились овощи, стекло на кухне, в серый день, покрылось глухой испариной, по которой чертили капли, — чем не камера Вильсона. Паша так и не понял, зачем устраивать общий сбор их «партизанского отряда» борцов с «АРТавиа» и, главное, зачем звать на него Ольгу. Но Игорь настаивал и наседал. Пришлось уступать, набирать цифры непослушными пальцами, ломаться и сбиваться голосом. Игорь как фашист, ему же нельзя давать волю, иначе из его сценариев бывает трудно вырваться, очухаться, как от наваждения. Паша замечал. Но здесь и другое, уже бытовое, более чем приземленное. Дружкам его страсть как хотелось посмотреть на «эту самую Ольгу». «Ввести в дом». Так суетливо приглашали, что Паша не мог отплеваться от гадливой мыслишки, ощущения. В пику «предательнице» Наташе они порадовались бы любой: ах, встретил девушку? Ах, отлично. Ах, вперед!..
А может, это он себя накручивал. Ходил, как зверь, по пасмурному дню, раздраженно помогал по хозяйству: спустился во двор, припечатал половики к чудом живому, нетронутому снежному углу. Сырой насквозь снег откликнулся с такой готовностью.
Ольга приняла приглашение с удивительным энтузиазмом:
— Ой, а как, а что?.. Что-нибудь взять с собой?
Что? «Вдову Клико»? Ладно хоть — не «что надеть»…
Внезапно воодушевленная, заявила, что прибудет из Красного Ключа в двадцать ноль-ноль. Возьмет такси до нужного, слышно — подробно записанного адреса, поэтому встречать не нужно.
— Двадцать? Нет, ну что так поздно! — закудахтал Игорь. — Позвони ей! Пусть пораньше.
Но это было уже выше Пашиных сил.
— Я сам подъеду раньше — пойдет?
Ох, не любил он торчать лишнего на этой хате. Сожжены ли были плафоны, брежневских еще годов, от пыли и старости пятнами пошедшие и являвшие собой уже не матовое стекло, а благородные толщи мрамора? Не тянула ли уже проводка, даже не брежневская? Но в квартире всегда держался полумрак, и как только пряталось солнце, а зимой оно проскакивало контрабандой — не заметишь, комнату затягивало дремотной вуалью.
Данилу Паша не застал. Оказалось, тот потопал в магазин — за сыром «сваля», как важно пояснил Игорь, и за оливками, а стратегический запас красного вина ждал уже на холодном подоконнике, и горлышки бутылок чернели, как боеголовки.
— По одной? — подмигнул Игорь.
Павел не то чтобы кивнул. Не хватало еще устраивать вульгарную пьянку при Ольге: нажираться, пугать, лезть на прощание синими губами. Или не на прощание.
— «В Звездном городке Валентина Терешкова, которая через несколько дней отметит замечательный юбилей, опровергла миф о своей закрытости».