Зубы чистим кирпичом – перестройку слушаем.
Это Байрамов Василий, отцепившись от жены, раскинув руки, имитирует присядку.
О, сквозь топот и музыку, слышу голос ветеринара! Густой, басистый, он тоже частушку подхватывает. Гляди ты, какой частушечник. Вспомнил он! А я вот ни одной не знаю! Да какой он певец, шкаф он, слон! Кстати, если что, он первым, вижу, пол проломит… От него держаться нужно подальше. «Отплясываю» в сторону. За мной продвигается и Светлана…
По деревне я иду – рубашка серо-пёстрая.
Берегите, бабы, девок – шишка очень острая.
Это кому так ветеринар про шишку, наглец, прозрачно намекает – «рубашка ты наша серопёстрая»?!
А тут Светлана, отвлекая от размышлений, прямо мне в глаза…
Говорят, что я старуха, ну а мне не верится.
Ну, какая я старуха – всё во мне шевелится!
Сильно сказано! Очень даже забористо… в глаза, да под топотушки, задиристо! Но глядя в её весёлые, с лукавинкой глаза, понимаю: нет, это она так достучаться до меня хочет, растормошить, расшевелить. А действительно, почему бы и нет… в её-то тридцать пять-то! Во мне тоже, извините, замечаю… всё шевелится… и вообще, и в частности. И не только сейчас, а давно уже. «Вот как, значит, пляска эта на мужчин здесь действует!» Неожиданно, почти в рифму мысль выстроилась. Это от пляски слова сами собой рифмуются. А тут и Глебовна, ну, наконец-то, умница – давно бы пора! – запыхавшись, оборвала свою колдовскую игру, остановилась. «Звуки музыки умолкли, топот продолжается». И снова в рифму!.. Да что ты будешь делать, наваждение какое-то.
Танцоры, прервав топотушки, запыхавшиеся, раскрасневшиеся, шумно раздвигают стулья, табуреты, направляются к столу. Забабахали в потолок пробки. Полилось вино в расставленные стаканы, и пена на стол… Шампанское, как говорится, что ж вы хотите… Где шампанское, там и праздник. Это у нас праздник! У нас!
– За всех нас, земляки! За дружбу!
– Нет, сейчас только за любовь! За любовь!
– Ух ты, значит, до дна!
За этими приятными спорами и не заметили, как пустующую до этого сцену вдруг заняли дети. Местные, сельские, и Мишка там же. Они вышли, явно в образах, и молча, с заметным вызовом во взглядах и позах, замерли, в ожидании внимания к себе.
– О, чёй-та они! Гляньте-ка, гляньте! Ребятня! – первой заметила, конечно же, Глебовна. – Никак это наши внуки выступать нам собрались! Или что?
– Где?
Взрослые, кто побросав вилки, кто так и застыв с закуской у рта, обернулись к сцене.
– О!
– Ух, ты!
– И правда…
– А ну-ка, ну-ка, давайте-ка, покажите-ка!..
– Спектакль показывать будут!
– Нет, концерт, наверное!.. – Поудобнее усаживаясь, с восторженно-любопытными интонациями, гадали взрослые.
Детвора на сцене стояла живописной картиной. Здесь были все, какие жили в селе. По виду, и выражениям лиц, либо молодые хулиганы, либо хип-хоповская крутая тусовка в ожидании команды помощника кинорежиссёра: «Мотор… Начали!» Особо, конечно, выделялись позы, выражения лиц, и одежда…
– Чёй-та они покажут нам щас… Тихо!
– Ну, тихо вы все… Тише!
На сцене стояла разновозрастная группа молодых якобы пофигистов-тусовщиков. Бунтарей, которым узки рамки школьной жизни, обрыдли придирки «шнурков», «уховёрток», ментов и прочих взрослых. Кому явно надоело «доить самовар», и вообще… Всё это ярко читалось в независимых позах артистов, «пустом» циничном, взгляде, в «параллельной» ухмылке. Но если приглядеться, кто внимательный, в глазах артистов проглядывал затаённый восторг заданной роли, и совсем уж легко угадывалась явно с чужого плеча одежда. Костюмы такие. У всех они на три-четыре размера больше, и крупная обувь. У кого ботинки со взрослой ноги, у кого подвёрнутые сапоги. На головах спортивные вязаные шапочки, до глаз, либо фуражки, козырьками назад.
– Нет, это спектакль сейчас будет, представление! – по внешнему фактору легко угадали взрослые.
– Бис!
– Ну-ка, ну-ка…
– Просим. Давайте, ребятки! – Зрители громко захлопали в ладоши, радостно выкрикивая в поддержку слова одобрения.
Как раз, будто услыхав, на этой вот одобрительной волне, к авансцене, решительным шагом уже шёл смешной маленький человечек. Конферансье, видимо. «Кто это?» – конфузливо, не угадывая, не узнавая, переглядывались зрители. Маленький человечек семенил ногами, смешно заплетаясь в своих широких штанах, громко топая большими ботинками. Вместо мужского пиджака, на нём явно женский жакет. Маленького, наверное, не нашлось, как и фуражки нужного размера. Большая она, то и дело сползала на глаза, полностью закрывая лицо. Человечек рукой недовольно отбрасывал её назад, и тогда можно было узнать в нём того самого Гоньку. Гошку мальца. Некоторые взрослые уже и признали, узнали. Ещё жарче захлопали в ладоши «Гонька это!» «Ага, он». «Ай малец, и не признать вначале». «Артистом будет». «Весь в отца с матерью» «Нет, в деда».
– Тихо, вы. Не слышно, ну!
Гонька в это время, с трудом остановил ранее заданное поступательное движение своих ботинок, с трудом и повернул их на зрителей. Остановился, небрежно откинув козырёк огромной кепки назад. Лицо артиста выражало крайнюю серьёзность и сосредоточенность. Коротко глянув на зрителей, он в полной тишине шумно набрал воздух и торжественным голосом громко произнёс:
– Хип-хоп. Картинка с молодёжной вечеринки, – мальчишка на секунду запнулся, наморщил лоб, потом растягивая слоги неуверенно уточнил. – Фоно… – и умолк, скосив взгляд к Мишелю. Тот одними губами что-то ему подсказал. Гонька услыхал, с вспыхнувшим энтузиазмом громко сообщил зрителям. – Ага! Вспомнил. Фонограмма ДеЦела. – Снова набрал полную грудь воздуха. – Исполняют все дети села Ерши. Режиссёр-постановщик Михаил… эээ… – Гонька вновь остановился, повернулся за кулисы, спрашивая глазами Мишку, говорить или нет. Тот отрицательно качнул головой: не надо. Ага, скромничает режиссёр – молодец! – одобрили зрители, но Гонька уже ставил выразительную, но непонятную зрителям точку. – Брейк дане. Вот. – Коротко оглянулся на исполнителей и добавил. – Я щас. – Это предназначалось понятное дело не зрителям, артистам. В полной тишине, рысью, прогрохотал, заплетаясь в своих штанах и тяжёлых ботинках за кулису. Артисты с пониманием синхронно проводили его взглядами, а зрители одобрительными возгласами и аплодисментами.
– Молодец, Гонька. Ай, малец. Ну точно тебе артист.
– Талант. Здорово сказал, складно…
– А я не поняла, но что-то интересное… Что, а?
– Да погоди ты, старая, щас, покажут. Не зуди.
– Ааа…
О!
За кулисами послышался шум и смех записанной на плёнку весёлой тусовки, и резко взыграла музыка. Словно кран открыли. «Это проигрыватель они включили или магнитофон», – догадливо переглянулись зрители, вслушиваясь в ритмическую последовательность возникшей музыки.
Бас-гитара, вместе с ударными инструментами, соло-гитарой, ритмичными хлопками, той видимо «вечеринки», и синкопированными вздохами диск-жокея, чётко выводили «забойный» рисунок музыки, заводили настроение: «Тум! Тум! Тум-тум, тум-тум. Тум! Тум! Тум-тум, тум-тум…» (Раз! Два! Раз-и, два-и…)
Исполнители уже чуть покачивали бедрами, плечами, входя в затягивающий ритм, ждали начала песни или чего там….
А тут и Гонька, сообразно с возможностями своей обувки, пулей выскочил обратно на сцену и встал в центре группы. Перед ней. Принял такую же, как у всех выжидательную позу.
«Ки! Ки!..» – из-за такта, ленивым голосом, снисходительно синкопировал солист.
А вот и слова пошли.
То ли речёвка, то ли текст без запятых.
…Родители уехали на дачу я гуляю записную-ю книжку с телефонами листаю,
Быстро обзвонил, друзей и подруг: я делаю «тусу» все будут танцевать вокруг,
«Пати» у Децела дома это круто, музыка на всю катушку с ночи до полудня.
Заходят друзья, на каждого по две девчонки
Вечерина будет жаркой… Соседи будут в шоке…
С первыми словами песни или как её там, исполнители резко пришли в синхронные движения. Будто к розетке их подключили. Задёргали руками, в своей мешковатой одежде; ногами, в мятых, нависших на обувь широких штанинах… головами, с лицом шпанистского, задиристого вида… Всё резко, всё агрессивно. Не всегда, правда, слаженно получалось, но образ единой согласованной машины легко просматривался. Шаг влево, шаг вправо, вперёд, назад… Присели, встали… присели, повернулись…
...Ящик шампанского я нашёл в кладовке, хороший закусон стащил с верхней полки,
Всё тем же, ленивым тоном небрежно бубнил солист из магнитофона.
…Тапочек, конечно, на всех не хватило, я разрешил им проходить в обуви смело…
Похоже было на своеобразную зарядку под музыку, или шаманский танец. Зрители, сидя за столами, изумлённо наблюдали дёрганые движения ребятни, топот, и паралитические конвульсии. Это особо сейчас сильно контрастировало с тем лирическим настроением, которое ощущали зрители, от только что прозвучавших задиристых частушечных топотушек. Как танец не только из другой оперы, но и другой страны, другой эпохи. Да и слова тоже были с вызовом всем взрослым…
…Бокал за бокалом, смотрим видеоклипы, двери для гостей на вечеринку открыты.
Я гуляю, как хочу.
Приходите все, кто может.
Проблемы с родителями нас не тревожат…
«Не тревожат…» «Вот как!»
В этой части, страсти взрослых слушателей обычно накаляются, а скрытые до поры проблемы резко обостряются…
Такие «вещи» сами по себе, изначально, рассчитаны конечно же на некий взрыв. На естественный конфликт подрастающего поколения с железобетонной, устоявшейся, «неправильной» системой оценок взрослых. С их «неверными» жизненными ценностями, стимулами и методами воспитания. «А мне пофиг, я живу, как хочу. Я сам по-себе». – Дистанцируясь, заявляет отрок. «Ах, ты, так! Сопляки, бездельники, тунеядцы! – это, конечно, реакция родителей. – Хрен тебе, а не «пати» ваше дурацкое. Распустились, понимаешь! Ни школа, ни милиция, ни родители им не указ! Накурятся, напьются… прыгают под эту свою музыку как придурки, ещё и трахаются там, поди, по углам! Сопляки! Малолетки! А я сказал, нет. Нет! А вот ты дома будешь сидеть. Дома! А я сказал будешь! И не неделю, а целый месяц! Да! Из школы и сразу домой! Я проверю. Вот так! И никаких карманных денег тебе! Ничего! Понятно?»