тел сделать ничего такого, к чему не стремился бы каждый молодой человек, став женихом в двадцать три года. Но ей было грустно, она проснулась от сладкого сна и теперь настороженно следила за ним; ей казалось, что все в нем стало вдруг каким-то чужим: и голос, и движения, и даже его молчание. Подле нее был человек, совсем не похожий на тот образ, который она носила а своей душе каждое мгновение жизни. Ей так хотелось вернуть прежнего Робера, она прильнула к нему. Он отшатнулся, передернул плечами. Она спросила:
— Значит, все-таки сердишься?
— Да нет… Но ты все равно не поймешь, ты ведь ужаснейшая невинность. По-твоему, все так просто… Прижимаешься, ластишься, а потом: «Ах, пусти меня!»
Он говорил угрюмым и довольно грубым тоном. Она почувствовала себя такой одинокой, еще более одинокой, чем в те дни, когда его не было с нею.
Только бы он не заметил, что она плачет. Она боялась вытереть глаза, чтобы не выдать себя. По щекам ее текли и стыли в ночной прохладе горючие слезы. Ей казалось, что своей скорбью она наносит оскорбление Роберу, и, когда он бросил сигарету, она взяла его руку и смиренно поднесла к губам. Он не отдернул руки и притворился, будто не заметил, что у нее мокрое от слез лицо. У него мелькнула мысль, что он уже не раз бросал женщин и они от горя не умерли. Но бросить эту?.. Лучше уж сдавить двумя пальцами ее худенькую птичью шейку и сразу прикончить. В порыве жалости, желания и стыда он крепко ее обнял и прижал к себе. Дрожа всем телом, она не смела ответить на объятие. Она не знала, чего он хочет. Он дышал прерывисто и быстро. Она сказала:
— Кто-то идет по аллее. — Узнав брата, она крикнула: — Мы здесь, под липами.
Дени прошел еще немного и остановился.
— Пора домой, — сказал он. — Жюльен велит запереть дверь на засов.
Парочка вышла из черной тьмы, царившей под липами. По сравнению с этим мраком на аллее им показалось очень светло. Все трое шли молча и, войдя в бильярдную, щурили от света глаза. Дени окинул влюбленных быстрым взглядом и сразу заметил смятое платье Розы, влажные следы слез на ее щеках и блуждающий взгляд Робера. Он сказал:
— Свечи вон там, в передней. А Роберу полагается лампа.
Сев у окна в своей спальне, Роза задумалась. «Мы же ничего дурного не делали, — успокаивала она себя. — И ведь все это потому, что он меня любит». Любит. Слово это уже не опьяняло ее. За беспокойным ропотом молодой крови она различала предостерегающий голос. Чей? Что в ней заговорило? Позднее она не раз думала, — не было ли то предчувствием? Нет, скорее в душе глухо прозвучала едва задетая струна. «Завтра утром я опять буду счастлива. Не знаю, право, что это с нами случилось сегодня… Скорее, скорей бы увидеть лицо Робера при свете ясного утра! Посмотрю ему тогда в глаза, и на сердце станет спокойно».
Робер позабыл затворить окно, а когда спохватился, было уже поздно: в комнату налетели москиты. Он поспешил загасить лампу, но это не помогло — всю ночь его терзали злые укусы. В высокой оконной раме без подоконника вырисовывался меж густой черной листвы клочок неба, похожий на глубоко врезанный в сушу залив. И, глядя на этот голый и какой-то зияющий прямоугольник окна, Робер испытывал неприятное ощущение, будто он ночевал в полуразрушенном строении. Уж не за тем ли его положили в этой комнате, чтобы внушить ему желание отремонтировать обветшалый дом? Он отогнал от себя это нелепое подозрение, решив думать только о Розе. Разве не была она ему дорога и желанна в этот вечер? А все остальное не имеет значения. Он уедет с нею, нисколько не беспокоясь о ее родне. Самое главное — все выяснить и обо всем договориться до свадьбы… Заснул он незадолго до рассвета, когда москиты, вдоволь напившись его крови и присмирев от предутреннего холодка, оставили его наконец в покое.
Утром, встретившись с Розой в столовой, он, как ему казалось, преодолел в себе все низкие мысли. На ней было белое кисейное платье, которое она надела, чтоб ехать к обедне, — платье, сшитое еще в те времена, когда и она и мать одевались у Габриа. В большую коляску запрягли рабочую лошадь, на козлы сел Кавельге. Робер уже чувствовал себя членом семьи своей невесты. Он смеялся с Дени и Розой над нарядом управителя, — Кавельге снизошел до исполнения кучерских обязанностей, но, желая подчеркнуть, что делает это только из любезности, не надел кучерской ливреи и сдвинул набекрень свой зеленый котелок.
Однако в церкви Робер вновь пришел в дурное настроение. Его раздражало и то, что он оказался предметом всеобщего внимания, перешептывания, и то, что взволнованное личико Розы сияло гордостью. Все, что подчеркивало в глазах публики его положение жениха, было ему невыносимо. Вот еще, в самом деле! Ведь он покорился своей участи, верно? Разве есть у него какая-нибудь задняя мысль? Так, пожалуйста, не запирайте выходную дверь на замок. «А впрочем, — думал он, — все равно не убежишь, нет никакой возможности».
Перед проповедью, когда прихожане с громким стуком передвигали стулья и рассаживались по местам, они, воспользовавшись случаем, оглядывались и бесцеремонно рассматривали жениха. Роберу было стыдно, но все же ему хотелось успокоить Розу: «Моя досада ничего еще не доказывает…» И в то же время он злился на нее — ему казалось, что она внутренне торжествует: «А все-таки я, несмотря на наше несчастье, подцепила себе жениха». В самом деле, и простофиля же он! Попался, теперь не вырвешься из западни! А ведь он мог жениться на любой красавице. Наверно, все говорят: «Подумайте, кого выбрал! Ведь столько есть на свете хорошеньких девушек, да еще и с солидным приданым!..»
Роза опустилась на колени. Широкие поля соломенной шляпы скрывали ее лицо. Она молилась, низко склонив голову. Видна была только ее шея, и в этой худенькой шейке уже не было прежнего изящества. Лишь в темноте, царившей вчера вечером под липами, эта девушка могла его взволновать.
По рядам проходила сторожиха, собирала деньги за стулья, давала сдачу; потом прошел кюре; утирая потное лицо носовым платком и протягивая кружку для сбора пожертвований, он со свистом шипел сквозь зубы: «Спасибо, спасибо, спасибо». Мальчишки, изучавшие катехизис для первого причастия, вертелись на скамейках, строили девочкам рожи. После чтения Евангелия прихожане обрадованно ринулись к выходу и, распахнув обе створки двери, не выдержавшие напора, высыпали на паперть.
Площадь была залита солнцем. Подходили какие-то старухи, бесцеремонно разглядывали Робера. Он поспешил укрыться в коляске, выжидая, когда мадам Револю и Роза закончат обход магазинов.
Робер ворчал:
— Что они так пялят на меня глаза? Вот болваны!
— Любуются женихом мадемуазель Розы Револю, — с лукавым видом ответил Дени.
— А я полагал, что наше обручение пока что останется в тайне.
— О, это невозможно! Кавельге и его супруга уже все разболтали. Разве их удержишь. Сам понимаешь.
— А если невозможно сохранить это в тайне, так зачем же мне клялись и божились, что объявят только через год?
— Вот как! Ты, значит, недоволен? — спросил Дени самым невинным тоном.
— Знаешь, меня больше всего раздражает, когда люди дают обещание, хотя сами прекрасно знают, что сдержать его не могут. Раз мы еще не скоро поженимся, так лучше было бы…
— Ну что ты, — перебил его Дени. — Я уверен, что ты не станешь дожидаться, пока отбудешь стажировку. Да и все у нас в доме так думают.
Робер даже покраснел от негодования.
— Вот как? Неужели? Ну, это мы еще посмотрим! Стажировка прежде всего.
Дени подмигнул ему с видом сообщника:
— Знаем мы влюбленных…
Робер вскипел было, но тут вернулись Роза и мадам Револю, пришлось промолчать.
— Осторожнее, Дени, не раздави торт, — сказала мадам Револю. — Мы купили и трубочки с кремом для Жюльена.
Коляска покатила к Леоньяну. Солнце палило нещадно. Робер, весь красный, смотрел в сторону, притворяясь, что не замечает, как Роза старается поймать его взгляд.
Он уехал около пяти часов вечера, — это, впрочем, было условлено заранее, так как вечером ему полагалось готовиться к экзамену. Жара избавила его от уединенной прогулки с Розой. Они сидели в бильярдной, перелистывая старые комплекты журнала «Мир в картинах». Потом Роза проводила его до остановки трамвая и назначила ему свидание на следующий день в сквере. Она замечала в нем какую-то перемену и была удивлена; но ей казалось, что это не холодность, а просто смущение, — должно быть, он чувствует себя неловко после того, что было вчера под липами. Робер поднялся в вагон, она смотрела ему вслед без щемящей грусти. По дороге целыми отрядами мчались велосипедисты; поднимая пыль и пронзительно гудя, проносились автомобили с дизельным мотором. Роза была почти довольна, что может побыть одна.
Домой идти не хотелось, и она свернула в парк. Было еще жарко. Трава на лужайках стояла некошеная: не могли найти поденщиков; дорожки заросли. Неожиданно откуда-то вынырнул Дени. Роза подумала, что лучше было бы погулять одной, но Дени уже подошел к ней и молча зашагал рядом. Он успел зазеленить травой свою белую полотняную куртку и парусиновые туфли. Вдруг он сказал:
— Тебе, конечно, приятнее было бы, чтобы не я тут был, а Робер.
Сестра обняла его за плечи.
— Вот глупый! Да разве кто-нибудь займет у меня в сердце место любимого моего брата?
Дени шел, понурив голову, и покусывал сорванную травинку. Роза добавила:
— Ведь есть много такого, что можем понять только мы с тобой, а другие никогда не поймут.
Он поднял голову.
— Ты правду говоришь или просто так, в утешение?
— Нет, я серьезно, — ответила она. — Вот… как ни любишь жениха… а ведь один только бог знает (она инстинктивно оборвала признанье)… Как ни любишь жениха, — продолжала она после долгого молчания, — есть в душе такие уголки, куда он еще не скоро проникнет, а может быть, и никогда не найдет туда пути.
— А я?
— С тобой иначе. Многое я чувствую в одно мгновение с тобой и совершенно так же, как ты. Нам не надо слов.