Мрачнее всех был Игорь. Молчал, молчал, грохнул на стол 0,7 водки, а на Данилу, когда тот потянулся с сервизной рюмочкой тоже, так просто гаркнул:
— Ну-ка убрал быстро! Еще тебе водку пить, с такими почками! Ты к врачу пойдешь, в конце концов?..
Выпили по первой, потом еще. Закусок особо не наблюдалось, но Игорь прихватил соку, да и Данила принес из чулана бабкины соленья. Притом сначала их подозревали в неладном: огурцы покоились в густом налете, громадные, как затонувшие субмарины.
— Все нормально, это горчица, бабушка их так солит. Смойте под краном.
С каким-то даже мстительным прищуром Паша наблюдал за Ольгой: как старательно та заглатывает спиртное, как слезно впивается в субмарину. Интересно, приходилось ли ей вообще пить водку. «Эу, ч-ч, присядем».
Все молчали. Лишь рокот кресел от гулких после ремонта соседей.
— Шеф в курсе, что ходили люди, расклеивали листовки. — Паша зверски хрустнул огурцом, заговорил только затем, чтобы пробить тишину любым разговором. — Кто-то ему позвонил. Не знаю. Говорит — «разберемся».
— Хреново… — протянул Игорь. — Теперь они будут нас искать. И вполне могут найти. Плохо, плохо… Ты что-нибудь им сказал? Что они спрашивали про листовки?
Последнее адресовалось Даниле. Тот повинно качал головой: не помню…
Когда застолье окончательно завяло (чего ждать долго не пришлось), порядком поплывшая Ольга становилась все настойчивей.
— Пойдем со мной, — прошептала она в мерзнущее уже мокрое ухо и, не оборачиваясь, эффектно проследовала в ванную.
XV
Ранним утром в субботу, 17 марта 2007 года, в самарском аэропорту Курумоч начало твориться неладное с погодой. Всего за сорок минут видимость ухудшилась с 2300 до 200 метров. Пилотам сообщалось о «тумане клочьями», журналистам — позднее — о «нарастании отрицательных тенденций в рваном режиме». Ту-134 авиакомпании «ЮТэйр», выполнявший рейс Сургут — Самара — Белгород, зашел на посадку в районе села Кошки, промахнулся мимо полосы, пропорол грунт, перевернулся и разрушился. Погибли шесть пассажиров. Сорок четыре — выжили, как и все семь членов экипажа.
Измерили потом: покров снега в поле — 57 сантиметров. Возможно, эта подушка и уберегла от взрыва, адского пламени, скрежета страшного дюралюминиевого рванья о бетонку.
В ошибках обвинят все-таки экипаж, хотя и с оговорками про сверхсложные условия, про то, что «эти ошибки — не преступления», и руководство авиакомпании пообещает за них не наказывать. Экипаж с больничных коек (СМИ сообщат, что командир воздушного судна ходит по госпиталю босиком: не нашлось тапочек нужного размера) сошлется на ошибки диспетчеров. Бортинженер усомнится в полной исправности курсо-глиссадной системы лайнера. Руководство авиакомпании попросит считать это «результатом сильного стресса» и пообещает — не наказывать.
Пассажиры охотно общались с журналистами. Причем один из них переживал больше не за порванное ухо, а за портфель с документами, оставшийся где-то там, в хламных глубинах эконом-класса. Стюардесса не без кокетства поведала, что после всего с удивлением обнаружила: идет по снегу в чулках. Где потеряла туфли, неизвестно.
— Мне вчера ребята с работы звонили. Подбадривали: «До ста лет жить будешь». Ведь когда разломился фюзеляж, я решила: все, умирать буду, сейчас должен быть взрыв! И взмолилась: Боже, только бы меня не разорвало. Чтобы не лежать без ноги! Но взрыва не случилось. И вот я ползла куда-то… Груда обломков, чьи-то руки-ноги торчат, я ползу и ору машинально: «Прошу вас, соблюдайте спокойствие!» Кто-то из пассажиров даже нашел силы пошутить в ответ: «Да мы спокойны, у нас же все нормально!»
Потрясающий воображение эпизод: когда затихли обломки, распахнулась дверь и из лежащей на боку кабины в лежащий на боку же салон выбрались пилоты с остекленевшими глазами, с первых рядов склочно донеслось в совершенно бытовом, маршруточном ключе: «Ну вы что, не видите, куда летите?!» Практически — «не дрова же возите»…
Вадим из Белгорода:
— Мы по всему салону нож искали, чтобы разрезать ремни! Потому что многие висели вниз головой в ремнях и не могли выбраться. Я сильно ударился головой и, если бы не кожаная куртка, точно повредил бы спину. Кстати, я еще в Сургуте почувствовал неладное. Этот самолет выглядел так, как будто вот-вот развалится. На крыле я видел ржавчину… Между прочим, когда упали, там, где крепилось крыло, началось возгорание. Мы закидали огонь снегом. К нам двадцать минут спасатели шли! Я, конечно, понимаю, что туман, но мы все это время на взлетной полосе были!
Евгения из Тюменской области:
— Самое неприятное переживание — самолет разрушен, а к нам никто не идет!
Все пассажиры вспоминают их, эти многие минуты в поле, в тумане, рядом с обломками «туполева», похожими, наверное, на ступени ракеты. И действительно: ведь решительно неясно — что делать. Все лихорадочно врубали мобильники. Вы же помните: каждый раз, когда севший самолет катит к перрону, звучит эта коллективная ода «К радости» — смешанные невпопад сигналы включения телефонов… Здесь — без радости. Связи вроде бы по какой-то причине ни у кого не было, и все долго, упорно, невменяемо терзали свои трубки.
Командир экипажа: «Представьте, машины со спасателями дважды проехали мимо нас». Кто-то сам побрел к аэропорту наугад. Кто-то встретил на полпути пожарные машины, орущие и слепые. За остальными в итоге к самолету подали автобус. А сколько хлопот было — искать потом тех, кто в панике умчался из Курумоча на попутке.
Потрясающий воображение эпизод-два: здание аэровокзала, у табло встречающие, ничего пока не объявили. Разве что задержку рейса. Пожилая пара ждет племянника из Сургута. Он незаметно подходит сзади. Здоровается. Удивленные объятья.
— Ты откуда тут?
Парень машет рукой:
— А, у нас самолет упал…
Пассажиры жаловались — с ними якобы просто не знали, что делать. В здании не знали, куда их вести, где посадить, как собрать всех не отправленных в больницу. Чем занять. Персонал местного трактира «Жили-были» вспоминает, как к ним ходили пассажиры злополучного рейса, брали пиво, закуску. И некоторым даже краткое общение с официантами давалось с трудом.
Комментарии в прессе звучали с оттенком вечности. Редакционная статья «Комсомольской правды» начиналась со слов «Все эти ЧП уже напоминают какой-то сумасшедший дом». Главный конструктор Ту-154 Александр Шенгардт заявил, что «авиакатастрофы не прекратятся нигде и никогда, потому что полет — это не естественное состояние человека, но вынужденная мера».
Зато самарские врачи с удовлетворением отметили, что все пострадавшие смогли сразу назвать имена, а также номера телефонов своих родственников. Всего раненых, оказавшихся на койках, было двадцать восемь. Их с черепно-мозговыми травмами, переломами и рваными ранами приняли 18-я медсанчасть и областная клиническая больница им. Калинина. О, эти унылые больничные коридоры, с буграми линолеума, равнодушными плафонами, с кащеевым грохотом кастрюль-судков из дальнего конца…
Прямо на зеленую стену, неровную от многих покрасок, наклеены листы со списками больных: фамилия, палата и температура. Паша поморщился, силясь вчитаться: почерк врачебный, фамилию разве что угадаешь по контуру. Напоролся взглядом на чье-то «умер». Поспешно отошел и снова, с надеждой, посмотрел на полную, отечную врачиху. Она походила на чью-то уютную бабушку. Она шевелила губами — считала графы в журнале.
— Может, все-таки пропустите?
— Сказано же: нельзя! Грипп! — совсем не по-бабушкински отрубила врачиха, потом почему-то сжалилась: — А ты кто, сын ее, что ли?
Павел секундно заметался, задумался: соврать ли, и кем он, действительно, приходится Анне Михайловне. «Будущий зять»? Бр-р. Не надо об этом.
— Друг семьи.
— Нельзя! — торжествующе, с вернувшейся сталью, заключила врачиха.
Кардиоцентр, как и в каждую слякоть, наглухо и безнадежно закрыли на карантин. Паша этого не знал. Утром 17 марта он приехал к стеклянной, насквозь продуваемой коробке — входу в приемный покой и теперь слонялся, как дурак, с полным пакетом, где по изгибу угадывались, например, бананы. Зачем он приехал сюда, ни слова не сказав Наташе? Хотел, чтобы Анна Михайловна постфактум рассказала ей и та растрогалась? Замаливал грехи? Просто пожалел уставшую, измотанную женщину?
Наконец отчаялся:
— Скажите, ну а пакет с запиской хоть можно передать?..
А ведь он ехал сюда через весь город, к самому началу приемных часов, даже — как ни странно — на долгом-долгом трамвае, где под сиденьками неуместно жарили печи. Кондукторша, с завитушками, со свекольными после зимы пальцами, всем советовала не ставить вниз сумки: расплавит. Паша смотрел на бесконечные изнанки частного сектора, как на детский диафильм, с отрешенной полуулыбкой человека, который никуда не спешит. Он впервые проснулся, зная, что не надо уже ни на какую работу, причем будильник не ставил, а встал все равно рано, без муторного электрического бреда, даже с удовольствием. Начиналась новая жизнь.
Маме только пока решил не говорить, что уволился: зачем с утра, на бегу, огорошивать близких людей. Потом. Все — потом.
— Э! Молодой человек! У тебя телефон! Не слышишь, что ли? — Толстая врачиха приспустила очки.
Да все он слышит. Хотел же отключить звук, да позабыл. Досадливо поморщился…
Ольга звонила с вечера. И ночью. И слала sms, которые он удалял, не читая. Ну а что он ей скажет? Просто боялся услышать ее голос, боялся, что она станет тихо плакать в трубку, дышать со спазмами — отчего захочется броситься с восьмого этажа, ломая хлипкие рамы. Или не будет плакать? С ненавистью отчеканит? Если бы знать, что от нее можно услышать, было бы легче. Да что угодно было бы легче: раз или два за ночь скользнула шальная мысль, полусмешанная со сном, что вот-вот позвонят в дверь, и ворвутся сподручные господина Львова, и раскровят лицо, и станут бить ногами, как Данилу. И даже это можно перетерпеть. Так думал Павел, вскидываясь при торшере, не разбирая уже — что именно ему снится…