Тут старый Шмитт совсем уж расцвел и объявил, что придерживается тех же идей, что и Коффель с Кротоловом. А дядя, до тех пор слушавший молча, одобрил эти взгляды, назвав их самыми правильными, естественными и справедливыми.
— Только, — сказал он, — зачем все осуществлять сразу, в один день? Лучше двигаться медленно, постепенно; лучше действовать убеждением, кротостью, как это делал Христос. Это было бы разумнее, а плоды были бы такие же.
Госпожа Тереза усмехнулась и возразила:
— Да, конечно, господин Якоб, если бы все люди походили на вас! Но сколько сотен лет назад Христос начал проповедовать людям добро, справедливость и кротость, и, однако, вы видите сами, как дворяне внимают его проповедям. Да разве они обращаются с крестьянами, как с братьями?.. Нет, нет, к несчастью, без войны не обойтись. За три прошедших года республика больше сделала для прав человека, чем сделано за восемнадцать веков. Поверьте, господин доктор, покорность судьбе со стороны порядочных людей — это большое зло: она придает смелости негодяям и не приносит ничего хорошего.
Все остальные разделяли мнение госпожи Терезы. Дядя Якоб собирался ответить, когда приотворилась дверь и появился почтальон Клеменц в большой шапке, покрытой клеенкой, и с порыжевшей кожаной сумкой; он протягивал газеты.
— А не выпьете ли кофе, Клеменц? — спросил его дядя.
— Нет, господин Якоб, благодарю, тороплюсь. Письма запоздали. В другой раз.
Он вышел, и мы увидели в окно, как он пробежал мимо дома.
Дядя развернул газету и стал читать внятным голосом новости тех давних времен. Я был мал тогда, но все же сохранил их в памяти. В старом «Цайтблатте» республиканцев называли безумцами, дерзко восставшими против вечных законов жизни. В одной из статей вспоминалось, как грозный Юпитер подавил восстание, обрушив на Титанов горные громады, так что и поныне эти нечестивцы погребены в недрах Везувия и Этны, извергая оттуда пепел и пламя. Затем говорилось о нарушении традиций наших отцов, о том, что колокола, отобранные у нашей церкви, переливаются республиканцами в пушки, что это величайшее надругательство, какое только можно придумать, ибо то, что служило спасению душ, отныне будет нести гибель телам.
Говорилось также о том, что ассигнации республиканцев ничего не стоят и что в скором времени, когда дворяне снова станут владеть своими землями, а священнослужители — монастырями, эти бумажонки будут пригодны лишь для растопки кухонного очага. Газета заботливо советовала людям отказываться от них.
Наконец, газета насмехалась над новым календарем республиканцев, в котором месяцы назывались: вандемьер, брюмер, фримэр, нивоз, плювиоз и т. д. В статье говорилось, что безумцы намерены изменить ход небесных светил и порядок времен года — зиму превратить в лето, весну — в осень, так что больше не будешь знать, когда нужно сеять, когда собирать жатву; говорилось, что все это лишено здравого смысла, что у всех крестьян Франции это вызвало негодование.
Так писала «Цайтблатт».
Кротолов и Коффель во время чтения переглядывались; госпожа Тереза и папаша Шмитт о чем-то размышляли. Все молчали. Дядя продолжал читать почти без передышки заметку за заметкой. Мерно тикали наши старинные часы.
В конце говорилось о войне в Вандее, о взятии Лиона, о захвате Тулона англичанами и испанцами, о вторжении Вурмзера в Эльзас, о сражении при Кайзерслаутерне, когда «пресловутые республиканцы бежали как зайцы». «Цайтблатт» предсказывала, что к весне республиканцы будут окончательно разгромлены. Сложив газету, дядя произнес:
— Что думать обо всем этом? Ежедневно нам возвещают, что республиканцы скоро будут разгромлены. Полгода тому назад республика была окружена со всех сторон, три четверти ее провинций были охвачены мятежом, Вандея одержала большие победы, мы также; и вот теперь республика нас отбросила почти отовсюду. Она дает отпор всей Европе, что было бы не под силу сделать ни одной монархической державе. Из глубины страны мы теперь отброшены к границам, но республиканцы теснят нас и дальше, а газета говорит, что республика идет к гибели. Если бы статью не писал высокоученый доктор Захариос, я бы усомнился в ее искренности.
— Э, господин Якоб, — возразила госпожа Тереза, — может быть, этот доктор видит вещи в желательном ему свете. Так часто бывает, и люди искренне верят в то, что говорят. Не хотят обмануть других, а обманываются сами.
— Во всяком случае, — сказал папаша Шмитт, поднимаясь, — надо признать, что республиканские солдаты сражаются хорошо, и если у французов наберется триста — четыреста тысяч таких вояк, как те, которых я видел, то я больше опасаюсь за нас, чем за них. Таково мое мнение! Что касается Юпитера, который бросает людей в недра Везувия, чтобы они изрыгали огонь, то это новый вид батарей, мне он еще не известен. Интересно бы посмотреть.
— По-моему, — сказал Кротолов, — этот самый доктор Захариас не ведает, что говорит! Будь я на его месте, я бы писал в газетах по-иному.
Он наклонился к очагу, взял уголек — ему не терпелось закурить. Старый Шмитт последовал его примеру. Уже было поздно. Они простились и вышли. Коффель последовал за ними, пожав руку дяде Якобу и кланяясь госпоже Терезе.
Глава тринадцатая
НА СЛЕДУЮЩИЙ день госпожа Тереза уже занялась хозяйственными делами. Она осмотрела все шкафы, развернула скатерти, салфетки, рубашки, даже вытащила старое, пожелтевшее белье, лежавшее в куче со времен бабушки Ленель. Она откидывала в сторону все пригодное для починки, а Лизбета поставила в прачечной большую бочку с золой.
Для большой стирки пришлось кипятить воду до самой ночи. А следующие дни белье отбеливалось, сушилось, проглаживалось и чинилось.
По части шитья госпожа Тереза не имела себе равных.
Прежде нам казалось, что она способна лишь плестись со своей тележкой в обозе санкюлотов и разливать водку, на самом же деле она хозяйничала получше любой анштатской кумушки. Она привила у нас в селении искусство вышивать гладью, делать метки красными нитками на белье, что совершенно не было известно у нас в горах. Да, великие революции распространяют просвещение.
Госпожа Тереза помогала Лизбете на кухне, но деликатно, помня о том, что старые служанки не терпят, когда вмешиваются в их дела.
— Вот видите, госпожа Тереза, как меняешь мнение, — иногда говаривала Лизбета. — В первые дни я терпеть вас не могла из-за вашей республики. Теперь же, если вы уедете, наш дом для меня опустеет, словно и жить без вас мы не сможем.
— Э, всяк придерживается своих привычек, — усмехаясь, отвечала госпожа Тереза. — Вы меня не знали, потому относились ко мне с недоверием, как любой относился бы на вашем месте. — И она с грустью добавила: — А все же мне необходимо уехать, Лизбета. Мое место не здесь, меня призывают другие обязанности.
Она все время думала о своем батальоне. Однажды Лизбета воскликнула:
— Нет, вы останетесь у нас. Теперь вы не можете покинуть нас. Вы знаете, как на вас смотрят в селении, как все вас уважают. Бросьте своих санкюлотов. Да разве годится такой достойной женщине подставлять себя под пули и подвергаться военным опасностям, следуя за солдатами! Мы вас просто не пустим.
Но госпожа Тереза покачала головой. Чувствовалось, что придет день, и она скажет: «Нынче я уезжаю», — и ничто ее не удержит.
У нас все время шли разговоры о войне и мире — заводил их дядя Якоб. Каждое утро он убеждал госпожу Терезу, говорил, что на земле должен царить мир; что первоначально мир был установлен самим богом не только среди людей, но и среди животных; что все религии проповедуют мир; все бедствия исходят от войны: чума, убийства, грабежи, пожары; что во главе государства должен стоять повелитель для поддержания порядка, — значит, должно существовать и благородное сословие, на которое он опирался бы; что так повелось испокон веков у древних евреев, египтян, ассирийцев, греков и римлян; что Римская республика это поняла, и ее консулы и диктаторы были как бы царями, а их поддерживали благородные сенаторы, которых, в свою очередь, поддерживало благородное сословие воинов, возвышавшееся над народом; что таков естественный порядок и его нельзя менять, иначе это пойдет в ущерб самим беднякам, так как при нарушении порядка бедняки не смогут зарабатывать на жизнь и погибнут, как листья по осени, оторванные от веток, подающих им сок. Вот как говорил дядя.
Не менее убедительно он говорил еще о многом. Но на его слова госпожа Тереза всегда находила что ответить. Она утверждала, что все люди равны в своих правах; что каждый должен занимать свое место по заслугам, а не по рождению; что только мудрые законы, равные для всех, должны устанавливать справедливые различия между гражданами, одобряя поступки одних и осуждая поступки других; что постыдно и гнусно отдавать почести и власть недостойным; что власть и честь унижены, когда представители власти негодяи, а в сердцах человеческих истребляется чувство справедливости, когда всем ясно, что справедливости не существует, раз все зависит от случая — лишь от того, дворянского ли ты происхождения; что те, кто стремился установить такой порядок, должны превращать людей в глупцов — ведь существа мыслящие не перенесли бы его, а такое оглупление противно заповедям господним; что надобно всеми средствами бороться против тех, кто во имя своей выгоды стремится к таким порядкам, даже пойти на них войной. Правда, война — средство самое ужасное, но вся вина за нее падает на голову тех, кто, стремясь навеки утвердить на земле несправедливость, подстрекает к войне.
Выслушивая такие ответы, дядя всякий раз становился очень серьезным. Если ему нужно было ехать в горы, он садился на лошадь в глубокой задумчивости и, вероятно, целый день отыскивал основательные доводы, чтобы переубедить госпожу Терезу. По вечерам он возвращался в более веселом настроении, думая, что нашел совершенно неопровержимые доказательства своей правоты, но скоро разочаровывался, потому что простая женщина хотя и не ссылалась на древних греков да на египтян, зато понимала суть вещей и с помощью здравого смысла разрушала его доказательства, взятые из истории.