Не отрицая роли природной поэзии в воспитании «изящного вкуса», подчеркнем, однако, что составление императорских антологий являлось делом государственной важности и их следует считать настоящими гимнами праведному правлению. Как уже было показано, власть зависела от природы, страшилась ее, неослабно наблюдала за ней, регулярно принимала ритуальные меры для установления контроля. Одним из проявлений этого отнюдь не лирического начала и стала японоязычная поэзия, зафиксированная в императорских антологиях.
Первая японоязычная императорская антология «Кокинсю» была составлена по указу императора Дайго (885–930, на троне 897–930). Указ датируется 905 г., составление было закончено в 914 г. Правление Дайго было признано «образцовым» уже при его жизни. Ки-но Цураюки, главный составитель «Кокинсю», призвав на помощь весь Японский архипелаг, характеризовал Дайго следующим образом: «[Н] ескончаемые волны его милости покидают пределы восьми островов, обширная тень его добродетельности гуще тени, которую отбрасывает гора Цукуба». О счастливом правлении Дайго свидетельствует и его беспрецедентно долгое нахождение на троне, и то, что его основной девиз Энги («Вечная радость», 901–923) оказался одним из самых протяженных в японской истории.
Прижизненные похвалы государю были делом обычным, но и более поздние источники также описывают Дайго как императора, которому в полной мере подвластны природные силы. Он уподобляется легендарным государям древности, в правление которых при чтении императорского указа «увядшие деревья и травы вновь зеленели, покрывались цветами и плодами, а летящие в небе птицы повиновались августейшему слову». В качестве иллюстрации этого положения в более позднем источнике приводится следующий примечательный случай. Гуляя по саду «Божественного источника» (Синсэнъэн), Дайго приметил на берегу пруда цаплю и велел поймать ее. Придворный не знал, как это сделать, но тем не менее направился к цапле. «Птица стояла неподвижно, сложив крылья. "По велению государя!" – сказал придворный, и цапля распласталась в поклоне». Придворный принес цаплю государю, который в награду за послушание пожаловал птице 5-й ранг. «Государю вовсе не нужна была эта птица, он приказал ее поймать единственно для того, чтобы все убедились, как могущественно августейшее слово»[153]. Таким образом, инициатор создания «Кокинсю» выступает в качестве всемогущего повелителя природы.
Природная тематика является ведущим элементом как в «Кокинсю», так и во всех остальных императорских антологиях: все они открывались природным циклом. В размещении стихов соблюдалась сезонная очередность и очевидность: стихи разнесены по рубрикам времен года (весна – лето – осень – зима), а внутри рубрик видно поступательное движение времени от начала сезона к его концу. Примечательно, что природные изменения описываются в антологиях в соответствии с временами года, более дробный квантификатор – месяц – задействован в меньшей степени. В Японии был принят лунный, т. е. передвижной, календарь, при котором время той или иной луны (обычно обозначалась порядковым номером) может достаточно серьезно отличаться год от года. В связи с этим состояние того или иного растения (цветение, увядание) или представителя фауны (например, осенние крики оленя, находящегося в состоянии любовного гона) указывают на «реальное» (сезонное) время с гораздо большей точностью, чем порядковые номера лун. Именно поэтому наступление весны ассоциируется не столько с календарем (с первой луной), сколько с цветением сливы и сакуры, приход лета – с кукованием кукушки и т. д. Именно поэтому наиболее популярные в антологиях растения и животные (или птицы) выступают в качестве вестников наступления того или иного времени года.
Все, что связано с правильным чередованием времен года, имело в японской культуре повышенный статус. Божественная (белая) черепаха – благоприятный знак и священное животное, которому, в частности, приписывается свойство менять свой окрас в зависимости от времени года. Когда императрице Кокэн преподнесли очередную белую черепаху, астрологи представили свои соображения по этому поводу. Среди прочего со ссылкой на «Ши цзи», в них говорилось: «Божественная черепаха – небесное сокровище. Она меняется вместе со всеми вещами, она меняет цвет в соответствии с четырьмя временами года. Она скрывает место своего обитания, когда насиживает яйца – не ест. Весной она зеленая, летом – красная, осенью – белая, зимой – черная»[154].
Поэты были подобны такой черепахе: они следовали вслед за циклическим годовым временем и менялись вместе с ним точно так же, как менялась природа вокруг них. Их эмоции входили (обязаны были входить!) в резонанс с природными колебаниями, в результате чего и появлялось новое стихотворение. По сравнению с китаеязычными антологиями такая организация поэтического пространства была настоящим новшеством. В китайских императорских антологиях стихи часто располагаются сообразно рангам их авторов или же в соответствии с китайским жанровым делением, в котором отсутствуют времена года. В японоязычных же антологиях последовательность расположениях стихов определяется порядком не государственным, а природным. Разумеется, попасть в антологию имели возможность лица только социально избранные (как правило, там не могло быть авторов ниже пятого ранга), но все-таки это была другая иерархия.
Последовательность появления тех или иных сезонных маркеров имеет в японоязычной антологии фиксированный порядок. Весенний цикл будет непременно открываться цветением сливы, потом зацветет сакура, затем настанет лето и закукует кукушка, осенью подаст голос олень и зацветут хризантемы и т. д. вплоть до завершения года. Такой подход мог бы быть назван настоящим «природоведением», но следует иметь в виду, что набор сезонных признаков в поэзии весьма ограничен и конечен, ни флора, ни фауна особенного многообразия не демонстрируют, поэты не стремятся «высадить» в поэтическое поле новые растения, населить его иными представителями фауны[155]. Свои ограничения на этот набор накладывает и следующее обстоятельство. Поскольку авторы были столичными жителями и редко покидали ее пределы (а если и покидали, то всегда стремились возвратиться туда), а сама столица, как считалось, располагалась в наиболее совершенном с точки зрения природного окружения месте, именно околостоличный регион (центр острова Хонсю) стал восприниматься как эталонный, а впоследствии и как репрезентирующий природу всей Японии. Поэтому экзотические для центральной Японии растения не попадают в растительный реестр антологий. Когда в покоях дворца выросла диковинка – финиковая пальма, государь Сёму повелел по этому поводу слагать стихи[156], но это была разовая акция, попасть в антологию такие стихи не имели шансов.
Строгий и фиксированный порядок появления тех или иных природных мет подчеркивал «правильное» географическое положение страны, ее благоприятный климат, праведное правление императоров. По существу эти стихи играли ту же роль, что и другие виды сезонной обрядности. Когда обратили внимание на то, что цветы в начале года расцветают не вовремя, император считает это дурным знамением, приходит в ужас и приказывает проводить моления в синтоистских святилищах и буддийских храмах каждые восемь дней в течение восьми месяцев для того, чтобы восстановить природный порядок[157].
Это сообщение содержится в официальной хронике, обязанной честно фиксировать все природные аномалии. Что до антологии, то там никаких сезонных неожиданностей не происходит. Ее составители хотят сказать: императорская Япония – это страна, где четыре времени года находятся в равновесии и сменяют друг друга «правильным» образом. Японская придворная поэзия не фиксирует «аномальных» природных явлений – тайфунов, цунами, засух, наводнений, снегопадов, морозов, землетрясений, извержений вулканов и т. п. К природным явлениям, отображаемым японской поэзией, легко приделывается уменьшительный суффикс – дождик, снежок, холодок… Таким образом, поэтическая антология, воспринимаемая ныне в качестве доказательства «изящного вкуса» японцев, на самом деле в значительной степени являлась родом заклинания, направленного на обеспечение и доказательство правильного природного порядка и, соответственно, действий власти. В связи с этим и вся японская поэзия превращалась в похвалу природе. Это касается и поэзии на китайском языке. В душную летнюю ночь, проведенную в поэтическом бдении, участники сборища сочиняют вовсе не про жару – им предлагается тема «Прохладен ветерок на исходе ночи»[158].
Люди, которые находились у власти, должны были обладать особой чувствительностью по отношению к малейшим природным изменениям, но применительно к поэтическому дискурсу эти изменения понимались не как аномальные явления, а как проявления природной нормы, что и делало антологию своеобразным панегириком праведному правлению. Природа – это вверенный государю хронотоп, а поэты – летописцы идеального природного цикла.
О том, что поэзия не должна быть «пугающей», прямо говорили ее теоретики. Фудзивара-но Тэйка (1162–1241) в своем трактате «Ежемесячное собрание» («Майгэцусё») писал: «Поскольку [японская] песня является прежде всего принадлежностью стиля страны Ямато, то мудрецы прежних лет неоднократно указывали, что стихи должны быть сочиняемы с мягкостью и очарованием (моно-но аварэ). Какой бы пугающей ни была вещь, в песне она должна выглядеть мягко. Нет никакого смысла и в том, чтобы вещи мягкие по своей природе – цветы или луна – представали в пугающем виде»[159].
Поэтому одно из предназначений поэзии – переводить пугающие явления в нестрашный ряд. Так происходит в стихотворении Ки-но Цураюки, когда морская буря превращается в волны цветов сакуры, кружащие в воздухе («Кокинсю», № 89):