— Разденься, — попросила она тихонько. Паша бровью не повел. Как отмахнулся и от мысли о гондоне (а у Данилы всяко можно было спросить). Ему хотелось злой грубости и силы, — хотелось быть таким, каким нельзя с Наташей.
Но сначала насмотреться на ее сиськи. Мять. Крутить. Наверное, Ольга ходит в дорогой солярий. И там клеит пленку на соски, как полагается. Чем еще объяснить: загорелая, едва тронутая карамелью грудь — и светлее ее соски, неоднородно розовые с прожилками, цвета мякоти неспелого арбуза. Позитив и негатив.
Потом она вскрикивала. О чем-то просила. Ей больно.
— Кричи громче! — заставлял ее.
О чем только не приходилось думать с Наташей, чтобы не кончить слишком быстро. Но сейчас он не парился на этот счет. Знал, что хватит его минуты на три. Что почти плачущая Ольга далека от удовольствия. Плевать. Он грубо брал свое.
Молчал, только выдыхал все громче, так, что она поняла:
— Только не внутрь, пожалуйста!
По барабану. Он вошел до упора и замер. Залп. Еще залп. Еще. И последний, с затянувшейся паузой, выстрел в молоко.
Она тяжело дышала, распятая, раздавленная, размазанная на кромке ванны.
Паша вышел в комнату: с марсианами доблестно сражались; друзья повернули головы.
Игорь спросил:
— Она девственница?
Данила спросил:
— У нас есть еще водка?
XV
Ранним утром в субботу, 17 марта 2007 года, в самарском аэропорту Курумоч начало твориться неладное с погодой. Всего за сорок минут видимость ухудшилась с 2300 до 200 метров. Пилотам сообщалось о «тумане клочьями», журналистам — позднее — о «нарастании отрицательных тенденций в рваном режиме». Ту-134 авиакомпании «ЮТэйр», выполнявший рейс Сургут — Самара — Белгород, зашел на посадку в районе села Кошки, промахнулся мимо полосы, пропорол грунт, перевернулся и разрушился. Погибли шесть пассажиров. Сорок четыре — выжили, как и все семь членов экипажа.
Измерили потом: покров снега в поле — 57 сантиметров. Возможно, эта подушка и уберегла от взрыва, адского пламени, точения страшного дюралюминиевого рванья о бетонку.
В ошибках обвинят все-таки экипаж, хотя и с оговорками про сверхсложные условия, про то, что «эти ошибки — не преступления», и руководство авиакомпании пообещает за них не наказывать. Экипаж с больничных коек (СМИ сообщат, что командир воздушного судна ходит по госпиталю босиком: не нашлось тапочек нужного размера) сошлется на ошибки диспетчеров. Бортинженер усомнится в полной исправности курсо-глиссадной системы лайнера. Руководство авиакомпании попросит считать это «результатом сильного стресса» и пообещает — не наказывать.
Пассажиры охотно общались с журналистами. Причем один из них переживал больше не за порванное ухо, а за портфель с документами, оставшийся где-то там, в хламных глубинах эконом-класса. Стюардесса не без кокетства поведала, что после всего с удивлением обнаружила: идет по снегу в чулках. Где потеряла туфли, неизвестно.
— Мне вчера ребята с работы звонили. Подбадривали: «До ста лет жить будете». Ведь когда разломился фюзеляж, я решила: все, умирать буду, сейчас должен быть взрыв! И взмолилась: Боже, только бы меня не разорвало. Чтобы не лежать без ноги! Но взрыва не случилось. И вот я ползла куда-то… Груда обломков, чьи-то руки-ноги торчат, я ползу и ору машинально: «Прошу вас, соблюдайте спокойствие!» Кто-то из пассажиров даже нашел силы пошутить в ответ: «Да мы спокойны, у нас же все нормально!»
Потрясающий воображение эпизод: когда затихли обломки, распахнулась дверь и из лежащей на боку кабины в лежащий на боку салон выбрались пилоты с остекленевшими глазами, с первых рядов склочно донеслось в совершенно бытовом, маршруточном ключе: «Ну вы что, не видите, куда летите?!» Практически — «не дрова же возите»…
Вадим из Белгорода:
— Мы по всему салону нож искали, чтобы разрезать ремни! Потому что многие висели вниз головой в ремнях и не могли выбраться. Я сильно ударился головой и, если бы не кожаная куртка, точно повредил бы спину. Кстати, я еще в Сургуте почувствовал неладное. Этот самолет выглядел так, как будто вот-вот развалится. На крыле я видел ржавчину… Между прочим, когда упали, там, где крепилось крыло, началось возгорание. Мы закидали огонь снегом. К нам двадцать минут спасатели шли! Я, конечно, понимаю, что туман, но мы все это время на взлетной полосе были!
Евгения из Тюменской области:
— Самое неприятное переживание — самолет разрушен, а к нам никто не идет!
Все пассажиры вспоминают их, эти многие минуты в поле, в тумане, рядом с обломками «Туполева», похожими, наверное, на ступени ракеты. И действительно: ведь решительно неясно — что делать. Все лихорадочно врубали мобильники. Вы же помните: каждый раз, когда севший самолет катит к перрону, звучит эта коллективная ода «К радости» — смешанные невпопад сигналы включения телефонов… Здесь — без радости. Связи вроде бы по какой-то причине ни у кого не было, и все долго, упорно, невменяемо терзали свои трубки.
Командир экипажа: «Представьте, машины со спасателями дважды проехали мимо нас». Кто-то сам побрел к аэропорту наугад. Кто-то встретил на полпути пожарные машины, орущие и слепые. За остальными в итоге к самолету подали автобус. А сколько хлопот было — искать потом тех, кто в панике умчался из Курумоча на попутке.
Потрясающий воображение эпизод два: здание аэровокзала, у табло встречающие, ничего пока не объявили. Разве что задержку рейса. Пожилая пара ждет племянника из Сургута. Он незаметно подходит сзади. Здоровается. Удивленные объятья:
— Ты откуда тут?
Парень машет рукой:
— А, у нас самолет упал…
Пассажиры жаловались — с ними якобы просто не знали, что делать. В здании не знали, куда их вести, где посадить, как собрать всех не отправленных в больницу. Чем занять. Персонал местного трактира «Жили-были» вспоминает, как к ним ходили пассажиры злополучного рейса, брали пиво, закуску. И некоторым даже краткое общение с официантами давалось с трудом.
Комментарии в прессе звучали с оттенком вечности. Редакционная статья «Комсомольской правды» начиналась со слов «Все эти ЧП уже напоминают какой-то сумасшедший дом». Главный конструктор Ту-154 Александр Шенгардт заявил, что «авиакатастрофы не прекратятся нигде и никогда, потому что полет — это не естественное состояние человека, но вынужденная мера».
Зато самарские врачи с удовлетворением отметили, что все пострадавшие смогли сразу назвать имена, а также номера телефонов своих родственников. Всего раненых, оказавшихся на койках, было двадцать восемь. Их с черепно-мозговыми травмами, переломами и рваными ранами приняли 18-я медсанчасть и областная клиническая больница им. Калинина. О, эти унылые больничные коридоры, с буграми линолеума, равнодушными плафонами, с кащеевым грохотом кастрюль-судков из дальнего конца…
Прямо на зеленую стену, неровную от многих покрасок, наклеены листы со списками больных: фамилия, палата и температура. Паша поморщился, силясь вчитаться: почерк врачебный, фамилию разве что угадаешь по контуру. Напоролся взглядом на чье-то «умер». Поспешно отошел и снова, с надеждой, посмотрел на полную, отечную врачиху. Она походила на чью-то уютную бабушку. Она шевелила губами — считала графы в журнале.
— Может, все-таки пропустите?
— Сказано же: нельзя! Грипп! — совсем не по-бабушкински отрубила врачиха, потом почему-то сжалилась: — А ты кто, сын ее, что ли?
Павел секундно заметался, задумался: соврать ли, и кем он действительно приходится Анне Михайловне. «Будущий зять»? Бр-р. Не надо об этом.
— Друг семьи.
— Нельзя! — торжествующе, с вернувшейся сталью, заключила врачиха.
Кардиоцентр, как и в каждую слякоть, наглухо и безнадежно закрыли на карантин. Паша этого не знал. Утром 17 марта он приехал к стеклянной, насквозь продуваемой коробке — входу в приемный покой — и теперь слонялся, как дурак, с полным пакетом, где по изгибу угадывались, например, бананы. Зачем он приехал сюда, ни слова не сказав Наташе? Хотел, чтобы Анна Михайловна постфактум рассказала ей и та растрогалась? Замаливал грехи? Просто пожалел уставшую, измотанную женщину?
Наконец, отчаялся.
— Скажите, ну а пакет с запиской хоть можно передать?..
А ведь он ехал сюда через весь город, к самому началу приемных часов, даже — как ни странно — на долгом-долгом трамвае, где под сиденьками неуместно жарили печи. Кондукторша, с завитушками, со свекольными после зимы пальцами, всем советовала не ставить вниз сумки: расплавит. Паша смотрел на бесконечные изнанки частного сектора, как на детский диафильм, с отрешенной полуулыбкой человека, который никуда не спешит. Он впервые проснулся, зная, что не надо уже ни на какую работу, причем будильник не ставил, а встал все равно рано, без муторного электрического бреда, даже с удовольствием. Начиналась новая жизнь.
Маме только пока решил не говорить, что уволился: зачем с утра, на бегу, огорошивать близких людей. Потом. Все — потом.
— Э! Молодой человек! У тебя телефон? Не слышишь, что ли? — Толстая врачиха приспустила очки.
Да все он слышит. Хотел же отключить звук, да позабыл. Досадливо поморщился…
Ольга звонила с вечера. И ночью. И слала sms, которые он удалял, не читая. Ну а что он ей скажет? Просто боялся услышать ее голос, боялся, что она станет тихо плакать в трубку, дышать со спазмами — отчего захочется броситься с восьмого этажа, ломая хлипкие рамы. Или не будет плакать? С ненавистью отчеканит? Если бы знать, что от нее можно услышать, было бы легче. Да что угодно было бы легче: раз или два за ночь скользнула шальная мысль, полусмешанная со сном, что вот-вот позвонят в дверь, и ворвутся подручные господина Львова, и раскровят лицо, и станут бить ногами, как Данилу. И даже это можно перетерпеть. Так думал Павел, вскидываясь при торшере, не разбирая уже — что именно ему снится…
— Хосподи! — выдохнула медицинская бабуся, колыхнулась, как белое море. — Ходят и ходят, шумят и шумят!
Паша поспешно сжал предательскую трубку, вышел в стекольный тамбур, оглушительно хлесткий от дверей. Но, решившись глянуть на табло, удивился: это не Ольга названивала. Игорь. Мелькнула даже мысль, что она уже тормошит в истерике его друзей, упрашивает повлиять, позвонить…