Корделия вздохнула с облегчением.
– Правда? И Джеймс тоже? Я так рада.
– Да. – Он серьезно взглянул на нее. – Ты думаешь, что Мэтью будет недоволен твоим поступком? Тем, что ты им рассказала?
– Не знаю, – призналась Корделия. – Но я, в любом случае, не жалею об этом. Он нуждался в их помощи. Мэтью не хотел выглядеть больным, отчаявшимся, слабым передо мной. Но, мне кажется, с ними он не будет стыдиться и думать, будто проявляет слабость. Надеюсь на это.
– Я тоже на это надеюсь. – Алистер смотрел на стену, где были развешаны его кинжалы; одного не хватало, и Корделии это показалось странным. Алистер дорожил своими вещами. – Болезнь, от которой он страдает – как страдал и наш отец, – заключается не только в нездоровом пристрастии, она заставляет человека стыдиться себя. А стыд отравляет душу. Делает тебя неспособным принять помощь, потому что ты не веришь в то, что заслуживаешь ее.
– Я думаю, это относится не только к алкоголю, – мягко произнесла Корделия. – Например, иногда человек отвергает любовь, потому что считает себя недостойным ее.
Алистер уставился на нее, сверкнув глазами.
– Значит, ты так и не прекратишь приставать ко мне насчет Томаса, верно?
– Я просто не понимаю, – сказала Корделия. – Ариадна живет с Анной. Я не думаю, что наступит конец света, если вы с Томасом открыто признаете, что любите друг друга?
– Спроси об этом у Mâmân, – мрачно произнес Алистер.
Корделия вынуждена была признать, что брат прав: она понятия не имела о том, как мать отреагирует на новость о том, что Алистер влюблен в мужчину.
– Наши самые дорогие и самые хрупкие иллюзии – это иллюзии относительно друзей и семьи. Томас считает, что наши родные будут счастливы, если будем счастливы мы; но я, глядя на Бриджстоков, понимаю, что такое возможно только в мечтах. Томас верит, что его друзья примут меня с распростертыми объятиями; а я уверен, что они скорее порвут с ним. Он окажется в ужасном положении. Я не могу этого допустить.
– Все это звучит очень красиво и благородно, – заметила Корделия. – Но это очень глупо. Кроме того, не тебе решать за Томаса; его чувства – это его дело.
– Томас может получить любого, кого пожелает, – тоном человека, смирившегося с неизбежным, ответил Алистер. – Он может выбрать кого-нибудь получше меня.
– Не думаю, что мы выбираем, кого любить, – сказала Корделия и отошла к двери. – Мне представляется, что любовь – это книга, написанная только для двоих, нечто вроде священного текста, который мы должны истолковать. – Она остановилась на пороге и обернулась. – А ты отказываешься читать свою книгу.
– Вот как? – огрызнулся Алистер. – А что написано в твоей, можно узнать?
Корделия сердито уставилась на него, и он сдался, сделал примирительный жест, прося прощения.
– Ты куда-то уходишь, Лейли?
– На Керзон-стрит, ненадолго, – ответила Корделия. – Там осталась почти вся моя одежда, а мне нужно парадное платье для завтрашнего рождественского бала.
– Поверить не могу, что они не отказались от этой затеи, – буркнул Алистер, открывая книгу. – Но смотри… возвращайся до захода солнца, хорошо?
Корделия молча кивнула и вышла. Разумеется, она вовсе не собиралась возвращаться до заката – по плану ей следовало находиться в нужном месте после наступления темноты. Но ведь кивок – это не совсем ложь, верно?
Летти Нэнс работала в Институте Корнуолла с двенадцати лет. Зрение было в ее семье наследственным даром; родители, которые служили в Институте до нее, считали его честью. Летти же все это казалось жестокой шуткой: Господь избрал ее, наделил ее способностью видеть, что мир полон магии, но не позволил стать частью этого таинственного мира.
Она ждала, что жизнь в Институте будет полна чудес. К сожалению, все оказалось совсем не так. За прошедшие годы ей чаще всего приходилось общаться с этим древним стариком, капризным и заносчивым Альбертом Пэнгборном, у которого никогда не находилось доброго слова для прислуги. Он был слишком скуп для того, чтобы поддерживать защитные стены вокруг Института в надлежащем состоянии. Местные пикси вечно шастали по территории, и единственный контакт с миром магии для Летти заключался в том, что она гонялась за ними по саду с кочергой, пока они осыпали ее площадной бранью.
Однако два дня назад и в ее жизни, наконец, начало происходить что-то увлекательное. Пэнгборн часто патрулировал участок вокруг Института с группой молодых Сумеречных охотников. Насколько могла понять Летти, патрулирование означало верховую поездку, во время которой они искали существ Нижнего Мира и следили, чтобы те не затевали никаких неприятностей. Убедившись, что пикси и прочие ведут себя примерно, патрульные возвращались в Институт и пили бренди. Некоторые Сумеречные охотники, вроде Эммета Келинака и Лютера Редбриджа, были весьма бравыми молодцами, но они в жизни не посмотрели бы в сторону простой девушки, пусть даже наделенной Зрением.
Но две ночи назад они привезли в Институт эту старую женщину. По крайней мере Летти она показалась старой. Она выглядела, конечно, помоложе Пэнгборна – в конце концов, Летти еще не видела людей, которые являлись ровесниками Пэнгборна, – но была костлявой и морщинистой, русые волосы были почти совсем седыми, а лицо – бледным, как у мертвой.
Что самое странное, женщина оказалась Сумеречным охотником. На ней были Метки, как у других, – черные символы, знаки Ангела. Но патрульные почему-то сразу провели ее в Святилище и заперли там.
Святилищем назывался огромный подвал с каменными стенами и потолком, куда время от времени приходили существа Нижнего Мира, если им нужно было поговорить с Пэнгборном. Кроме того, помещение служило тюрьмой. После того как старуху заперли, Пэнгборн отвел Летти в сторону и сказал: «Заглядывайте к ней дважды в день, мисс Нэнс, и следите за тем, чтобы она не голодала. Не разговаривайте с ней, даже если она к вам обратится. Если нам повезет, через день-два мы от нее избавимся».
А вот это уже интересно, подумала Летти. Женщина-нефилим, которая совершила такое тяжкое преступление, что ее бросили в тюрьму. И она, Летти, будет присматривать за преступницей!
Она принесла в Святилище ужин, а на следующее утро – завтрак, но женщина не обращала на пищу внимания. Она лежала на кровати и не отвечала на вопросы Летти, даже не пошевелилась, когда служанка прикоснулась к ней. Девушка оставила еду на столе, а через несколько часов забрала ее нетронутой; преступница все еще спала. Летти надеялась, что сегодня утром что-то изменится – невозможно же спать дольше суток! Надеялась, что женщина проснется и поест. Она была ранена, и ей необходимо было восстановить силы.
Летти воспользовалась самым тяжелым из ключей на кольце, висевшем у нее на поясе, чтобы открыть дверь Святилища. За дверью находились четыре ступени, и, спустившись, она увидела эту женщину – Татьяну Блэкторн, так ее звали. Она проснулась и сидела на кровати, раздвинув ноги совершенно неподобающим образом, что-то бормоча себе под нос так тихо, что Летти не могла разобрать слов. Нетронутый ужин стоял на столе.
– Я принесла вам овсянки, миссис, – заговорила Летти, стараясь произносить слова медленно и четко. Татьяна следила за ней взглядом. – Овсянка с молоком и сахаром.
Когда Татьяна заговорила, Летти дернулась и чуть не перевернула поднос. Голос у старухи был хриплый, но достаточно разборчивый.
– Меня… предали. Мой хозяин покинул меня.
Летти уставилась на нее.
– Он обещал мне исполнение всех желаний. – Хрип превратился в негромкий плач. – Власть, отмщение врагам. А теперь у меня ничего нет. Теперь я должна бояться его. Что, если он придет за мной?
– Мне об этом ничего не известно, – сочувственно произнесла Летти и поставила поднос на стол. – Но, насколько я понимаю, самое безопасное место здесь – это Святилище. В конце концов, недаром его так называют.
Тон женщины изменился, в нем появились коварные нотки.
– Я хочу видеть своих детей. Почему мне не разрешают видеть детей?
Летти поморгала. Старуха не походила на женщину, у которой могут быть дети. Летти не представляла себе матерей вот такими. С другой стороны, она явно была помешанной. Возможно, когда-то эта женщина была другой.
– Об этом вы должны спросить у мистера Пэнгборна, – сказала она. – Или… я знаю, что скоро сюда придет Безмолвный Брат. Может быть, кто-нибудь из них сможет вам помочь, и вы увидите детей.
«Сквозь решетку», – подумала Летти, но произносить это вслух не было смысла.
– Да, – услышав эти слова, женщина улыбнулась какой-то неестественной, даже страшной улыбкой. Рот у нее при этом растянулся чуть ли не на все лицо. – Безмолвный Брат. Я очень хотела бы увидеть его, когда он появится.
Корделии не хотелось идти на Керзон-стрит. Она воображала себе дом, погруженный во мрак, дом-призрак, заброшенный и печальный, с мебелью и люстрами в чехлах.
Но все оказалось совершенно иначе. Она словно вернулась в прошлое. В вестибюле и комнатах первого этажа горел свет – дело рук Эффи, без сомнения, – пол был тщательно выметен, пыль вытерта. Расхаживая по комнатам, девушка заметила свежие цветы в хрустальных вазах. В кабинете было натоплено, на шахматной доске были расставлены фигуры, словно дожидались хозяев, но она не смогла спокойно смотреть на эту картину и вынуждена была уйти.
Может быть, это даже хуже, чем темнота и чехлы на мебели, подумала Корделия, заходя в гостиную. На стене висели персидские миниатюры; одна изображала сцену из поэмы «Лейли и Меджнун» – Лейли стояла у входа в шатер и смотрела на зрителя. Когда-то Корделия подолгу разглядывала ее лицо, выражавшее тоску, желание, надежду. Возможно, она высматривала Меджнуна, а может быть, искала мудрости или ответов на вопросы, тревожившие ее.
Корделия могла представить себя на месте Лейли; она тоже тосковала, стремилась в этот дом. И вот она пришла сюда, но ей казалось, что дом потерян для нее навсегда.
Все здесь было родным; все – и мебель, и безделушки – было выбрано Джеймсом с такой заботой и вниманием; он так старался угодить ей.