[188]. Считалось, что острова бессмертных покоятся на спине черепахи, которая ассоциировалась с мудростью и долгожительством. В древней Японии вера в острова бессмертных (преимущественно в Хорай) тоже получила широчайшее распространение и сохранялась в течение очень длительного времени (в качестве благопожелательно-сувенирного знака сохраняется и сейчас).
Огата Гэкко. Хорай
Поскольку гора-остров Хорай расположена посреди моря, то естественно, что пруд воспринимался как модель моря. Дно пруда устилала галька, он был неглубок, поэтому – смотря из нашего дня – мы можем назвать его «морем по колено». Жилище размещается на берегу пруда, что приближает его к острову бессмертных (в действительности японские аристократы на берегу моря никогда не селились). Территория усадебного участка с расположенным на ней садом окружена глинобитной изгородью и имеет, как правило, квадратную форму (т. е. является копией Земли).
Сад – модель идеального пространства, его действующий «макет», он репрезентирует это пространство. Он предназначен не столько для абстрактного и праздного любования, сколько для проведения там определенных ритуальных действий. Сад эпохи Нара соответствует китайским геомантическим представлениям, поэтому и проводимые там ритуалы имеют китайское происхождение, т. е. определенному типу пространства соответствует определенный тип ритуала. Таким образом, сад является капищем или своеобразным храмом под открытым небом.
Одним из государственных ритуалов, устраивавшихся в саду, был ритуал гокусуй («петляющая вода»), проводившийся в 3-й день 3-й луны. Человек, находившийся в «верховьях» S-образного мелкого (обычно 20–40 см) искусственного ручья с булыжно-галечными берегами и дном, пускал по воде чарку с сакэ (видимо, чарку помещали на своеобразный плотик[189]) и одновременно объявлял тему, на которую должен сочинить стихотворение другой человек, который находился ниже по течению. Если сочинитель успевал огласить стихотворение, тогда он выпивал чарку. В противном случае она проплывала мимо. Перепад высот по течению ручья был относительно небольшим (в одном из обнаруженных археологами в Нара ручье – 1 см на 3 м), так что чарка плыла весьма неспешно, предоставляя сочинителю вполне достаточно времени для создания стихотворения.
Ручей в саду (раскопки в г. Нара)
Данный ритуал имел очистительный смысл – избавление от ритуального загрязнения и защита от злых духов. Плывущая чарка очищает воду (на раннем этапе обряда в Китае алкоголь простодушно выливали в ручей), выпитое сакэ очищает человека. Оглашение стихов призвано привести пространство в упорядоченное и гармоничное состояние. Это были идеальные слова, оглашенные в идеальном пространстве. Очистительный смысл церемонии подчеркивается искривленной формой ручья: согласно китайским представлениям, дурные духи способны перемещаться только по прямой линии, поэтому всякая кривизна служит им помехой (отсюда загнутые коньки и изогнутая кровля крыши, выполнявшие роль своеобразных «духорезов»). Государственный смысл этой церемонии (впервые фиксируется в 726 г.) подчеркивается тем, что на ней присутствует император, он отдает повеление о сочинении (или декламировании) стихов, затем от его имени устраивают пир (т. е. кормление подданных, которые прошли очищение), присутствующим на пиру раздают подарки (одежда, отрезы на платье и т. п.). Полное описание такого действа содержится, в частности, в хронике «Нихон коки» от 793 г.: «Император [Камму] проследовал в южный сад дворца. Там был устроен пир-очищение с вкушением вина. Император приказал подданным сочинять стихи. В соответствии с рангами им была пожалована вата»[190].
Такое же действо устраивали и в частных садах. «Повесть о дупле» сохранила для нас описание пира, проводившегося в частном доме в день «петляющей воды». Это описание свидетельствует о том, что знаковые растения, произрастающие в садах и сигнализирующие о наступлении нового сезона, имеют тенденцию к воспроизведению в самых разных формах. Это может быть и стихотворение, и муляж, и рисунок. В определенных случаях они подлежат не только визуальному, но и пероральному потреблению.
«Перед тремя гостями поставили золотые столики и серебряные подносы, покрытые скатертями из шелковой ткани с цветочным узором или из тонкого плотного шелка и кисеи, а также два серебряных столика в форме лотоса. Удивительны были китайские сладости в форме цветов сливы, красной сливы, вишни, сережек ивы, другой – со сладостями в форме цветов глициний, азалий, горных роз, третий поднос – со сладостями в форме шишек сосны, пятиигольчатой сосны, сумихиро [непонятно, какое растение имеется в виду]. Сладости в форме цветов унохана казались живыми, только что распустившимися на ветках»[191].
Огата Гэкко. Унохана
Обращает на себя внимание, что все растения, которые представлены в описании угощений, произрастали и в садах. Их предназначение – быть потребленными. Если в реальном саду это только «потребление взглядом», то на пиру их потребляют и перорально, хотя поименованные растения (цветы) в пищу никогда не употреблялись. Однако в данном случае происходит их окончательная «интериоризация» – поглощение весенних символов, что должно привести к обновлению человеческого организма. В этом, собственно, и заключается «утонченность» культуры: человек имеет дело не с природным «сырьем», а с его рукотворными заменителями, которые, однако, не считались суррогатом. Показательно, что сам процесс поедания все-таки не описан – автор ограничивает действия пирующих их визуальным восприятием. Процесс поглощения пищи не описывается – видимо, это выглядело бы «вульгарным». Возможно, потому, что он сопровождается уничтожением символа, который больше никогда ни увидеть, ни описать уже нельзя. Однако люди, поглотившие символ, способны затем воспроизвести его – хотя бы и в стихотворной форме. Что, собственно говоря, и делают герои повести во время пира, сочиняя стихи о бабочках, соснах, птицах…
Описание пира обычно обходится без описания подаваемых блюд. Бывает (хотя и весьма редко), что автор перечисляет их, но вкусовые ощущения не описываются никогда. Намного большее значение имеют столовые приборы, которые долговечнее пищи. Фудзивара Митинага не сообщает нам, что (за исключением сакэ) вкушали участники пира по поводу 50-дневного юбилея принца крови Ацунага, но он фиксирует в своем дневнике, что подставка для императорских палочек была выполнена в форме феникса, что использовались утварь и скатерти с изображением сосны, павлонии, дуба, журавля. В описании другого пира Митинага также ничего не говорит о съеденном, зато мы знаем, что блюда были украшены цветами хризантемы[192]. Вся перечисленная символика имеет прямое отношение к долголетию. Оно обеспечивается как визуальными средствами, так и пероральными: пища «принимает» на себя символику посуды, пропитывается ею. Вкус же пищи не имеет, похоже, первостепенного значения. Если на этих пирах и случались споры, то это были споры не столько о кулинарных вкусах, сколько о чем-то более основательном.
Действо, производимое во время обряда (пусть даже под руководством самого императора), очищало, похоже, только его участников, поэтому требовало дублирования и на более низком уровне. Конечно, действенность императорского ритуала – наибольшая и в нем участвуют высшие придворные, но его результаты не транслируются на всю страну, а ограничиваются территорией сада, дворца и находящихся там царедворцев. В противном случае императорский ритуал не подлежал бы тиражированию в частных домах и садах. Однако роль двора все равно была огромной: именно отсюда исходили инициативы по проведению новых для Японии ритуалов, которые, как считалось, обладают большой эффективностью – большей, чем привычные средства (ритуалы синтоистские), которые далеко не всегда применимы в отношении антропогенного пространства, организованного и осмысленного в других категориях (во всяком случае так было на первых этапах существования в Японии ритуала гокусуй). Проведение ритуалов в одно и то же время, но в разных местах (это касается не только гокусуй, но и других ритуалов) создавало общую деятельностную основу, обеспечивающую культурное единство элиты.
Во время другого сезонного обряда китайского происхождения (танго-но сэкку, 5-й день 5-й луны) устраивали конную стрельбу из лука, исполняли танец с копьем. Таким образом, в этот день реализовывалась военная («мужская») составляющая государственной деятельности. Она сочеталась и с магической обороной как императорского двора, так и человека. Необходимым атрибутом праздника являлись ирисы (сёбу).
Считалось, что стреловидные листья ирисов отгоняют злых духов и служат оберегом. В сообщении хроники «Сёку нихонги» говорится: «Государь [Сёму] пребывал в южном саду и наблюдал за конной стрельбой из лука и скачками. Оглашен указ бывшей государыни [Гэнсё]: "В древние времена во время праздника 5-й луны волосы украшали венками, сплетенными из ирисов. В настоящее время этого обычая не придерживаются. Отныне запрещается пребывание во дворце тем, чьи волосы не украшены венками из ирисов"»[193]. Несколько позже, когда в среде придворных стал процветать вполне гедонистический культ любви, ирис (его корневище) был осмыслен в качестве фаллического символа, и тогда стали устраивать соревнования, в которых побеждал тот, кто сумел предъявить самый замечательный (или просто большой) корень.
7-го дня 7-й луны отмечался праздник Танабата. Согласно китайской легенде, в этот день встречаются Волопас и Ткачиха (Вега и Альтаир), которые в остальное время года разлучены Небесной рекой (Млечным путем). Седьмая луна – это, согласно лунному календарю, первый месяц осени, для которой свойственны обряды плодородия. Именно поэтому встреча возлюбленных приходится на осень. Китайская образность дополнилась в Японии местными реалиями – в программу празднования включали и состязания борцов сумо. Их отбирали по всем провинциям и доставляли в столицу. В Китае ничего подобного не зафиксировано. Однако согласно японским представлениям, чем сильнее ты топчешь землю, тем больший «урожайный эффект» это вызывает (это относится не только к сумо, но и к танцам, и к придворным церемониям, одной из составных частей которых было именно усиленное топанье). После окончания схваток борцов, уже вечером, государь Сёму «пребывал в южном саду, где он повелел литераторам складывать стихи, посвященные Танабата. Были пожалованы соответствующие рангам подарки»