— Вы не будете надевать шляпу?
Не получив никакого ответа, Катрин взяла шляпу и сама надела ее на голову незнакомке, застегнула ей пальто, подняла шиншилловый воротник. Надо бы было еще улыбнуться ей, положить руку на плечо… Катрин увидела, как она исчезла в глубине лестницы; на какую-то секунду застыла в нерешительности, потом вернулась в квартиру.
Доктор теперь стоял посреди комнаты, засунув руки в карманы. Он не смотрел на Катрин.
— Ты была права: сумасшедшая, худшего разбора; впредь я буду осторожней. Она сделала вид, будто у нее револьвер. Любой бы на моем месте поверил. Что ж ты меня не спросишь, как до этого дошло? Вот как: изложив свою маленькую историю, она потребовала, чтобы я ее исцелил… Гнев ее прорвался наружу, когда я попытался объяснить ей, что с нее вполне достаточно предоставленной возможности распутать клубок, что теперь для нее многое стало яснее, что она может вести свою игру, добиться от этого типа того, чего она от него ждет, не выполняя никаких его требований… Ты слышала, как она заорала? Она меня обозвала шарлатаном: «Вы изображаете стремление лечить души, а сами не верите в душу… Психиатр — это значит целитель души, а вы говорите, что души не существует…». Ну в общем, знаешь, обычная песня… Тенденции к самому грубому мистицизму — в придачу ко всем ее прочим проблемам…
— Почему ты смеешься, Катрин? Что в этом забавного?
Он глядел на жену с изумлением. Ему никогда не приходилось видеть такого ее лица — сияющего, счастливого. Наконец, опустив руки, слегка отведя ладони от платья, она сказала:
— Двадцать лет мне понадобилось… Но теперь — все, этому конец! Я освободилась, Эли, я не люблю тебя больше.
1933 г.
ТЕРЕЗА В ГОСТИНИЦЕ
31 августа 1933 г.
Найдись в мире живое существо, которому я могла бы довериться, удалось ли бы мне вразумительно объяснить ему, что произошло между мной и этим мальчиком, в гостинице, где я была сегодня утром и где вчера, в это же время, мы разговаривали с ним в саду, находясь совсем рядом и не видя друг друга?
Я оказываюсь заложницей своих собственных поступков. Своих поступков? Нет, своего поступка. Даже ночью я не забываю о том, что совершила когда-то: каждый день добавляла несколько капель в чашку, в стакан… Уже десять лет, как этот кошмар прекратился; выживший Бернар благоденствует, хотя смерть уже вошла в него, она не за горами: нельзя же столько пить и есть; но меня больше нет рядом с ним, чтобы ускорить события. Подле него нет больше никого, кто бы нетерпеливо ждал, никого, кто снедаем желанием стереть с лица земли этот оплот удовлетворения и самодовольства… А я так и буду жить пленницей своего безрезультатного преступления. Выброшенная в ничто невредимой жертвой и моей семьей. Я самое неприкаянное и самое покинутое существо в мире.
Перечитываю то, что написала о себе: конечно, меня не может устроить такой образ Терезы. А может быть, я пленница навязанной мне роли? Этакий персонаж? Вдруг существует другая Тереза, истинная, от которой меня отделяет некогда совершенное преступление? И определенное поведение, известные поступки, образ жизни навязаны мне этим преступлением, которое, возможно, не вполне мое?
Куда бы я ни влекла это измученное тело и это сердце, умирающее от голода, мое деяние не отпускает меня… О, живая стена! Нет, не стена, живая изгородь, прутья которой переплетаются все теснее.
…Мне с собой не скучно. Может быть, любопытство — самая моя бесчеловечная черта. Услужливое отсутствие воспоминаний позволяет большинству жить спокойно. Все, что было сплетено в их жизни, стирается. Женщинам особенно свойственна такая беспамятность; она-то и помогает им, пройдя через все ужасы, как ни в чем не бывало смотреть на мир детскими глазами: в них не отражается ничего из того, что эти женщины совершили. Но в этом я абсолютно не похожа на других. Например, другая бы сказала: «Я зарылась в этой гостинице на Кап Ферра после самоубийства Фили, чтобы страдать и быть наедине со своим горем». Я же заявляю: «Самоубийство этого мальчика, который заставил меня так страдать (а я мерила свою любовь к нему той болью, которую он был властен во мне вызывать), спасло меня». Получив известие о его смерти, я сразу же успокоилась и обрадовалась. Я избавилась не только от той боли, которую доставляла мне моя неразделенная любовь, но и от совсем заурядной тревоги. Услышав, что его могут привлечь к ответственности за историю с чеком, я поняла, что следствие станет выяснять, на какие средства он существовал, и очень быстро доберется до меня. В подобных происшествиях непременно фигурирует некая женщина в возрасте, вдохновляющая журналистов на одни и те же пряные шутки. Она всегда за все платит, эта отвратительная и жалкая старуха, но на этот раз ею буду я — та самая Тереза, которая могла бы отдать жизнь за четверть часа бескорыстной нежности и никогда не желала ничего другого!
Моя гордость не смогла бы вынести позора, от которого меня освободила смерть Фили. Признаюсь, пугало и другое: быть допрошенной следователем, пусть даже в качестве свидетеля… Он стал бы рыться в моей жизни, разнюхал бы, что некогда я была под следствием… И даже если бы мне удалось запутать следы, одно лишь то, что я должна так же, как десять лет назад, сидеть перед человеком, каждый вопрос которого таит ловушку… Нет, я не смогла бы это пережить; я не пережила бы.
Но, Тереза, чего же тогда стоила та любовь, которой ты столь гордилась, если ты радостно приветствуешь ужасную смерть существа, внушившего тебе это чувство? Лицемерка! То, что ты называешь своей любовью, есть не что иное, как дух нечистый, блуждающий по безводным местам, пока не найдет подходящего человека и не бросится на него. А когда этот человек уничтожен, нечистый дух твоей любви вновь предается блужданиям, влекомый до поры лишь чувством освобождения, но затем повинуется своему закону, который предписывает ему пуститься на поиски нового существа и наброситься на него, чтобы им напитаться…
Фили похоронен (его жена, которую он бросил, эта малышка из Бордо, пришла забрать его тело; в каком же она была отчаянии! Почему он не обратился к ней, ведь она бы дала ему все необходимые деньги? «Лучше сдохнуть!» — твердил он мне), Фили похоронен, и я приехала в эту гостиницу, но не как скорбящая любовница, а как выздоравливающая больная, — в обоюдоостром и восхитительном томлении от того, что мой праздный, бездельничающий демон блуждает где-то совсем рядом в поисках следующей жертвы.
Удивляет меня, по правде говоря, не то, что я совершила некие поступки, а то, что я не совершила многого другого. Да, отвергнутая, как никогда не было отвергнуто ни одно существо, с моим-то сердцем и с моей-то плотью — отчего же я не покатилась все ниже и не скатилась, как говорится, на самое дно?.. Слышу отчетливо ответ: ты умна, Тереза. Ты можешь сказать это самой себе: чрезвычайно умна. А все те пьянчужки, с которыми ты иногда болтала по ночам на скамейках Елисейских полей, или Булонского леса, или на террасах кафе, были дурами. Нам больше, чем мужчинам, необходим ум. Глупые женщины становятся животными, как только семья и условности перестают их сдерживать.
Да, твоего разума хватило бы, чтобы оградить тебя от того падения, о котором ты говоришь, но не от порока… Я хорошо знаю, что совершенное тобою заставило женщин твоей семьи в ужасе осенять себя крестным знамением… Если бы я поддалась этому необычному искушению, иногда посещающему меня, и, вконец измученная усталостью, с израненными от долгой ходьбы ногами, в изнеможении опустилась бы на скамью в незнакомой церкви и зашла в одну из этих будок, где один человек запирается, а другой, отделенный решеткой, предоставляет первому свое ухо; если бы я уступила потребности опрокинуть здесь тележку с самыми дурными моими поступками, то вывела бы наружу лишь крошечную их часть, столь они многочисленны. Как удается тем, кто исповедуется за много лет, все вспомнить и ничего не упустить? На их месте у меня было бы такое чувство, что один лишь забытый грех может обесценить всю исповедь и что стоит одному пустячному проступку оторваться от общей массы, как на него снова налипнет вся моя гнусность.
Но существует все же некая грань, которую я не переступила… Я могу показаться смешной, и все же поведаю: мое сердце губит и спасает меня одновременно. Оно губит меня, втягивая в неприятные истории, но оно и спасает меня, не позволяя телу в одиночку пускаться на поиски пропитания. Ну скажи, Тереза, в чем ты хочешь себя убедить? Разве ты, как любая другая, не способна творить зло? Конечно, способна. Но когда назавтра я вспоминаю все, что было, меня охватывает ужас, преобладая над всем остальным — удовольствием, стыдом, отвращением…
Эти падения, в сущности, можно пересчитать по пальцам… Почти всегда нежность оказывалась той приманкой, на которую откликалось твое сердце, вовлекаясь в самые скверные приключения. Именно этот зов нежности и эта надежда, заранее обреченная на провал, были необходимы для того, чтобы ты пошла дальше, прыгнула в омут…
Ах! Мое чудовищное равнодушие к самоубийству Фили, без сомнения, объясняется тем, что, участвуя в подобных авантюрах, я с самого начала твердо знаю: это все обман, а очередной мужчина — всего лишь предлог… Да, именно так: они — предлоги, за которые мое сердце цеплялось почти случайно. Почти случайно! Мое сердце — словно крот, этот незрячий зверек. Будто можно было случайно натолкнуться на нежное существо! Впрочем, есть ли они вообще на свете, нежные существа? Мы, женщины и мужчины, бываем нежны, когда любим сами, но никогда — когда любят нас.
То же, что произошло между этим мальчиком и мной… Но ведь ничего не произошло! Ведь то, что я испытала и испытываю до сих пор, это нечто небывалое… В первый день я вошла в ресторан гостиницы с чувством облегчения и покоя. Вероятно, все эти семьи, приехавшие сюда на пасхальные каникулы, жалели одинокую даму, которой из-за отсутствия компании приходится читать во время завтрака. Они и не догадывались, что для меня, привыкшей к своей пустыне, эта жизнь в гостинице была желанной гаванью, что они самим своим присутствием излучали немного человеческого тепла и что просто знать каких-то людей в ли