Он нахмурился. Потом обеими руками сделал такое движение, будто отсекал все, чего не вместили стены гаража.
– Тебя это не касается, – сказал он.
– Я хочу понять, прежде чем…
– Прежде чем что? – Он взглянул пронизывающе.
– Прежде чем решу, как с тобой быть.
Он грубо расхохотался.
– Я-то думал, как со мной быть, мне и решать.
– У каждого из нас карта в рукаве.
Он еще некоторое время смотрел на меня так, словно мой ответ показался ему чересчур туманным.
– Чем ты живешь, Снайпер?
Он пожал плечами:
– Делаю работы и продаю.
– Подписываешь своим именем?
– Да нет, конечно. Делаю обложки для CD, эскизы татуировок, кастомизирую готовое платье… Вместе с горбунчиками декорирую лавки. Кручусь, одним словом.
– И тебя это устраивает? Ты живешь в желанном мире?
Он рассмеялся как-то странновато. Потом взял пачку сигарет со стола, густо засыпанного окурками, достал одну и закурил.
– Люди склонны верить, что искусство делает мир лучше, людей – счастливей. А жизнь – сносной. И все это брехня. – Он показал на статую Давида в маске мексиканского борца. – Древние греки определили гармонию и красоту, импрессионисты разъяли свет на составляющие, футуристы зафиксировали движение, Пикассо создал синтез множественности… А теперь искусство нас…
Он остановился, подыскивая слово.
– Оглупляет? – подсказала я.
Он благодарно кивнул.
– Даже улечься в ванну и там заснуть считается художественным опытом. Показательна история с Мариной Абрамович[51], которая три года назад в Нью-Йорке уселась за стол, а на пустой стул перед ней садились посетители. Художница сидела совершенно неподвижно и молча, и это продолжалось в течение семи с половиной часов каждый день до тех пор, пока была открыта выставка.
И вспомни, сколько кретинов начинали рыдать или испытывали духовное просветление, присев напротив нее… Или вот тебе другой пример – Бойс[52] и его «Как объяснять картины мертвому зайцу». Слыхала о таком?
– Ну разумеется. Он сидел на стуле в Дюссельдорфской галерее, вымазав лицо и голову медом, а в руках держал дохлого зверька и не сводил с него глаз. Ты об этом?
– Он говорил, что хотел показать, с одной стороны, как трудно объяснить современное искусство, а с другой – что у животных интуиция развита лучше, чем у людей. Время от времени поднимался, проходил по залу, останавливался перед полотнами и шептал что-то зайцу на ухо. А что – никто не слышал. И так три часа кряду. Публика, само собой, была в восторге. – Он раздавил сигарету в пустой банке из-под кока-колы и уставился на меня с неким вызовом – дескать, я все сказал. Но потом прибавил: – Даже уличное искусство чиновники умудрились превратить в «тематический парк». И их идиотская концепция соучастия в творчестве, хоть и выглядит корректно в социальном плане, выродилась просто в еще одно развлечение вроде прыжков с «тарзанкой»… В мерзкий аттракцион. А я стараюсь показать, что развлечением тут и не пахнет. И что порой это занятие стоит жизни.
– Блюю на ваше грязное сердце, – процитировала я.
Явно польщенный, он снова расхохотался. В этот миг я спросила себя, в какой мере Снайпер наделен юмором и чем отличается этот самый юмор от жесткой изощренной язвительности. А может быть, все мы – почтеннейшая публика, к которой он не испытывал ни малейшего почтения, – просто приписываем ему это остроумие. На собственный страх и риск. Видим в нем то же, что посетители галерей – в пустом стуле Абрамович или дохлом зайце Бойса.
– С незапамятных времен художники использовали инструменты, моторы… – сказал он. – Греция – гармонию и красоту, Возрождение – правила и разумность пропорций… Я же применяю кислоту. В переносном, конечно, смысле. Или не вполне переносном. Это как плеснуть кислотой в лицо какой-нибудь самодовольной дуре.
– Даже тем, кто гибнет из-за своей преданности?
Он и глазом не моргнул.
– Даже и тем. В наши дни каждый тщится провозгласить себя художником – причем совершенно безнаказанно. А ведь это звание надо заслужить. И заплатить за него надо.
Я устало вздохнула. Все так, все так. Заплатить… Но даже мой собеседник не мог представить себе, сколько именно заплатить и за что именно. Однако этот разговор я уже не хотела поддерживать. Для такого нужна была ночь.
– Значит, отказываешься? – вернулась я к предмету беседы.
Он развел руками.
– Да, наверно, это нелегко понять… Ты ведь сама себя спрашиваешь, на сколько еще меня хватит и когда же я приму твою игру… Твою или еще чью-то.
– Когда снимешь маску, как сказал Крот.
Он улыбнулся – и, похоже, искренне. Так улыбаются отрадному воспоминанию.
– Старина Крот… Ты что, и до него добралась со своими расспросами?
– Выведала, надо сказать, немного.
– И он способен говорить о нас? Мы ведь с ним разошлись довольно резко…
– Тем не менее. Ты сам знаешь – люди хранят тебе какую-то странную верность. Никогда не задавался вопросом, почему это происходит?
– Может быть, потому, что я – настоящий. И люди это чувствуют.
Я намеренно не скрыла скептической гримасы.
– Крот сомневается. Насчет того, что ты – настоящий.
– Может, он всего лишь ищет оправдание самому себе?
– Может, и так.
Я очень медленно стала приподнимать руку. Снайпер следил за этим движением, мысленно спрашивая себя, чем оно завершится.
– Предлагаю договор, достойный тебя, – сказала я.
В его глазах вновь мелькнуло настороженное недоверие. Бдительность снайпера на открытой позиции.
– И что же это за договор?
– Условия такие: сегодня ночью выйдем в город вместе. Ты и я. Найдем сложную стену…
– Для граффити?
– Ну конечно. Но не какого попало. Это должно быть что-то исключительное… И – только для меня. По-моему, ты мне обязан.
Он как будто поразмыслил, а потом мотнул головой:
– Я никому ничем не обязан. Я свободен.
И рассмеялся сквозь зубы, словно оценивая еще одну шутку, которую никто, кроме него, оценить бы не сумел. Улыбнулась и я. У некоторых шуток – движение двустороннее.
– Мы и об этом тоже сможем поговорить сегодня ночью, если захочешь. О долгах, о свободе от долгов… Я кое о чем все же обязана тебя расспросить.
– А что потом?
– Ничего. Каждый пойдет своей дорогой.
Снайпер глядел на меня долго и подозрительно:
– Так все просто?
– Так.
– И ничего больше не скажешь? – Он, казалось, пребывал в нерешительности и был слегка сбит с толку. – Между прочим, за мою голову назначена награда. Так что безопасность моя…
Я глядела на него в упор не моргая. Собрав всю свою самоуверенность. В эти минуты ее было немало.
– В твою безопасность я не лезу. Не мое это дело. Но рассуждаешь ты правильно. Я тебя нашла, значит, и другие смогут. В будущем ты уж сам примешь меры. Меня интересует только сегодняшний день… Это будет наше с тобой частное дело.
Он кивнул. Сначала слабо и словно раздумчиво. Потом снова – уже увереннее.
– Значит, сегодня ночью?
– Да. Только ты и я. Подходящая стена, годное место. Опасное, как те, куда ты посылаешь людей расшибаться всмятку. Чтобы… Как это ты сказал? Ах да. Чтобы плеснуть кислотой в лицо.
9. Кислотой в лицо
Я сидела на залитой солнцем террасе кафе возле Санта-Катарины и смотрела, как мимо идут прохожие с пластиковыми фирменными пакетами из магазинов одежды – в такие же точно кладут покупки в Москве, Буэнос-Айресе или Мадриде. С тех пор как я была в Неаполе в последний раз, сеть этих магазинов разрослась многократно. И так происходит повсюду. Книжные, музыкальные, антикварные, сувенирные лавки прогорают и превращаются автоматически в одежные магазины или в туристические бюро. Из города в город по всей планете перелетают дешевыми авиарейсами люди, чтобы купить товары, которые они ежедневно видят на витринах своей собственной улицы. Весь мир, заключила я, стал одним одежным магазином. Или просто – одной исполинской, ненужной и нелепой лавкой.
На коленях у меня лежала книга, но сосредоточиться на чтении я не могла. В витрине напротив я видела свое отражение – неподвижна, одета в темное, в темных очках. Я ждала. Думала о том, что уже произошло, и о том, что еще, может быть, произойдет. Взвешивала в последний раз все «за» и «против» моей авантюры. Пути, откуда возврата не будет.
Рыжий Ус появился в назначенное время. На нем была его всегдашняя замшевая куртка и голубая – под цвет его полуневинных глаз – рубашка без галстука, бежевые вельветовые брюки. Сел за соседний столик, заложил ногу за ногу. Я невольно засмотрелась на его английские башмаки – старые, но очень ухоженные и сияющие глянцем.
– Славный денек, – сказал он, не глядя на меня.
Я не ответила. И так мы посидели минутку молча, разглядывая прохожих. Когда появился официант, Рыжий Ус заказал чашку кофе и выпил его без сахара, одним долгим, медленным глотком. Потом вытер рот бумажной салфеткой и благодушно откинулся на спинку.
– Как поживает Тощая Рожа? – спросила я.
И услышала тихий смешок сквозь зубы.
– Ничего, спасибо.
– Что значит «ничего»?
Он ответил не сразу, как будто сперва поразмыслив:
– Чувствует себя лучше. При ярком свете старается не показываться, но, в общем, пошла на поправку. Отеки меньше, спасибо противовоспалительным мазям. Кровоподтеки не вполне еще сошли… Думаю, она поминает тебя в своих молитвах. Говорила, что, бог даст, когда-нибудь сквитается.
Я скорчила гримасу фальшивого сожаления:
– Мне кажется, момент упущен. Не повезло, что поделаешь… Ну, так или иначе, теперь она знает, чего от меня можно ожидать.
Он снова посмеялся – мягко и чуть слышно. Оценил мою реплику.
– Я ей так и говорю.
– В таком случае кланяйся ей.
– Непременно. Как же иначе?
Мы еще помолчали, разглядывая витрины и прохожих.
– Странный город, а? Тебе не кажется? – спросил он чуть погодя.