Пришла моя очередь говорить; я завела речь о самых что ни на есть обыденных вещах: о невидимом море, о запахе левкоев, об оркестре, приглушенном отдаленностью; вот все необходимое для счастья, сказала я, и только одного не хватает…
— Вы ведь не видите меня… Представьте, что я — молодая женщина…
Я замолчала на секунду, но он и не подумал высказаться в том роде, что ему не нужна ночь, чтобы поверить в мою молодость. Он довольно благодушно заметил, что тот антураж, который всегда сопутствует изображению любви в театре или в кино, не имеет ничего общего с реальностью. И добавил несколько довольно вычурных слов о любви, «которая расцветает, где хочет, и чаще в больничной палате или в лепрозории, чем на террасе на берегу моря». Тогда я сказала ему, что мы говорим о разных видах любви… Нет, отвечал он, любовь едина, существует только одна любовь, просто мы распространяем ее на явления разного порядка. Все эти слова ничего не значили, они никак не затрагивали то глубокое расхождение, которое существовало между нами. Наконец, я решилась задать ему прямой вопрос: не пожалеет ли он впоследствии о том человеческом счастье, которым пренебрегает сегодня? Не будет ли его преследовать воспоминание об упущенных возможностях?
Он не раскрыл рта: то ли потому, что мои слова задели его за живое, то ли потому, что он хотел дать мне возможность развить мысль. Его молчание меня воодушевило. Я убеждала его, что рано или поздно молодость кончается, и тень счастья, отвергавшегося и расточавшегося во времена изобилия, вовсе не будет сопровождать нас до гробовой доски. Бывает, что, стоит нам однажды не захотеть услышать призыва, мы уже никогда не встречаемся с ним; и порой целая жизнь уходит на его поиски. Ах, это безумие юности, которая уверена, что можно отложить счастье на потом и что оно всегда поджидает нас где-то впереди!
Все это как будто не особенно его тронуло, а я-то плакала… Он все так же безмолвно за мной наблюдал.
— Мы ушли с аллеи, — пробормотала я. — Я совсем ничего не вижу.
Когда я поскользнулась на траве, он взял меня за руку и привел на аллею. И сразу отдернул руку, которую я слегка сжала. Тут уж я не выдержала:
— Говорите же! Отвечайте хоть что-нибудь…
— Что вам ответить? Вы еще не знаете, что означают слова «любовь», «счастье»…
— А вы? Вы что, полагаете, будто способны меня в этом наставить! Бедный мой малыш!
— Возраст здесь ни при чем, — заметил он без всякого раздражения. — Есть люди, которые знают это с рождения, другие узнают в двадцать лет, иные же — после долгих лет страданий, но большинству это открывается перед лицом смерти.
Я проронила:
— Это все слова!
— И вам… — продолжал он, словно меня не слышал, — вам еще предстоит всему научиться. У вас все впереди, а вы не знаете об этом.
Я заявила ему довольно вызывающим тоном, что свое получила и что, если бы я поведала ему хоть малость из того, что выпало на мою долю, ему пришлось бы заткнуть уши:
— Бедное дитя! Это то, что в вашем кругу (я хорошо его знаю, я из него родом) называют тяжелым прошлым… Если бы вы только догадывались…
Он возразил, что каким бы тяжелым ни было это прошлое, вполне достаточно нескольких слезинок и руки, положенной мне на лоб, чтобы я снова стала ребенком.
— Такова эта любовь.
Последние слова были едва слышны. Я повторила:
— Слова!
Мы подошли уже близко к гостинице, и в свете ярко освещенного фасада я увидела его пылающее лицо. Да, несомненно, этот юноша находился во власти какой-то ужасно взыскующей страсти или, точнее (как выразить то, что я почувствовала?), он был весь насыщен неким присутствием; оно его переполняло и опаляло меня… Я выдохнула, почти сама того не желая:
— Я ненавижу вас…
Он ответил тихо, но отчетливо:
— А я вас люблю.
Эти слова, которых я так ждала и жаждала наконец добрались до меня; это были те самые слова, но, увы, то были не они! Я не собиралась длить это унижение и бросила:
— Несчастный безумец!
Насколько я помню, в ответ он стал говорить, что желает и мне такого безумия и что каждый день будет просить о нем для меня.
— Мне не нужна ваша жалость! Как бы дорого я за это ни заплатила, я свое получила… я свое получила…
Я в третий раз повторила: «Я свое получила», но уже рыдая. Нет, я свое не получила, все кончилось для меня, так и не начавшись. Нечего больше ждать от любви, такой же неведомой, как в дни моей молодости. Я ничего не знаю о ней, кроме того, что я желаю ее. Это желание враз захватывает и ослепляет меня, оно швыряет меня на все неживые пути, бьет о стены, заставляет спотыкаться на рытвинах и валит, измученную, в ямы, полные грязи.
Его больше не было рядом со мной. Я снова углубилась в сад и плакала так, как мне плачется иногда: слезы бегут быстро, как бы сами собой, у меня даже лицо не сморщивается. Я долго ждала конца этой грозы — пока ночной ветер не освежил мое обожженное лицо.
1933 г.
КОНЕЦ НОЧИ
I
— Вы уходите вечером, Анна?
Подняв голову, Тереза смотрела на служанку. Английский костюм — подарок Терезы — был узок для этой молодой, вполне сформировавшейся девушки. Анна стояла перед хозяйкой.
— Слышите, милая, какой дождь? Куда вы, собственно говоря, собрались?
Терезе не хотелось отпускать девушку; ей приятно было слышать стук переставляемой посуды и мотив какой-то непонятной песенки, которую постоянно напевала эльзаска. В те вечера, когда девушка до десяти часов никуда не уходила, эти звуки, свидетельствовавшие о присутствии в доме молодого, живого существа, действовали на Терезу успокаивающе. Первое время Анна занимала небольшую отдельную комнату в квартире. По ночам до хозяйки долетали вздохи, неясные слова, похожие на сонный детский лепет, иногда звуки, напоминавшие ворчанье животного. Даже когда Анна спала совершенно спокойно, Тереза ясно чувствовала ее присутствие за перегородкой; казалось, она слышала, как течет кровь в жилах молодой девушки. Она была не одна, биение собственного сердца больше ее не пугало.
По субботам служанка уходила вечером, и Тереза лежала с открытыми глазами в темноте, зная, что не уснет до прихода девушки, которая иногда возвращалась только на рассвете. Никто не делал Анне замечаний по поводу ее отлучек. Тем не менее в один прекрасный день она перенесла свои вещи на тот этаж, где помещалась прислуга. «Это, чтобы свободнее было шляться, уж будьте покойны!» — говорила консьержка.
Терезе пришлось теперь довольствоваться короткой передышкой, какую давало ей присутствие Анны до десяти часов вечера. Когда девушка приходила пожелать ей спокойной ночи и получить распоряжения наследующий день, хозяйка старалась затянуть разговор, расспрашивая ее о семейных делах: «Были ли письма от матери?», но чаще всего получала только короткий ответ, как от ребенка, которому надоедают взрослые и который торопится вернуться к своим играм. Никакой враждебности, впрочем; иногда даже порыв нежности… В большинстве же случаев это было просто равнодушие молодости к тому интересу, какой она вызывает в старых людях, которых сама она не может любить. Тереза вращалась в этом замкнутом кругу: крестьянка, прислуга, которую она берегла, как нищий корку хлеба, не имея выбора между этой девушкой и каким-нибудь другим человеческим существом. Обычно она не упорствовала в желании удержать Анну, и когда та говорила: «Спокойной ночи, мадам. Больше вам ничего не понадобится?» — Тереза только съеживалась в томительном ожидании сердечной спазмы, неуклонно появлявшейся у нее при стуке закрываемой двери.
Но сегодня, в субботу, еще не было девяти часов, а Анна, казалось, уже готова была ее покинуть; туфли на высоких каблуках из искусственной крокодиловой кожи стягивали ее довольно толстые ноги.
— Вы не боитесь дождя, моя милая?
— О! До метро совсем недалеко…
— Ваш костюм промокнет.
— На улице не останемся! Мы идем в кино…
— Кто это «мы»?
Анна пробормотала: «Я и мои друзья…» — и была уже у двери, когда Тереза ее окликнула:
— А если бы я вас попросила, Анна, сегодня вечером остаться дома? Я что-то неважно себя чувствую…
Тереза с изумлением прислушалась к звуку собственного голоса. Она ли это говорит?
Служанка недовольно буркнула: «Ну что ж! В таком случае…», но Тереза уже одумалась:
— Нет, собственно говоря, сейчас мне уже лучше. Идите, милая, развлекитесь.
— Может быть, вам молока подогреть?
— Нет, нет! Мне ничего не нужно. Идите.
— Может быть, растопить камин?
Тереза ответила, что сама разведет огонь, если ей станет холодно… Теперь она уже еле сдерживалась, чтобы не вытолкать девушку из комнаты, а стук закрываемой двери не только не вызвал привычной боли, но, наоборот, принес даже некоторое облегчение. Она посмотрела на себя в зеркало и произнесла: «До чего ты дошла, Тереза?» Впрочем, в чем же дело? Разве сегодня вечером она унизила себя больше, чем когда-либо? Она только, как всегда, боясь предстоящего вечером, ночью одиночества, ухватилась за первое попавшееся живое существо. Не быть одинокой, иметь возможность обменяться парой слов, чувствовать возле себя дыхание молодой жизни… Ни о чем больше она не мечтала, но сейчас даже это было невозможно. И, как всегда в таких случаях, волна ненависти поднялась в ее душе: «Ведь эта идиотка погибла бы без меня, кончила бы на тротуаре…»
Терезе стало стыдно своих мыслей, она покачала головой. Можно зажечь камин — не потому, что в этот октябрьский вечер было холодно, а потому, что горящий камин, как говорят, — друг одиноких. Можно почитать… Почему она не подумала заранее достать на сегодняшний вечер какой-нибудь детективный роман? Она не признавала никакого другого чтения, кроме детективных романов. Когда-то, в молодости, она старалась найти в книгах самое себя и подчеркивала карандашом подходящие места. Теперь она ничего уже не ждала от этого сопоставления себя с выдуманными героями романов: все они исчезали, тонули в том ореоле, которым она окружила себя.