Элиза Пролиссе раздраженно отмахнулась.
— Что, серьезно, Чок может вернуть его в человеческое тело?
— Без сомнения.
— Значит, если бы Марко вернулся живым, его тоже?..
— Слишком много «если», — пробурчал Аудад. — Марко умер. Раздевайся, родная.
— Подожди. Меня пустят к Беррису в клинику?
— Не исключено. Зачем тебе это?
— Просто так. Поговорить с ним. Он был последним, кто видел моего мужа живым. Он может рассказать мне, как умер Марко.
— Вряд ли тебе захочется это знать, — пробурчал Аудад. — Марко умер, когда с ним пытались сделать то же самое, что сделали с Беррисом. Как только ты увидишь Берриса, сразу поймешь, что Марко повезло.
— Все равно…
— Вряд ли ты захочешь это знать.
— Как только он вернулся, — мечтательно закатив глаза, произнесла Элиза, — я просила о встрече с ним. Я хотела расспросить о Марко. И третий, Малкондотто, — у того тоже осталась вдова. Но нас даже близко не подпустили к Беррису. А потом он исчез. Ты мог бы провести меня к нему?
— Держись от него подальше, для твоего же блага советую, — сказал Аудад и дрожащими пальцами провел по магнитным застежкам ее платья. Щелчок, щелчок, еще щелчок — полы платья разошлись. На свет появились массивные, удивительной белизны полушария с ярко-красными кружками сосков. Аудад хрипло задышал и потянулся к Элизе, но та на полпути перехватила его руки.
— Ты поможешь мне увидеть Берриса? — спросила она.
— Я…
— Ты поможешь мне увидеть Берриса. — На этот раз как утверждение.
— Да.
Руки, преграждавшие А уд аду путь, опустились. Дрожащими пальцами он снял с Элизы платье. Какая красивая, в очередной раз пронеслось у него в мозгу, не девчонка, зрелая, пышнотелая женщина — и какая красивая. О, эти итальянки! Белая кожа, темные волосы. Sensualissima! [19] Пускай посмотрит на Берриса, если так приспичило. Интересно, Чок не станет возражать? Босс определенно дал понять, кого он хотел бы увидеть вместе: Берриса и эту девчонку, Келвин. Но, может, сначала — Берриса и вдову Пролиссе? Мозг Аудада бурлил идеями.
Его худощавое тело нависло над Элизой; та подняла на него затянутые поволокой глаза.
Последняя деталь ее нижнего белья с шуршанием сползла на пол. Под Аудадом раскинулись бесконечные акры абсолютной белизны, с редкими островками красного и черного.
— К Беррису. Завтра, — прошептала Элиза.
— Да. Завтра.
Он обрушился на ее наготу. На левом бедре Элизы он увидел узкую полоску черного бархата. Траур по Марко Пролиссе, которого постигла непостижимая кончина от рук непостижимых существ на непостижимой планете. Pover’nomo! [20] Элиза дышала жаром, светилась изнутри. Тропическая долина призывно манила Аудада, приглашала спуститься. Он с размаху ворвался в долину, и тут же прозвучал приглушенный крик экстаза.
XIЕСЛИ НОЧЬЮ, ТО ДВОЕ
Клиника стояла на самом краю пустыни. Это было длинное низкое строение в форме буквы «П», ножки которой указывали на восток. По утрам вдоль здания украдкой ползли лучи восходящего солнца, пока ранний рассвет не окрашивал ярко-розовым длинную перекладину между двумя параллельными крыльями. Здание было облицовано серо-красноватым песчаником. Чуть западнее, сразу за главным корпусом, была разбита узкая полоска сада, а уже за ней начинались владения безводной коричневатой пустыни.
В пустыне была своя жизнь. Тут и там бросались в глаза темные пучки полыни. Иссушенная, как пергамент, почва вся была изрыта ходами мелких грызунов. Отдельным счастливчикам из числа пациентов или персонала доводилось узреть ночью малых прыгунов, а днем — кузнечиков. Из земли торчали кактусы, кактусы, кактусы.
Наиболее активные представители пустынного биогеоценоза проникли и на территорию клиники. Садик на задворках буквально заполонила всевозможная колючая флора. Внутренний двор между ножками «П» весь усажен кактусами. Вот стоит переус гигантский, с шероховатым центральным стволом раз в шесть выше человеческого роста, воздев к небу свои многочисленные руки. А вот поросль причудливых раковых кактусов: мощный ствол, пучок перекрученных отростков на верхушке, две короткие ручки взывают о помощи. Пройдя по тропинке несколько шагов, можно наткнуться на белую (в самом прямом смысле) ворону царства кактусов — чолью. Прямо напротив, ощетинясь кольцом колючек, прижимается к земле ферокак-тус пурпуровый. А вот опунция — плоские сероватые подушечки и колючие стебли; вот чарующе раскинул свои петли эхиноцереус. В другое время года эти шипастые меланхоличные колючки могли быть усеяны изящными цветами — желтоватыми, лиловатыми, розоватыми. Но сейчас зима. Сухой воздух, пронзительно-голубое безоблачное небо, ни единой снежинки. В этом месте земного шара, где влажность приближалась к нулю, времени как бы и не существовало. В июле или в январе, ветер одинаково пробирал до костей, и единственное, что менялось от зимы к лету — это температура, причем градусов на пятьдесят.
Именно сюда Лону Келвин привезли шесть месяцев назад когда она пыталась покончить с собой. К тому времени большинство кактусов уже отцвели. Сейчас она снова попадала не в сезон цветения, явившись месяца на три раньше; в прошлый раз на те же три месяца она опоздала. Ну никак ей правильно не подгадать свои саморазрушительные импульсы.
Над ее койкой стояли врачи и разговаривали так, словно бы Лоны тут вовсе и не было.
— На этот раз вообще все проще простого; ни костей сращивать, ничего — только пересадить легкие.
— Пока она не удумает что-нибудь новенькое.
— Это уж не моя забота. Пусть пошлют ее на психотерапию. Моя задача — восстановить покалеченное тело.
— На этот раз даже не покалеченное. Просто слегка попорченное.
— Рано или поздно она добьется своего. Если уж человек решился на самоубийство, его ничто не остановит. Есть же всякие серьезные машинки — ядерный конвертор, например. Или просто спрыгнуть этажа с девяностого. Не можем же мы восстановить до исходного вида бесформенный комок.
— А ты не боишься, что она последует твоему совету?
— Во-первых, не факт, что она вообще слушает. А во-вторых, это вполне может прийти ей в голову и без посторонней помощи — если серьезно задуматься.
— В этом что-то есть. Может, она стремится вовсе не к самоубийству, а к саморекламе.
— Согласен. Вторая попытка покончить с собой за последние полгода, и опять халтурная, хотя достаточно было просто открыть окно и…
— Что там у нас с альвеолами?
— Не так уж плохо.
— Давление?
— Поднимается. Адренокортикальный ток уже меньше. Дыхание чаще. Она выкарабкивается.
— Дня через три она уже будет на ногах. Гулять по пустыне.
— Ей нужен отдых. И хороший уход. Какого черта ей сдалось кончать с собой?
— Понятия не имею. На первый взгляд, мрачная метафизика не для нее.
— Страх и трепет. Отвращение к жизни.
— А еще говорят, что преступить черту — это удел более сложных натур…
Они отошли от койки; голоса стали удаляться и затихли. За все время разговора Лона так и не открыла глаз. Интересно, сколько человек стояли над ней? Скорее всего, трое — так ей казалось. Но их голоса были так похожи… И ведь они даже не спорили — просто громоздили одну реплику на другую и тщательно промазывали стыки раствором. Зачем вообще утруждать себя, возиться с ней, если все равно они ее ни в грош не ставят?
На этот раз она была уверена, что умрет.
Способов свести счеты с жизнью бесчисленное множество. Лона была достаточно сообразительна, чтобы понимать, какие сработают наверняка, но не позволяла себе даже думать о них; ее страшила не собственно смерть, а то, что может встретиться по пути. В прошлый раз она бросилась под грузовик. Не на автостраде, где колеса мчащихся со скоростью сто пятьдесят миль в час трейлеров в мгновение ока размололи бы ее в фарш, а на городской улице — где ее скрутило, перекувырнуло и с переломанными костями отбросило на тротуар. Кости срастили за месяц так, что даже шрамов не осталось.
А вчера… казалось, это так просто — спуститься к люку мусоросжигателя, проигнорировать все заботливо перечисленные на крышке правила безопасности, просунуть голову внутрь и полной грудью вдохнуть едкого газа…
Горло, легкие и лихорадочно бьющееся сердце должны были выгореть дотла. За какой-нибудь час. Но уже через несколько минут извивающуюся в конвульсиях Лону подняли с холодного пола. Залили в горло какой-то нейтрализатор, положили на носилки и запихнули в белую машину. Больница скорой помощи, потом клиника, в тысяче миль от дома.
Лона осталась жива.
Разумеется, ей требовалась врачебная помощь. Она выжгла себе практически всю носоглотку и потеряла большой кусок легочной ткани. Носоглотку восстановили еще в больнице скорой помощи. А через два-три дня и легкие тоже будут в порядке. На этой земле для смерти не осталось места.
Щеки Лоны ласкал бледный солнечный свет. День близился к концу, светило клонилось к Тихому океану. Веки ее затрепетали и приоткрылись. Белые халаты, белые простыни, салатные стены. Несколько книг, несколько кассет. Целый стеллаж разнокалиберного медицинского оборудования, благоразумно запечатанный прозрачной пленкой твердого аэрозоля. Одиночная палата! Кто же за нее платит? В прошлый раз все расходы взял на себя государственный Институт экспериментальной медицины. А теперь?
Из окна палаты открывался вид на дворик с садом; высокие человекоподобные силуэты вздымали к небу словно бы скрученные невероятной мукой, утыканные колючками руки. Сощурившись, Лона заметила на тропинке, вьющейся среди одеревенело застывших растений, какое-то движение; к зданию направлялись двое. Один из незнакомцев, высокий и широкоплечий, был одет в светло-желтый больничный халат; все лицо и кисти рук его были обмотаны бинтами. Наверное, он попал в пожар, решила Лона. Бедняга. Вокруг него суетился низенький худощавый мужчина в деловом костюме. Человек в халате указывал на высокий кактус, весь утыканный колючками, и о чем-то оживленно говорил; должно быть, читал лекцию по ботанике. Из жизни кактусов. Вот он вытянул забинтованную руку. Провел ладонью вдоль ряда длинный иголок. Осторожно! Так можно и уколоться! Он что, специально тычет пальцами в самую гущу колючек? Теперь