Затем все смолкло, потому что собаки закончили свою вечернюю беседу, и сова лишь иногда изрекала что-то во сне. Позже взошла луна и озарила комнату тусклым мерцающим светом.
Но наш Плотовщик уже крепко спал и улыбался во сне. Что ему снилось, останется вечной тайной, но можно поручиться головой: сигары во сне он не видел, иначе бы не улыбался.
И словно через минуту, а пожалуй и через полминуты, кто-то постучал в окно.
— Рассветает, — сказал хриплый голос. — Пора отправляться.
— Это вы, дядя Матула?
— Ну конечно. Или ты ждал кого другого?
— Не-е-ет, — протянул, зевая, наш юный друг. — Да который же час?
— Четыре.
Дюла не поверил. Значит, он проспал семь часов, а ему-то казалось, что не прошло и семи минут!
— Иду, — сказал Плотовщик, но тут же уснул бы снова, если бы Матула не продолжал:
— Два часа уйдет на дорогу, и будет самое время для рыбной ловли.
— Я не разбужу дядю Иштвана?
— Едва ли! Я ведь только что повстречался с ним на краю деревни.
Лайош Дюла со вздохом сбросил теплое стеганое одеяло и, покинув нежные объятия постели, окунулся в холодный воздух безжалостного рассвета.
Матула, шурша травой, отошел от окна, и, когда Дюла появился на кухне, он уже курил там.
— Нанчи столько нам наготовила, что хватит на трех землекопов.
— Обратно домой не принесете ни крошки.
— Покойников с кладбища домой не носят, — сказал старик. — Да и ты на нас осерчаешь. Уж лучше мы все съедим! Пошли.
Напоследок Матула задержал взгляд на новеньких красивых сандалиях Дюлы, но промолчал.
Они прошли через сад и по тропинке направились к лугу. Мальчик лишь теперь проснулся по-настоящему. Прохладный воздух полей словно обмыл его легкие и разгладил лицо, окропив его капельками росы.
Взошло солнце.
На стерне сверкала паутина, которую нельзя разглядеть днем, и красная тарелка солнца как будто остановилась у края земли, раздумывая, стоит ли от нее отрываться.
Плотовщик вспомнил о школьных товарищах. Если бы Бык увидел, как он с Матулой отправляется в настоящий поход, то, конечно, не осмелился бы больше хамить, как раньше: «Сгинь, каланча, не то я тебя сотру в порошок!»
— Дядя Матула, а куда летят вороны?
— Леший их знает. Может, к болоту ловить мелкую рыбешку, а может, учуяли какую-нибудь падаль. Хотя если много кузнечиков, вороны за ними охотятся. Это серые, кальвинисты.
— Какие?
— Кальвинисты, потому что они едят мясо и не постятся, как черные вороны, католики. Те только зимой появятся здесь. — Матула остановился на минуту. — Если хочешь побольше разузнать об этих птицах, попроси дома книгу, ее написал один учитель, Ловаши. Он про них все знал. Не тяжелый у тебя мешок?
— Нет. Ловаши?
— Вроде так. Ну, пошли, а то комары уже вьются.
— Да, стоило им остановиться, как комары стали проявлять интерес к ушам Дюлы, а он-то считал, что кусаются они лишь под вечер!
— И утром. И днем в кустах, — не оглядываясь, объяснил Матула. — Только в дождь и ветер они прячутся.
— Куда?
— В дупла, в разные щели, под листья. В Терновой крепости сам увидишь. Их там столько, что стоит потрясти куст, как оттуда целая туча вылетает.
— Дядя Матула, там и правда есть крепость?
— Была, но, наверно, из терновника, потому как камня в тех местах не найдешь. Мой дед говорил, что в его молодость еще торчали какие-то остатки стен, но потом и они сровнялись с землей. Снег и мороз разрушили стены, ломонос оплел их своими плетями, и все заросло кустами. Была крепость, а теперь нету.
— Надо бы устроить раскопки.
— Можно, если кому охота. Только комары заедят, верное дело. Нынче будет жара. — Матула поглядел на небо: — Но к полудню мы заберемся в шалаш.
— А там есть шалаш?
— Если говорю, значит, есть, да еще какой! Настоящий дом.
Дюла понял, что вопрос его был излишним. Если Матула говорит «заберемся в шалаш», значит, действительно есть шалаш.
— Большой?
— Какой надо. Сам увидишь.
Тропинка теперь вилась между кочками, и то здесь, то там, как большие осколки зеркала, сверкали лужи. Кое-где осока склонялась к тропке и неприятно щекотала нежную кожу Плотовщика. Осока — хотя Дюла этого никак не ждал — царапалась, даже кололась, и вскоре его ноги стали удивительно похожи на нотную бумагу с ярко-красными линейками.
Плотовщик молчал, но думал о резиновых сапогах.
— Листья осоки острей, чем брытва. — Матула посмотрел на лодыжки мальчика. — И царапины плохо заживают…
Дюла ничего не ответил.
«Почему брытва? — про себя недоумевал он. — Папа и дядя Иштван говорят «бритва». На всякий случай проверю по академическому словарю. Хотя ему нельзя особенно верить». — И он презрительно махнул рукой.
Такое убийственное мнение о солидном орфографическом словаре сложилось у Дюлы после того, как он безуспешно искал в нем слово «колбаса». Не было ни «колбасы», ни «калбасы». Он был крайне разочарован и не без основания: ведь если в словарь вошли и «брынза» и «катастрофическая политика», то такое важное слово как «колбаса» следовало набрать жирным шрифтом.
— Черт бы тебя побрал! — пробормотал наш юный друг, имея в виду не противника колбасы, академика, составителя словаря, а лужу, в которую он, задумавшись, наступил. Новым сандалиям роса пришлась не по вкусу, но теперь после осоки они приобрели такой жалкий вид, словно их подобрали на помойке.
Услышав чмоканье, Матула обернулся и увидел злополучные сандалии, во всей их красе.
— Мы их потом помоем, — сочувственно сказал он. — Когда дойдем до воды.
«Разве здесь мало воды?» — подумал Дюла, окинув взглядом цепочку луж, из которых, казалось, преимущественно состояла тропа, но промолчал. Для разговоров не хватало сил, потому что Матула шел как заведенный, и все трудней было не отставать от него. Сандалии с растянувшимися ремешками плохо держались на ногах, натирали пятки, и Дюла боялся потерять их в какой-нибудь луже.
— Дядя Матула!
— Ну?
— Лучше я разуюсь.
— Ладно, — отозвался старик, — попробуй.
Плотовщик быстро скинул расшлепанные сандалии, но не сознался, что его изнеженные ноги не привыкли к холодной росе, хотя вода в лужах была тепловатой, и на дне чернела мягкая, как повидло, грязь.
На солнце теперь уже трудно было смотреть, и от путников шел пар, словно их подогревали.
Рюкзак казался все тяжелей, но Дюла забыл про него, услышав какой-то далекий гомон.
— Что это?
— Кряквы и другие птицы. Об эту пору они кричат, а потом примолкают.
— А почему они кричат?
— Не знаю. Всю ночь молчали, видно, теперь спешат наговориться. Радуются свету, ведь сейчас им нечего бояться лисы, выдры, хорька или ласки. Хотя днем они тоже могут попасть в беду.
— Как?
— Да вот так: коршун свернет им шею, орел или ястреб. Иногда сокол нападает на них. Осторожней, здесь яма.
Они обошли яму по высокой, до колена, траве.
— Ой! — вырвалось у Дюлы. — Ой! Постойте, дядя Матула, мне что-то впилось в ступню.
— Хорошо, я пока покурю, — сказал Матула и закурил, покосившись на мальчика, который растерянно оглядывался по сторонам, прыгая на одной ноге.
— Надо сесть. Так я не могу!
— Ну, сядь.
О чем думает Матула? В траве стоит вода, и на нем, на Плотовщике, новые шорты. Он наступил на колючку, а старик говорит: «Хорошо». Теперь еще в новеньких шортах усесться на землю?
— Я испорчу свои штаны.
Промочишь, не беда. Я пока пойду не спеша…
Дюла выбрал место посуше, но все равно ему показалось, что он сел в таз с водой, да кроме того, что-то кололось. Ноги у него все порезаны осокой. Занозы и не видно. А Матула идет себе…
— Где, черт побери, эта поганая заноза?
Он в ярости вырвал пучок травы и стер грязь с подошвы, но занозы так и не нашел. Нажал пальцем, однако боли не ощутил.
— Оцарапался слегка, бывает, — сказал Матула, когда Дюла догнал его. — Если подошва загрубеет, ей и проволока не страшна.
Плотовщика не воодушевила такая перспектива, поэтому он промолчал, подумав опять о резиновых сапогах, но вдруг испуганно остановился: какая-то черно-белая птица пролетела над ним так низко, что чуть не задела его. К тому же она жалобно плакала: «И-и-и, и-и-и…»
— Дядя Матула, что ей надо?
— Бранит нас. Решила, что мы ищем ее гнездо. А ведь теперь у нее и гнезда нет. Своих птенцов она давно вырастила.
— Тогда чего же она?
— Так, по привычке. Всегда вопит там, где нет гнезда, и старается увести человека подальше, если он ищет ее яйца.
— Ее яйца?
— Да. Отличная яичница из них получается. Умная птица — чибис, обманывает только людей и собак, а на скот никакого внимания не обращает, даже если он пасется возле гнезда. Ну, скоро мы пройдем это болотце.
— Вот хорошо, — откровенно заявил Плотовщик; ему пришлось повысить голос, потому что тысячи водоплавающих птиц крякали, клохтали, верещали и свистели так громко, что Матула иначе бы его не расслышал. Но их пока еще не было видно.
Тропка дальше стала посуше, и впереди постепенно начала вырисовываться из тумана широкая дамба.
— Теперь ты увидишь птиц, — сказал Матула. — За дамбой разлив, большая вода, она там осталась еще от Балатона. Вот где они кричат. Только иди тихо.
И Плотовщик увидел их. От удивления он широко раскрыл рот, и глаза полезли у него на лоб, потому что на берегу их мелькало немного, но над рекой, похожей на огромное, вдребезги разбитое зеркало, с оглушительным шумом кружились несметные стаи пернатых.
Теперь Дюла и Матула, даже крича, с трудом слышали друг друга, так оглушительно крякали и свистели птицы, а в той стороне, где начиналось озеро, взлетали ввысь все новые и новые стаи, сливаясь с шумной ордой.
— Они боятся нас, дядя Матула? Старик пожал плечами.
— Сначала пугаются, потом привыкают. Но теперь их разве столько, сколько водилось прежде! Это вот Зала. — Он показал на реку. — Когда здесь не было дамбы, она текла куда хотела. Вот тогда ты посмотрел бы! Тучами утки вились, да все на свете переводится. Хотя нынче птиц не разрешают трогать; ведь здесь заповедник. Так это называется. И очень умно, что заповедник.