— Так там и написано, дружище? — усомнился дядя.
— Вот, сами поглядите, — ответил Кротолов, подавая ему книгу.
Дядя взволнованно пробежал глазами по странице.
— Да, так и написано, — заметил он негромко. — Ах, да свершит создатель эти великие деяния в наши дни! Да возрадует он наши сердца таким зрелищем!
Он вдруг замолчал, словно пораженный своим воодушевлением, и заметил:
— Да можно ли в мои годы быть до такой степени восторженным! Я сущий ребенок, сущий ребенок!
Он вернул книгу Кротолову, а тот, улыбаясь, сказал:
— Ясно вижу, господин доктор, что вы точно так же толкуете это место, как я: «возгласы великого народа, поднимающего восстание» — да это речь идет о Франции, провозглашающей права человека.
— Как! Вы думаете, что тут подразумевается французская революция? — спросил дядя.
— А что же еще? Ясно как день.
Затем он снова нацепил очки, которые перед этим снял, и принялся читать дальше:
— «За семьдесят недель будет покончено с прегрешениями, искуплено беззаконие и утверждена справедливость во веки веков. После чего люди побросают кротам и летучим мышам свои деньги, бывшие для них кумиром. А многие народы провозгласят: перекуем сабли на мотыги, а алебарды — на садовые ножи».
При этих словах Кротолов положил локти на книгу и, поскребывая бородку, запрокинул голову — казалось, он глубоко задумался. Я не спускал с него глаз; мне мерещились наяву какие-то удивительные вещи, вокруг нас в темноте волновался невидимый мир. Чуть-чуть потрескивал огонь, Сципион вздыхал во сне, лежа около меня, а мне чудилось, что это доносятся издали чьи-то голоса, и сама тишина пробуждала в душе у меня волнение.
Но дядя Якоб, казалось, обрел обычное спокойствие. Он набил табакам большую трубку и разжигал ее клочком горящей бумаги. Сделав две-три затяжки, он выпустил густые клубы дыма, раскуривая трубку. Потом закрыл крышечку и растянулся в кресле, глубоко вздохнув.
— Люди побросают свои деньги, бывшие для них кумиром, — повторил Кротолов, — это значит — экю, флорины — словом, деньги всех мастей. Они бросят их кротам, а это значит — слепым. Ведь вы знаете, господин доктор, что кроты слепы. Несчастные слепцы, как папаша Гарих, — настоящие кроты. И белым днем они в темноте ходят, словно они под землей. Значит, люди тех времен отдадут деньги слепцам и летучим мышам. Под летучими мышами нужно подразумевать стареньких-стареньких женщин, которые больше не в силах работать. Они облезлые, как летучие мыши, и всё жмутся к камину, словно хотят спрятаться под его сводом. Вот, к примеру, Кристина Бем, вы ее знаете не хуже меня. Бедная Кристина так худа, голова у нее такая облезлая, что каждый подумает, как увидит ее: «Да она просто летучая мышь!»
— Так, так, так, — произнес дядя с каким-то особенным выражением и медленно покачал головой. — Все ясно, дружище, все вполне ясно. Теперь я понимаю смысл вашей книги. Чудесная это штука!
— Итак, люди отдадут свои деньги слепцам и старушкам из милосердия, — продолжал Кротолов. — И тогда придет конец нищете в этом мире; и не будет больше бедных «через семьдесят недель», хотя это большие недели, состоящие не из дней, а из месяцев, и все перекуют сабли свои на мотыги, чтобы возделывать землю и жить в мире.
Такое толкование смысла слов «крот» и «летучая мышь» так поразило меня, что я замер, широко раскрыв глаза: я смотрел в уголок, где сидел дядя, и представлял себе, как там происходит это удивительное перевоплощение.
Больше я уже не слушал, а Кротолов все читал, читал своим монотонным голосом до тех пор, пока дверь снова не отворилась. У меня мурашки забегали по коже: а вдруг войдут старик слепец Гарих и старушка Кристина, войдут рука об руку, перевоплотившись в крота и летучую мышь! Мне стало страшно. Я обернулся, раскрыл рот и облегченно вздохнул: оказалось, наш друг Коффель явился навестить нас. Мне пришлось два раза посмотреть на него, чтобы удостовериться в этом, — так завладели моим воображением летучие мыши да кроты.
На Коффеле была старая зимняя фуфайка серого цвета, войлочный колпак, стянутый на затылок, и неуклюжие, стоптанные ботинки, в которые он, выходя из дому, вкладывал старые войлочные стельки. Ноги у него подгибались, руки были заложены в карманы — видно, он замерз; весь он был засыпан снегом.
— Добрый вечер, господин доктор, — сказал он, отряхивая в прихожей свой колпак. — Я запоздал, да столько народу встретилось в «Красном быке» да в «Золотой кружке»…
— Входите, Коффель, — отвечал дядя. — Хорошо закрыли дверь в сенях?
— Да, доктор, не беспокойтесь.
Он вошел и, улыбаясь, спросил:
— Газета нынче не пришла?
— Нет, да мы в ней и не нуждаемся, — ответил дядя, добродушно посмеиваясь, — у нас книга Кротолова, а в ней все написано — и о настоящем и о будущем.
— Уж не написано ли в ней и о победе над французами? — спросил Коффель, подходя к очагу.
Дядя и Кротолов удивленно переглянулись.
— Какой победе? — спросил Кротолов..
— Э! Да о победе в Кайзерслаутерне третьего дня. Об этом только и разговоров во всем селении. Рихтер, господин Рихтер, вернулся оттуда часа в два и привез новость. В «Золотой кружке» уже выпито бутылок пятьдесят в честь пруссаков. Республиканцы разгромлены наголову.
Как только он заговорил о республиканцах, мы взглянули на нишу — ведь наша француженка все слышала. Тяжело нам стало: она была такой славной женщиной, и мы с тревогой подумали, что новость наверняка ухудшит ее состояние. Дядя поднял руку, сокрушенно покачал головой. Затем он тихонько встал и, приоткрыв занавес, посмотрел, спит ли госпожа Тереза.
— Это вы, господин доктор? — тотчас же спросила она. — Вот уже час я слушаю предсказания Кротолова. Я все слышала.
— Ах, госпожа Тереза, — воскликнул дядя, — это ложные вести!
— Вряд ли, господин доктор: если позавчера была битва под Кайзерслаутерном, то, очевидно, мы потерпели поражение, иначе французы немедля двинулись бы на Ландау, чтобы прорвать блокаду и отрезать австрийцам путь к отступлению. Правое крыло французской армии прошло бы через деревню. — И, повысив голос, она спросила: — Господин Коффель, расскажите, пожалуйста, подробнее все, что вам известно!
То, что произошло в тот вечер, запечатлелось в моей памяти ярче всех других событий далекого прошлого, ибо все мы увидели, какую необыкновенную женщину спасли, и вдобавок поняли, что́ представляют собой эти французы — народ, который поднялся на борьбу во имя преобразования мира.
Кротолов взял свечу со стола, и мы подошли к больной. Я встал у изножья кровати, Сципион уселся у моих ног. Молча смотрел я на госпожу Терезу. Только сейчас я заметил, до чего она похудела, даже что-то мужское появилось в ее облике, в продолговатом костлявом лице, прямом носе, разрезе глаз, резко очерченном подбородке. Она опиралась головой на руку; тоненькая смуглая рука по локоть высовывалась из широкой рубашки Лизбеты. На голове у нее был красный шелковый платок, завязанный узелком на лбу; он свисал с затылка на ее иссохшую шею. Не было видно прекрасных черных волос, только несколько прядей выбивалось из-за ушей, украшенных большими золотыми серьгами в виде колец. Особенно же привлекла мое внимание медаль красной меди, висевшая у нее на шее: девичья голова в колпаке, похожем на каску; я не сводил глаз с этой реликвии. После я узнал, что то было изображение республики. Тогда же я вообразил, что это богоматерь французов.
Кротолов высоко держал свечу позади нас. Ниша наполнилась светом, и мне показалось, что госпожа Тереза гораздо выше, чем я думал: ногами она упиралась в спинку кровати. Она смотрела на Коффеля, который не спускал глаз с дяди Якоба, словно вопрошая, как быть.
— Да, кто-то просто слухи распустил по селению, — сказал он в замешательстве. — Рихтер ни на грош не заслуживает доверия.
— Все равно, господин Коффель, — отвечала она, — расскажите мне обо всем. Господин доктор, вы позволите, не правда ли?
— Хорошо, — нехотя сказал дядя Якоб, — но не верьте всему, что болтают.
— Да, господин доктор, — ответила она, — в этом я уверена, потому что вы справедливы, а мы добиваемся одной лишь справедливости.
— Постарайтесь забыть обо всем, — сказал дядя Якоб, — теперь вам необходим отдых, чтобы быть здоровой.
— Постараюсь, господин доктор.
Мы отошли от нее, и дядя, о чем-то размышляя и глядя на нас, сказал:
— Уже скоро десять часов. Пора спать.
Он проводил Коффеля и Кротолова до входной двери и запер ее, как всегда. Я уже взбирался по лестнице наверх.
В ту ночь дядя долго прохаживался по своей комнате. Он неторопливо и мерно шагал взад и вперед, как человек, размышляющий о чем-то важном. Наконец все в доме затихло, и я безмятежно уснул.
Глава десятая
ПРОСНУВШИСЬ поутру, я увидел, что мои оконца занесены снегом — все еще шел такой густой снег, что даже не видно было дома напротив. С улицы слышно было, как звенят бубенцы на санях дяди Якоба и ржет его лошадь Призыв, только и всего: жители не показывали носа на улицу.
Я решил, что, вероятно, случилось какое-нибудь необыкновенное происшествие, раз дядя куда-то едет в такую непогоду. Я оделся и сбежал вниз — узнать, что случилось.
Дверь в сени была отворена. Дядя, завязнув в снегу по самые колени, торопливо укладывал в сани охапку соломы; на его голову была нахлобучена огромная шапка из выдры, воротник широкого плаща приподнят.
— Ты уезжаешь, дядя? — крикнул я, выбежав на крыльцо.
— Да, Фрицель, уезжаю, — ответил он весело. — Не хочешь ли поехать со мной?
Я очень любил ездить в санях, но, взглянув, как вокруг до самого неба кружатся пышные хлопья снега, я испугался холода и ответил:
— В другой раз, дядя. Сегодня мне хочется посидеть дома.
Дядя громко рассмеялся и, войдя в дом, ущипнул меня за ухо, что он делал, когда бывал в хорошем расположении духа.
Мы вместе вошли в кухню. Огонь плясал в очаге, распространяя приятное тепло. Лизбета мыла кастрюли перед окошком с выпуклыми стеклами, которое выходило во двор. В кухне было уютно; большие кастрюли, казалось, блестели ярче обыкновенного, а на их округлых боках плясало множество огоньков, похожих на языки пламени в очаге.