На следующий день Тереза начала работать на новом месте. Держалась она подчеркнуто любезно, а хозяева постарались помочь ей преодолеть смущение во время первого совместного обеда, за которым она познакомилась и с сыном хозяев, Жоржем, как его здесь называли на французский лад, довольно привлекательным юношей восемнадцати лет, студентом юридического факультета университета.
Рабочий день Терезы установился сам собой. Обе девочки посещали школу, Тереза провожала их туда утром и заходила за ними днем, потом помогала им делать домашние задания. Госпожа Эппих придавала большое значение ежедневным прогулкам детей. Родители по-прежнему держались с ней приветливо, хотя Тереза вскоре перестала обманываться насчет полного душевного безразличия по отношению к своей особе. Все старались вовлечь ее в общий разговор за столом, иногда он касался и политических тем, в этих случаях доктор Эппих намеренно высказывал в высшей степени либеральные взгляды, против которых никто не выступал, кроме его собственного сына, упрекавшего отца в излишнем идеализме; тот слушал Жоржа с удовольствием и даже был явно польщен. Что касается госпожи Эппих, то бывали дни, когда она живо интересовалась не только своими дочерями, но и хозяйственными делами, появлялась неожиданно то в одной, то в другой комнате и отдавала всяческие распоряжения. А бывали и такие, когда она ни в малейшей степени не заботилась ни о доме, ни о хозяйстве, ни о детях, и Тереза ее видела только за столом. У Жоржа находились дела в комнате девочек куда чаще, чем было необходимо, его взгляды — то робкие, то наглые — вскоре дали Терезе понять, что он начал питать какие-то желания или надежды, о которых она, сохраняя полнейшую выдержку, вроде бы не подозревала. Старшая из девочек, по-видимому, иногда была склонна к тому, чтобы пооткровенничать и душевно приоткрыться Терезе, но если в какой-то день это почти удавалось, то на следующий она как будто намеренно держалась от нее подальше. Младшая же имела ровный, еще по-детски веселый нрав, и обе они были нежно привязаны к своей маменьке, которая, как временами казалось Терезе, к девочкам относилась прохладно и частенько была с ними рассеянна, даже раздражительна.
Для себя у Терезы оставалось мало времени. Каждое второе воскресенье она имела так называемый «выходной», однако толком не знала, что ей делать со своими свободными часами, и без всякой радости отправлялась на прогулку, а иногда и в театр. На отношение к ней домашних Тереза по-прежнему не могла пожаловаться, и тем не менее в душе у нее мало-помалу появилось некоторое беспокойство, чуть ли не ощущение опасности; причиной этому она считала странно переменчивые настроения внутри семьи, в которые она невольно оказалась втянутой. Не было ни единого человека, кому она бы могла и хотела довериться. Лишь француженка-гувернантка, по мнению Терезы уже попрощавшаяся с молодостью, хотя той еще не исполнилось тридцать, была ей немного симпатичнее, и она воспользовалась возможностью, беседуя с ней, совершенствоваться в разговорном французском. Сильвия была веселая девушка, она поведала Терезе, правда довольно сдержанно, всевозможные сомнительные истории из своего прошлого и пыталась подтолкнуть Терезу к рассказам о себе. Но та, скрытная по натуре, рассказала не больше того, что смогла бы открыть совершенно незнакомому человеку, однако заметила, что мадемуазель Сильвия не очень-то поверила в ее неиспорченность. Временами Тереза и сама удивлялась, что ее душа, да и все ее чувства уже предали забвению те бесследно пролетевшие часы, когда она испытывала блаженство в объятиях лейтенанта. Разочарование, вызванное его изменой, было давно забыто, но ей все равно казалось, что она больше никогда не сможет поверить ни одному мужчине, и иногда этому радовалась. Ей также немного льстило, что она пользовалась безукоризненной репутацией и что госпожа Эппих охотно упоминала в разговоре со знакомыми, что Тереза родом из старинной австрийской офицерской семьи.
Наступила весна, и на второй день Пасхи, в самом начале вечера, Тереза, стоя на площади храма Святого Стефана, поджидала гувернантку друзей своих хозяев, добродушную, довольно увядшую особу, к которой она с первой минуты испытывала не столько симпатию, сколько жалость. Гувернантка заставляла себя ждать, и Тереза покуда развлекалась тем, что разглядывала прохожих, которые в этот теплый и ясный праздничный день, словно отрешившись от житейских забот, все как один устремились к какой-то радостной цели. Хватало здесь и влюбленных парочек. Терезе, не испытывавшей никакой зависти, показалось довольно забавным, что она ожидает здесь не любовника, а пожилую гувернантку, с которой не имела ничего общего, кроме профессии. И чуть ли не испугалась предстоящего, скорее всего, скучнейшего вечера, который придется провести с ней. Поскольку после условленного времени прошло уже полчаса, Тереза решила пойти прогуляться по воздуху в одиночестве. Для очистки совести она еще раз огляделась, дабы убедиться, что та не идет с другой стороны, а потом торопливо покинула место встречи и растворилась в потоке гуляющих, радуясь свободе, одиночеству и загадочности каждого следующего часа, таящего в себе непредсказуемые события. Толпа стиснула ее и повлекла за собой по направлению к Пратеру, так что в конце концов она оказалась на главной аллее, деревья там еще стояли голые, а почва уже источала весенние ароматы. Проезжая часть была заполнена экипажами, и с каждой минутой на ней становилось все теснее, так как в это время дня публика в фиакрах и каретах разъезжалась с ипподрома во Фройденау после скачек. Вместе с толпой Тереза тоже постояла какое-то время у обочины, чувствуя на себе взгляды оборачивающихся в ее сторону мужчин. В их числе был и молодой офицер, слегка похожий на Макса, но показавшийся ей намного утонченнее, даже благороднее, чем ее соблазнитель. Впрочем, она уже давно осознала, что тогда уронила свое достоинство, и пообещала себе в следующий раз быть умнее.
Тереза углубилась в заполненную гуляющими аллею и услышала звуки оркестров, игравших в переполненных ресторанчиках под открытым небом не только для посетителей. Сотни, тысячи гуляющих проходили мимо, останавливались послушать музыку, теснились возле оград, и Терезе очень нравилось, что оркестры то сменяли друг друга, то звучали разом, а то в нежную мелодию откуда-то издали вдруг врывался глухой удар барабана или других ударных инструментов и что цокот конских копыт, шепот, говор и смех толпы, даже свистки паровозов, доносившиеся с железнодорожного виадука, тоже участвовали в большом праздничном концерте в честь наступившей весны.
До этого вечера ее темное скромное платье и уже ставшее привычным строгое выражение лица оберегали ее от каких-либо приставаний. Однако когда она остановилась у ограды одного ресторанчика, какой-то юноша слишком близко придвинулся к ней, но после резкого толчка локтем исчез так быстро, что она даже не успела разглядеть его черты. И теперь, когда она все дальше шла по голой аллее, удаляясь от шума и музыки, она призналась себе, что вспоминает о его прикосновении без всякого отвращения. Быстро, чуть ли не бегом, она продолжала углубляться в аллею. Людской поток мало-помалу иссяк. Увидев первую же свободную скамью, Тереза решила немного передохнуть. Мимо прошел молодой человек, еще издали привлекший ее внимание: не по сезону светлый костюм, тщательно выглаженный, но мешковатый и болтающийся на его худощавой фигуре, танцующая походка и руки в карманах. Двумя пальцами правой руки он еще и придерживал за поля мягкую коричневую шляпу. Он бросил на Терезу ребячливый и тем не менее слегка коварный взгляд и кивнул ей приветливо, даже тепло, во всяком случае, отнюдь не нахально, так что она чуть не ответила ему тем же и невольно улыбнулась. Сделав несколько шагов, он вдруг повернул обратно, быстро подошел к ней и запросто уселся рядом. Она хотела было встать, но он уже заговорил с ней, словно и не заметил ее движения, — сначала о погоде, потом о скачках, на которых он побывал, о падении жокея на стипль-чезе, отпустил шуточку в адрес не в меру разодетой пары, проследовавшей мимо них, и, наконец, осведомился у Терезы, видела ли она, как проехала в карете эрцгерцогиня Йозефа и четверку цугом барона Шпрингера, а также не кажется ли ей, что музыку приятнее слушать издалека, тогда она звучит, как из другого мира. Тереза, слегка растерявшаяся от потока его слов, отвечала коротко, но дружелюбно. Потом вдруг поднялась и быстро попрощалась. Молодой человек тоже тотчас встал и зашагал рядом, продолжая болтать. Он начал вслух гадать, кем она, собственно, могла бы быть. Во всяком случае, не уроженка здешних мест. О нет! А в ответ на ее улыбку предположил: может быть, немка из Германии? Ее речь выдает особу образованную. По рождению итальянка, вот она кто! Ну конечно же. Черные волосы, жгучий, многообещающий взгляд. Ясное дело — итальянка! Тереза чуть ли не испуганно взглянула на него. Он рассмеялся. Ну во всяком случае, ее род с Юга — родители, точнее, вообще предки. Что сама она венка, это ясно по ее произношению, хотя она так мало говорит, и, главное — произношение у нее литературное. Уж не актриса ли она? Или певица? Может, примадонна? А вдруг — придворная дама? Вот именно — придворная дама, которой любопытно было вблизи поглядеть раз в кои веки, что поделывает простой народ. Или — поднимай выше! — принцесса или эрцгерцогиня!
Ему понравилась эта мысль, и он даже сделал вид, что говорит всерьез. Ведь все сходится: не бросающийся в глаза, но, как он выразился, в высшей степени отличающийся от обычного туалет, осанка, походка, взгляд, — и он немного отстал от нее, чтобы полюбоваться ее фигурой сзади.
— Ваше высочество, — внезапно обратился он к ней, когда они вновь оказались вдали от звуков оркестров, — я почел бы за особую честь пригласить ваше высочество на ужин. По правде сказать, бедность не порок, но и богатство не горе, моя наличность составляет нынче, к сожалению, всего один гульден. На такую сумму королевского пира не задашь, так что вашему высочеству придется самой заплатить за ужин.