зался от него только тогда, когда понял, что невеста его раскусила. Так, с первого дня начала разыгрываться между ними эта комедия: поминутно Шварц, чувствуя на себе неотступный взгляд Катрин, наступал на горло своим тщеславным замыслам и вновь входил в роль ученого с передовыми идеями.
Потом он мстил за себя, обращался с ней по-свински, всячески ей грубил, особенно при свидетелях. После двадцати лет совместной жизни у него вошло в привычку унижать ее при всяком удобном случае: это стало настолько обычным делом, что, как и этим вечером, ему нередко доводилось хамить ей безотчетно, без желания.
В свои пятьдесят лет он высоко держал благородную голову, окаймленную густыми седыми волосами. На его смуглом, дубленом лице играл румянец. Такие лица сохраняются дольше других. У него была молодая, свежая кожа, здоровый рот. «Вот что держит Катрин», — не сомневалось «общество» (люди, от которых она в свое время бежала, настигли ее: теперь их привлекали в ней левые идеи). Говорили даже, что «ей нравятся колотушки». Но знавшие ее мать, баронессу де Борреш, находили, что, не подозревая об этом, именно ей Катрин обязана этой свободой от предрассудков, которую она унаследовала вместе с известной рассеянностью, чрезмерным благодушием и неизменно строгим стилем в одежде, не считающимся ни с какими веяниями моды.
В тот вечер Катрин уселась на ковер, что в корне противоречило ее «стилю». Ее короткие волосы кое-где поседели, они приоткрывали тощий затылок. У нее было мелкое лицо — сморщенная рожица карлицы; взгляд ясный и прямой. Крошечный рот искажался тиком, который кто-то мог ошибочно принять за издевательскую усмешку.
Мадемуазель Парпен стоя листала иллюстрированные журналы, сложенные на консоли, со следами от пальцев, которые оставили пациенты доктора. Этой толстой коротышке не помешал бы корсет. Когда телефонный звонок позвал ее в прихожую, она со значением плотно прикрыла дверь: этот жест уведомлял мадам Шварц, что телефонный разговор — не для ее ушей. Напрасные усилия: все звуки из одной комнаты беспрепятственно проникали в другую; уроки игры на фортепиано и радиотелеграф приводили соседей в бешенство. К тому же секретарша все больше повышала голос:
— Записать вас на прием, мадам? Увидеть доктора сейчас же, в такое время? Даже не думайте об этом! Нет, нет, мадам, не настаивайте… Но мадам, он не мог вам обещать… Нет, вы путаете: доктор Элизе Шварц не ходит по ночным кабаре… Запретить я вам не могу, но должна предупредить, что вы напрасно беспокоитесь…
Мадемуазель Парпен вошла в кабинет доктора через дверь, которая вела в прихожую. Катрин не пришлось напрягать слух, чтобы расслышать ее стрекотание:
— Какая-то ненормальная, месье, она говорит, что вы якобы обещали принять ее в любой день и час… Будто бы она познакомилась с вами два года назад в баре… «Жерли?» «Жерни?»: я не разобрала названия.
— И вы, значит, ей отказали? — зарокотал доктор. — Кто дал вам такое право? Во что вы вмешиваетесь?
Она залепетала, что уже одиннадцатый час, что она не могла предположить, что он позволит… Доктор закричал, чтобы она отвязалась от него со своими предположениями. Он прекрасно знает, что это за пациентка: весьма примечательный случай… И вновь из-за идиотки упущена возможность…
— Но месье, она сказала, что будет здесь через полчаса…
— А, так она все-таки придет?
Он как будто занервничал, несколько секунд был в замешательстве, колебался…
— Ну хорошо, сразу же проведите ее ко мне и отправляйтесь на свое метро.
В этот момент в кабинет вошла Катрин. Доктор уже сидел, как ни в чем не бывало, за рабочим столом. Увидев ее, он приподнялся на стуле и надменно поинтересовался, что ей угодно.
— Ты ведь не примешь эту женщину, Эли?
Она стояла перед ним, в тесном коричневом трикотажном платье, угловатая, узкобедрая, с твердым, неподвижным затылком. От яркого света люстры она щурила глаза без ресниц; правая кисть, длинная и красивая, лежала на груди, пальцы вцепились в коралловое ожерелье.
— Ага, выходит, ты занимаешься подслушиванием?
Она улыбнулась, будто услышала что-то очень приятное:
— Да. И так будет до тех пор, пока ты не распорядишься обить двери войлоком и покрыть стены, потолок и пол пробкой… Для квартиры, в которой исповедуется столько бедолаг, такая слышимость, пожалуй, даже забавна.
— Ну ладно… теперь дай мне поработать.
Автобус смерчем пронесся по улице Буленвилье. Катрин, уже взявшись за щеколду, обернулась:
— И конечно, мадемуазель Парпен скажет этой женщине, что ты не можешь ее принять?
Он поднялся со стула, подошел к ней поближе и спросил, держа руки в карманах и поводя тяжелыми плечами, часто ли это на нее находит. Потом закурил дешевую сигарету и добавил:
— Ты знаешь хотя бы, о чем и о ком речь?
— Знаю, и очень хорошо, — отвечала Катрин, прислонившись к обогревателю. — Я помню этот вечер: три года назад, в феврале или в марте, ты еще тогда много бывал на людях; ты мне все рассказал, когда вернулся; это та одержимая, которая заставила тебя пообещать…
Он округлил спину, стал внимательно изучать узор на ковре… Похоже, ему было стыдно. Катрин села на кожаный диван, который Элизе называл своей исповедальней. Тысячи и тысячи несчастных, запинаясь, мямлили свои выдумки, доискиваясь тайны собственной жизни и делая вид, что не имеют о ней никакого представления… Из соседней квартиры доносился серьезный, на удивление придурковатый голос диктора радиотелеграфа, призывавший покупать мебель от Левихана. Машины по-прежнему гудели и ревели на перекрестке под окнами. Тишина наступала не раньше полуночи, да и то, если в доме никто не устраивал приема.
Доктор поднял глаза и увидел мадемуазель Парпен, которая стояла у столика с пишущей машинкой. Он велел ей идти в прихожую и ожидать там даму. Когда она вышла, Катрин заявила почти в приказном тоне:
— Ты ее не примешь.
— Это мы еще посмотрим.
— Ты не примешь ее, это опасно…
— Скажи уж прямо, что ревнуешь…
Она расхохоталась искренне и неожиданно свежо.
— Ах, нет, бедный мой толстун… Какая уж там ревность…
На мгновение, не без грусти, она мысленно перенеслась в те времена, когда ревновала его. И вдруг ее словно прорвало:
— Тебе ничуть не больше, чем мне, хочется получить пару пуль из револьвера… Или, скажешь, такого быть не может? Вспомни Поцци… Ты говоришь, что я ее не знаю, что я ее никогда не видела?.. Я помню слово в слово все, что ты мне рассказал в тот вечер… У меня ведь невероятная память на все, что к тебе имеет отношение. Ничего не пропадет, ни один звук, если ты что-то произносишь при мне. Думаю, хоть я ее никогда не видела, я бы ее узнала, эту женщину татарского типа; она выделяется на фоне твоих красавиц с голыми спинами: на ней всегда английский костюм, шляпа, надвинутая на глаза… В конце той вечеринки она поднялась, тряхнула короткими волосами, обнажив великолепный лоб… Ты был навеселе, когда излагал мне все это… все твердил: «Такой потрясающий лоб, высокий, как башня…». Забыл, как без конца повторял это? И еще: «Нельзя доверять женщинам калмыцкого типа…». Ты ведь и сейчас им не доверяешь, признайся… Твое самое большое желание сейчас — отправить ни с чем эту бабу. Если примешь ее — то только из ложного стыда…
Элизе даже не стал оскорблять ее в ответ. Не перед кем было строить удальца. Он только проговорил вполголоса: «Я обещал».
Они замолчали, прислушиваясь к громыханию во чреве дома, которое означало, что пришел в движение лифт. Доктор пробормотал: «Это не может быть она… Она же сказала: полчаса…». Каждый из супругов ушел в свои мысли, быть может, вспоминая те времена, когда доктор следовал по пятам за знаменитой Зизи Билодель. Тогда его истинная натура прорвалась наружу. «Над тобой все смеются», — твердила каждый день Катрин. Ему приходилось втайне от нее брать частные уроки танго, и в заведениях, куда Зизи и ее команда влекли его каждую ночь, молодежь надрывалась от смеха, глядя, с каким прилежным и сосредоточенным видом танцует громадина Шварц. Он обливался потом и постоянно ходил в уборную менять воротнички. В ту пору художник Билодель еще не женился на Зизи, но она уже носила его фамилию, и, не будучи, что называется, «своей», смогла завязать отношения с некоторыми из самых нетребовательных светских людей. Эта плотная блондинка, о которой говорили, что она «очень в духе Ренуара», вполне оправдывала репутацию умницы: разнузданная жизнь не опошлила ее, по крайней мере, так казалось; там, где другая, не такая смекалистая, погибла бы, она собрала обильную жатву ценных наблюдений. Но из какой грязи она выуживала те существа, которые тащила за собой? Катрин тогда повсюду рассказывала, что доктор обнаруживает там замечательный материал для изучения, редкостные типы, что ученый извлекает свою выгоду из этой интрижки… Этой галиматье обычно верили. Впрочем, одна женщина из компании Зизи его действительно интересовала.
Ей и только ей удавалось отвлечь его от лицезрения Зизи Билодель, танцующей со своими юными партнерами.
Именно эта женщина неожиданно позвонила доктору и ожидалась с минуты на минуту.
Катрин подошла к мужу, который делал вид, что читает, и положила руку ему на плечо:
— Послушай: помнишь, в чем она тебе призналась в тот вечер, когда ты пообещал принять ее в любой день и час; с тех пор, как она попыталась отравить своего мужа, ею овладело мучительное желание убивать… И никакое наказание на свете не могло ее остановить… И с такой-то женщиной ты собираешься остаться наедине в одиннадцать вечера!
— Будь это правдой, она бы мне тогда ничего не сказала. Она просто водила меня за нос… А к тому же, о какой опасности вообще речь? За кого ты меня принимаешь?
Она устремила на него свои бесхитростные глаза и, не повышая голоса, объявила:
— Ты боишься, Эли. Взгляни на свои руки.
Он засунул их в карманы, пожал плечами, кивнул головой направо:
— Брысь отсюда! и поживей! и чтобы я тебя здесь до утра не видел.