— Я же говорил тебе! — сказал Ганс. — Послушай… послушай!..
Минуты через две мы расставили ловушки между навозными кучами, порасчистив снег. Ганс, срезав веточки, осторожно приладил черепицу, а вокруг разбросал зерно. Воробьи сидели на крыше и сверху молча наблюдали за нами, чуть поворачивая головки. Ганс Аден поднялся, вытирая нос обшлагом рукава, и, прищурившись, наблюдал за воробьями.
— Готово, — произнес он вполголоса. — Вот они все сюда и слетят.
Мы вошли в сарай, полные надежд. И в тот же миг вся стая улетучилась. Мы ждали, что они прилетят снова, и просидели до четырех часов, съежившись за снопами соломы, но так и не услышали воробьиного чириканья. Воробьи разгадали наши намерения и улетели подальше, на другой конец селения.
Посудите сами, как нам было досадно! Ганс Аден, несмотря на свой покладистый характер, был вне себя от негодования, а я уныло раздумывал: что за глупая затея — ловить воробьев зимой, когда они кожа да кости, — ведь надо целых четыре воробья на один глоток!
Наконец, устав ждать, мы под вечер вернулись в селение: шагали по большаку, дрожа от стужи, засунув руки в карманы, с мокрыми носами, нахлобучив колпаки до ушей, — словом, в самом жалком виде.
Когда я вернулся домой, уже совсем стемнело. Лизбета готовила ужин, но мне было неловко рассказывать ей о том, как нас провели воробьи, поэтому я, против обыкновения, не вбежал в кухню, а осторожно открыл дверь в комнату, погруженную в темноту, и бесшумно уселся за печкой.
Все было тихо. Сципион спал под креслом, свернувшись клубком, а я с четверть часа отогревался, слушая, как гудит пламя. Я думал, что госпожа Тереза спит, но вдруг она окликнула меня ласковым голосом:
— Это ты, Фрицель?
— Да, госпожа Тереза, — ответил я.
— Ты греешься?
— Да, госпожа Тереза.
— Ты, верно, очень озяб?
— О да!
— Что же ты делал после обеда?
— Ставил ловушки на воробьев вместе с Гансом Аденом.
— Вот что! И много поймали?
— Нет, госпожа Тереза, немного.
— Сколько же?
Мое сердце обливалось кровью при мысли, что придется сказать этой достойной женщине о нашей неудаче.
— Верно, каких-нибудь двух-трех, Фрицель?
— Нет, госпожа Тереза.
— Так вы ни одного не поймали?
— Ни одного.
Она замолчала, и я решил, что она глубоко сочувствует нашему горю.
— Да, это прехитрые птицы, — заметила она немного погодя.
— О да!
— У тебя ноги не мокрые, Фрицель?
— Нет, я был в деревянных башмаках.
— Ну что ж, тем лучше. Не огорчайся, в следующий раз тебе повезет.
Пока мы разговаривали, вошла Лизбета, оставив дверь в кухню открытой.
— А, вот и ты! — воскликнула она. — Хотела бы я знать, где ты весь день пропадаешь? Вечно на улице и вечно со своим Гансом Аденом или Францем Сепелем!
— Он ловил воробьев, — сказала госпожа Тереза.
— Воробьев? Хоть бы разок я воробья увидела! — воскликнула наша старая служанка. — Целых три года он каждую зиму бегает за воробьями. Один разочек, и то случайно, он поймал весной старую, общипанную сойку — у нее сил не было летать — и с тех пор воображает, будто все небесные пташки так и полетят к нему в руки.
Лизбета смеялась. Она села за прялку у кровати нашей больной и снова заговорила, смачивая палец в чашке:
— Ужин у меня готов. Когда приедет господин доктор, только накрою на стол, и всё… Да, о чем же я сейчас рассказывала вам?
— Вы рассказывали о здешних рекрутах, мадемуазель Лизбета.
— Ах да… Как началась эта проклятая война, забрали всех деревенских парней — и верзилу Людвига, сына кузнеца, и коротышку Кристеля, и Ганса Тернера, и многих других. Они отправились с пением — кто пешком, кто верхом. Приятели провожали их до Киршталя, до харчевни папаши Фрица, по дороге в Кайзерслаутерн. Да, хорошо они пели, но это не мешало им горько плакать, глядя на колокольню Анштата. Коротышка Кристель все обнимал Людвига да спрашивал: «Когда же мы снова увидим Анштат?» А тот отвечал: «Э, да не стоит об этом думать. Господь бог там, наверху, спасет нас от республиканцев, накажи их бог». Они оба рыдали, а старый сержант, присланный за ними, твердил: «Вперед!.. Смелей!.. Ведь мы мужчины». Нос у него был красный от выпивок с нашими рекрутами. Верзила Ганс Тернер, за которого была просватана Роза Мутц, дочка сельского стражника, все кричал: «Ну, еще стаканчик, еще стаканчик!.. Может быть, в последний раз едим кислую капусту!»
— Бедный парень! — заметила госпожа Тереза.
— Да, — ответила Лизбета. — Но хуже всего то, что девушки вдобавок могут век вековать — ведь они остаются на мели, когда парни уезжают, весь день только и думают о них, чахнут с тоски. Кому охота идти за шестидесятилетних стариков, вдовцов или за горбунов, хромых да кривых! Ах, госпожа Тереза, не в упрек вам, но скажу я так: не будь ваших республиканцев, нам жилось бы куда спокойнее, мы бы прославляли творца за его милости. Страшное дело эта республика, которая все вверх дном опрокинула!
Слушая эти речи, я принюхивался к запаху фаршированной телятины, наполнявшему комнату, и наконец встал и вместе со Сципионом отправился на кухню — проверить, что у нас на ужин. Все было готово: вкусная луковая похлебка, фаршированная телячья грудинка и жареная картошка. Охота на воробьев вызвала у меня такой аппетит, что мне казалось, будто я так и проглочу все сразу.
Сципион тоже был в счастливом предвкушении: он поставил лапы на край печки и поводил носом, обнюхивая кастрюли, а ведь нюх для собак, как говорит господин Бюффон, — второе зрение, и преотличное.
Поглядев на все яства, я стал с нетерпением ждать приезда дяди.
— Ах, Лизбета, — воскликнул я, возвращаясь, — если бы ты знала, до чего я проголодался!
— Тем лучше, тем лучше, — бросила она, отрываясь от своей болтовни, — аппетит хорошая штука.
И продолжала рассказывать всякие деревенские истории, которые госпожа Тереза слушала с явным удовольствием. Я же слонялся из комнаты в кухню, а Сципион бегал за мною следом: вероятно, нас воодушевляли одни и те же мысли.
За окном становилось все темней и темней.
Время от времени госпожа Тереза прерывала болтовню нашей старой служанки и, поднимая палец, говорила:
— Послушайте!
И тогда на миг все затихали.
— Да нет ничего, — замечала Лизбета, — просто проехала повозка Ганса Бокеля.
Или же она говорила:
— Это матушка Дрейфус отправляется на посиделки к Бремерам.
Она знала привычки всех жителей Анштата, и для нее было просто счастьем рассказывать о них «госпоже француженке». Как я узнал после, она сразу прониклась к ней дружескими чувствами, когда увидела у нее на шее образок святой девы.
Часы отбили семь, потом — половину восьмого. Наконец, не зная, куда деться, изнемогая от ожидания, я взобрался на стул и достал с полки «Естественную историю» Бюффона. Прежде мне ни разу не приходило в голову сделать это. Я положил локти на стол и, впав в полную безнадежность, стал сам читать по-французски. Ну, значит, и проголодался же я! Впрочем, я то и дело поднимал голову и посматривал в окно, пяля глаза в темноту и навострив уши.
Только я нашел описание воробьев и узнал, что у них мозгов вдвое больше, чем у человека, конечно, пропорционально величине, когда наконец послышался звон бубенчиков, еще едва уловимый, откуда-то издалека, но он все нарастал, нарастал, и вскоре госпожа Тереза воскликнула:
— Ну, вот и господин доктор!
— Да, — отозвалась Лизбета, вставая и убирая прялку в уголок, где были часы, — на этот раз он. — И она побежала в кухню.
Я был уже в сенях, оставив господина Бюффона, и открывал дверь с криком:
— Дядя приехал!
— Да, Фрицель, — послышался веселый дядин голос, — приехал! Дома все благополучно?
— Все превосходно, все здоровы.
— Прекрасно, прекрасно!
Тут Лизбета вышла с фонарем, и я увидел, как дядя распрягает у сарая лошадь. Он был покрыт инеем и белел в темноте — каждая ворсинка на его плаще, каждая шерстинка на большой меховой шапке блестела в свете фонаря, как звездочка. Он торопился. Наш Призыв тянулся мордой к конюшне, словно уже не в силах был ждать.
— Боже ты мой, какой мороз на дворе! — воскликнула Лизбета, спеша дяде на помощь. — Вы, верно, совсем замерзли, господин доктор! Ступайте скорее домой, я и одна управлюсь.
Но дядя Якоб не доверял заботу о лошади никому другому. Он сам отвел Призыва в конюшню, положил в стойло сена, под ноги — хорошую подстилку и сказал:
— Вот теперь можно уйти.
И мы все вместе вошли в дом.
— Добрые вести, госпожа Тереза, добрые вести! — крикнул дядя с порога. — Я приехал из Кайзерслаутерна, там все идет хорошо!
Госпожа Тереза, бледная-пребледная, села на кровати. Она не сводила с дяди глаз, пока он отряхивал свою шапку и снимал плащ.
Она спросила:
— Как же так, господин доктор? Вы были в Кайзерслаутерне?
— Да, добрался туда… Хотелось в конце концов выяснить. Я все увидел сам… справился обо всем, — ответил он, улыбаясь. — Но не скрою от вас, госпожа Тереза: я до смерти устал и проголодался…
Он сел в кресло и, стягивая сапоги, краешком глаз, блестевших от нетерпения, совсем как у нас со Сципионом, поглядывал на стол, на который Лизбета ставила приборы.
— Самое главное вот что, — воскликнул он, вставая. — Битва при Кайзерслаутерне не имела такого решающего значения, как думали, а ваш батальон не принимал в ней участия, так что маленькому Жану не пришлось снова подвергаться опасности.
— Ах, больше мне ничего не надобно! — молвила госпожа Тереза. Она снова легла, лицо ее сияло от счастья, от несказанной радости. — Мне больше ничего не надобно. И что бы вы ни сказали еще, я уж и без того слишком счастлива… Отогревайтесь же, господин доктор, ешьте и не торопитесь. Теперь я могу ждать.
Лизбета подала суп, и дядя, садясь за стол, добавил:
— Да, безусловно вы можете быть покойны по этим двум статьям. Потом я доскажу все остальное.
Мы принялись за еду, и дядя поглядывал на меня с улыбкой, как бы говоря: «Ты, я вижу, хочешь догнать меня; но ты-то где так дьявольски проголодался?»