Риз БоуэнТЕРПКИЙ АРОМАТ ПОЛЫНИ
Я посвящаю эту книгу Линде Майерс в честь тридцатипятилетия нашей дружбы. Линда была регентом хора в церкви Святой Изабеллы, и нам довелось много петь вместе. А еще она одна из главных фанатов моих книг. Сейчас она уходит. Я буду скучать по ней.
Также я посвящаю эту книгу Сьюзан Чарльтон, которая подарила свое имя персонажу романа. Только я должна заметить, что сама Сьюзан вовсе не старая и не высокомерная! Она чудесный человек и делает много добра.
И конечно, огромное спасибо Даниелле Маршалл и всей команде издательства Lake Union, с которыми так приятно работать.
ГЛАВА I
Усадьба «Лиственницы», неподалеку от Шипхея, Торки, Девоншир
14 мая 1918 года
Мисс Клариссе Гамильтон, полевой госпиталь 17, ВС Великобритании, Франция
Моя милая Кларисса!
Спасибо за твое чудесное длинное письмо. Меня изумляет обыденный тон, которым ты описываешь все эти ужасы и опасности. Кто бы мог подумать, что ты — ты, начинавшая визжать при виде мыши в дортуаре, — окажешься такой бесстрашной.
Конечно же, ты имеешь право на меня сердиться. Я знаю, что обещала писать как можно чаще, и позорно нарушила свое слово. Дело не в том, что я ленивая, и уж точно не в том, что я тебя позабыла. Ты всегда в моих мыслях и молитвах. В этом можешь быть уверена. Просто моя собственная жизнь в сельской местности абсолютно лишена каких-либо событий в сравнении с теми опасностями и тревогами, с которыми сталкиваешься ежедневно ты. Честно говоря, мне просто не о чем писать, как ни стыдно в этом признаваться. Там, во Франции, где враг так близко, а ты, едва ли не в окопах, заботишься о раненых, я сижу тут, в безопасности в своей деревне, и ничего не делаю для победы. Разве что ношу матушкины сконы[1] и кексы с сухофруктами раненым в госпиталь для выздоравливающих и пытаюсь убедить себя, что мое присутствие их подбодрит.
Ритмичное щелканье механической газонокосилки заставило Эмили Брайс отложить письмо и выглянуть в окно. Старый Джош возил косилку по лужайке, хотя та и без того была безупречна. Взгляд Эмили заскользил по саду: рододендроны и кусты азалии ныне пребывали в полном цвету и окружали лужайку яркими розовыми и оранжевыми пятнами. Яблони в саду тоже зацвели и словно покрылись белой пеной. Ее родители принимали свой безукоризненный сад как должное, не понимая, как им повезло иметь садовника, который уже вышел из призывного возраста. Их уютная налаженная жизнь ничуть не изменилась, если не считать… Девушка вздохнула и вернулась к письму.
Как бы я хотела оказаться рядом с тобой, несмотря на все трудности и несчастья, о которых ты пишешь. Я даже думаю, что смогла бы выдержать и крыс, и скудную еду, лишь бы сбежать от утомительного однообразия жизни. Родители до сих пор держат меня в строгости и, невзирая на постоянные уговоры, никогда не позволят ничего более нужного, чем походы в госпиталь для выздоравливающих (в сопровождении матушки, разумеется!). Знаешь ту песенку о птичке в позолоченной клетке? Это про меня. Как ты, наверное, помнишь, матушка поставила главной целью своей жизни поиск для меня подходящей партии (желателен обладатель титула). Если бы не эта жуткая война, она горы свернула бы, лишь бы меня представили ко двору. Но теперь не бывает ни балов, ни охот — честно говоря, сейчас невозможно найти достойного молодого человека, — и она сделалась желчной и беспомощной. Она не хочет меня видеть, но при этом не отпускает от себя.
Я понимаю, что желание окружить меня заботой каким-то образом связано со смертью Фредди. Родители так тяжело ее перенесли! Он был отцовской гордостью и радостью, ты же знаешь. Лучший студент Оксфорда, будущий барристер,[2] а потом и судья, как папа. Но после атаки под Ипром он прожил меньше недели…
Эмили снова отложила письмо, посмотрела на сад и вдохнула запах свежескошенной травы, смешанный с запахом дыма от костра, который Джош развел за зарослями душистого горошка. Знакомые, надежные запахи. Такие домашние. «Как это глупо, — подумала она, — зачем нас учат сдерживать чувства? Почему я даже лучшей подруге не могу сказать, что смерть Фредди разрушила нашу семью?»
До войны отец умел радоваться жизни, а мать, хоть и сноб до мозга костей, порой могла быть искренней и терпимой к человеческим слабостям. А теперь они оба замкнулись в себе; отец сделался тихим и отрешенным, но порой вспыхивал от гнева, а мать критиковала всё и вся. Иногда ощущая на себе взгляды родителей, Эмили казалось, что они хотели бы, чтобы брат остался жив, а она погибла. Ах, Фредди, Фредди…
Как она могла написать, что ей тоже пришлось очень тяжело? После его смерти прошло три года, но рана все еще не зажила. Он был ее старшим братом. Защитником. Она до сих пор помнила тот день, как будто это случилось только вчера. Шел последний школьный семестр, и прямо перед решающим теннисным матчем ее вызвали в кабинет директрисы. Стоя там в теннисной юбочке и сжимая в руке ракетку, она недоумевала, в чем провинилась и что сделала не так. Директриса взяла ее за руку и усадила, прежде чем сообщить плохие новости. Увидеть ее, обыкновенно такую жуткую, доброй и вежливой было уже слишком. Тогда Эмили единственный раз позволила себе заплакать.
Девушка покосилась на лист бумаги. С пера упала капля чернил, и она поспешно промокнула кляксу, прежде чем снова сунуть перо в чернильницу.
Я могу понять, почему они категорически против того, чтобы я вместе с тобой стала сестрой милосердия, но почему же они не позволят мне поискать другое полезное занятие? Вряд ли со мной случится что-то дурное, пока я буду сортировать старую одежду или скатывать бинты в Торки, правда? Я даже готова стать сестрой милосердия в госпитале для выздоравливающих. По крайней мере, я буду приносить пользу. Я умираю от одиночества и разочарования, Кларисса. Я хочу сделать что-нибудь для победы, внести свою лепту, чтобы смерть Фредди была не напрасной. Я понимаю, что не должна жаловаться, живя такой беззаботной жизнью, но…
— Эмили? — Резкий голос матери донесся с лестницы. — Где ты, дитя мое? Я предупреждала, что мы должны выйти ровно в десять тридцать. Пойдем. Нельзя заставлять молодых людей ждать.
Девушка снова отложила перо. Очередной ужасный визит в госпиталь для выздоравливающих. С письмом придется повременить. Вообще-то, ей нравилось навещать раненых офицеров, и Эмили бы радовалась этим посещениям, будь она одна. Но ходить по палатам вслед за матерью, наблюдать, как та изображает благодетельницу, и не иметь ни малейшей возможности самой поговорить с молодыми людьми было невыносимо.
Эмили встала перед зеркалом, небрежно собрала пепельно-русые волосы в пучок и безжалостно утыкала его шпильками в надежде, что он удержится на месте, пока она не наденет шляпку из голубой соломки. Из зеркала на нее смотрели строгие серые глаза. Слишком худая. Слишком высокая. Слишком угловатая. Она скорчила рожицу своему отражению и, взяв перчатки, сбежала по лестнице.
Мать стояла у входной двери. В лавандовом шелковом платье, с лавандовым страусиным пером на шляпе, она выглядела ослепительно. «Такой наряд больше подойдет для приема на открытом воздухе, чем для благотворительного визита», — подумала Эмили. Флорри, горничная, стояла рядом, держа в руках коробки с печеньем.
— И где ты была, позволь спросить? — поинтересовалась миссис Брайс. — Я не видела тебя с самого завтрака.
— Писала Клариссе, — ответила Эмили. — Я получила от нее письмо с утренней почтой. Она упрекает меня в том, что я редко ей пишу.
— Она все еще во Франции?
— Да.
— Работает в госпитале?
— Не совсем. В какой-то санитарной палатке у линии фронта.
— Не представляю, как родители ее отпустили. — Миссис Брайс покачала головой. — О чем они думали, позволяя девушке из хорошей семьи находиться в таких условиях? Удивительно, как она не сошла с ума.
Эмили мрачно посмотрела на мать и хотела было поспорить, но передумала.
— Кларисса сама захотела поехать, мамочка, — сказала она вместо этого. — Она твердо решила. Ты же знаешь, Кларисса всегда все делает по-своему и может добиться чего угодно.
— Поблагодари свою счастливую звезду за то, что мы разумнее ее родителей и не отпустили тебя в такое кошмарное место.
Девушка заметила, что мать оглядывает ее с головы до ног.
— Ты что же, так и пойдешь? — Она явно была недовольна.
— А что не так? — удивилась Эмили. — По-моему, платье не слишком открытое.
— Наоборот. Слишком простенькое. Не забывай: мы идем подбодрить этих храбрых молодых людей. Напомнить им, что после войны их ожидает лучшая жизнь.
— Если они до этого доживут, — парировала дочь и немедленно пожалела о своих словах.
Мать нахмурилась:
— Нет времени переодеваться. Забери со стола блюдо и пойдем. Я пообещала сестре-хозяйке, что мы прибудем к одиннадцати, а ты знаешь, что я всегда держу слово.
Эмили вышла из дома вслед за матерью. Флорри замыкала процессию. Про себя Эмили полагала, что раздавать раненым печенье серебряными щипчиками с хрустального блюда немного вычурно, но мать настаивала, что даже в военное время положено придерживаться определенных правил.
— Это же госпиталь для офицеров, — говорила она. — Нужно напомнить им, что цивилизация все еще существует.
Они прошли по тщательно разровненной граблями гравийной дорожке, вышли из ворот и двинулись через лужайку, по краям которой все еще цвели поздние колокольчики. Стоял чудесный весенний день. Голубь курлыкал в ветвях дуба, а где-то в лесу громко куковала кукушка. Соседнее поместье принадлежало старому полковнику и его жене. Они переехали в отель в Торки и передали свой дом правительству под госпиталь для раненых офицеров.
«Очень приятное место», — думала Эмили. Со всех сторон госпиталь окружали поля и перелески, а с верхнего этажа было видно море. Очевидно, что здесь исцелялось не только тело, но и дух. Большинство офицеров, которых она видела, страдали от ран, в том числе совершенно ужасных — много было ослепших и обожженных горчичным газом, кто-то потерял руку или ногу. Но у многих и разум не выдержал того, что им пришлось увидеть и пережить. Однажды Эмили слышала, как одна сиделка жаловалась другой на шум по ночам — мужчины кричали, когда им снились кошмары, или плакали, словно маленькие дети.