Европейский сад нового времени являлся сценой, где развертывалось действие огромного количества литературных произведений. Такой сад «провоцирует» находящихся там людей на совершение самых разных поступков: от вульгарной прогулки до смерто-и самоубийства. Что до традиционного японского сада, то одной из основных его характеристик являлось как раз отсутствие любого неожиданного действия, ибо эта площадка полностью защищена от любых вредоносных сил, которые являются генераторами событий. На такой сад смотрят, им любуются, наблюдая за ним, пируют и сочиняют стихи, но на большее он не способен. Японский сад события не генерирует, он обороняет от них. Невозможно себе представить, чтобы о традиционном японском саде было сказано «страшный» («мрачный») или чтобы в садовом пруду обнаружили утопленника. Но так же невозможно, чтобы на берегу этого пруда происходили любовные свидания. Между островами Хорай и Цитеры нет ничего общего. На первом ищут бессмертия, на втором – плотских удовольствий. Европейская культура ищет вечной молодости, а японская – вечной старости. Поэтому на Хорай живут старики, а на Цитере – половозрелые искатели приключений.
Однако с учреждением публичных садов ситуация в Японии начинает меняться, сад и пруд становятся сценой для совершения там поступков, которые были немыслимы раньше. «Передовые» юноши прогуливаются там с девушками, а молодые герои повести Мори Огай «Дикий гусь» (1911–1913) убивают камнем гуся, мирно обитавшего в пруду Синобадзу. Убив, скрытно уносят и с аппетитом пожирают убоину[515]. Пруд, который всегда служил резервуаром для отпущения туда живых существ, превращается в место убийства. Новая культура бесцеремонно отменяла культуру прежнюю. Носители этой новой культуры являлись поборниками прогресса – убив гуся, они тащат труп домой и, как ни в чем не бывало, обсуждают по дороге формулу вычисления объема конуса.
Одним из способов структуризации нового садового пространства стали памятники – явление, которое полностью отсутствовало в традиционном арсенале японского садовника. При входе в парк возвышалась бронзовая статуя Сайго Такамори (1827–1877), признанного в декабре 1898 г. образцовым воплощением самурайского духа. В немалой степени это было обусловлено победной войной против Китая за «освобождение» Кореи от китайского влияния. Сайго был горячим сторонником присоединения Кореи к Японии, но при жизни его мечта осуществиться не успела. О символической важности фигуры Сайго Такамори, которая с течением времени приобретала все большее значение, свидетельствует тот факт, что именно с площадки, где был установлен памятник, император Сёва в марте 1929 г. осматривал город, заново отстроенный после разрушительного землетрясения 1923 г[516]. Этот акт осматривания столицы был современным осмыслением ритуала «осмотра страны» (куними), известного с глубокой древности. Этот акт подтверждал право государя на владение страной.
Мори Огай
Памятник Сайго Такамори в парке Уэно
В 1912 г. в парке была установлена бронзовая конная статуя принца Комацу-но Мия Акихито (1846–1903), известного своими военными свершениями. Одним из них было усмирение мятежа 1876 г., который возглавлял Сайго Такамори. Принц Комацу стал командующим японской армией во время войны против Китая в 1894–1895 гг., получил звание маршала. Статуя Сайго Такамори запечатлела его с охотничьей собакой, принц восседал на коне. Конный принц победил Сайго с собакой, оба они украшали сад и структурировали пространство не столько природное, сколько имперско-историческое. Оба они были людьми военными. Только они могли рассчитывать на то, чтобы быть запечатленными в бронзе. Традиционный сад останавливал время и демонстрировал неизменные ценности. Публичный парк новейшего времени демонстрировал текучесть времени, отлитого в металл.
Статуи Сайго и принца Комацу не отправили на переплавку даже во время Второй мировой войны, когда Токио лишился почти всех своих памятников из металла. В этом отношении судьба японских памятников из камня была более завидной. Но, как мы видим, и некоторые важнейшие государственные символы из бронзы тоже избежали переплавки и до сих пор украшают парк.
Таким образом, сад превращался в пространство, которое государство «метило» всеми доступными для него способами. С помощью этих меток оно внедряло в сознание подданных важные для его функционирования ценности, формировало новую картину мира, превращало сад в хранилище многочисленных достопримечательностей (мэйсё), не имевших отношения к собственно природе. Во многих парках того времени насыпали горку, которая символизировала Фудзи. Но эта Фудзи была, скорее, не уникальным природным объектом, а символом мощи японской империи, черпавшей свои силы в природе и одновременно заставлявшей природу напитываться человеческим, державным духом.
Представленная в парке Уэно картина мира была «живой» в том смысле, что содержимое парка и экспозиция его музеев все время менялись, каменные здания пополнялись и наполнялись новыми экспонатами. Прелесть и идея традиционного сада заключалась в демонстрации двух начал – неизменности основ мироздания (камень и вода) и сезонной изменчивости растительного мира. Эта изменчивость считалась показателем «естественности» устройства этого мира. Каменные здания, расположенные в Уэно, обладали необходимой государственной (имперской) прочностью, их внутреннее наполнение (экспонаты) демонстрировало подвижность и подлежало постоянной ротации, реагируя на контролируемый государством событийный ряд. Камни традиционного сада были природно-необработанными, каменные сооружения в современном парке были целиком произведением человеческих рук. Поэтому современное садовое пространство не столько моделировало природный порядок, сколько создавало порядок человеческий, государственный, имперский. Западные идеи о покорении природы были явлены в таком пространстве в полной мере.
Сад, который в японской культуре всегда ассоциировался с покоем, умиротворенностью, долгожительством, защитой от вредоносного и враждебного пространства, приобрел совсем другие функции. Его природа стала иной, она лишилась собственного независимого бытия и превратилась в декорацию, на фоне которой главным действующим лицом стал человек. Теперь сад воплощал не Небо, Землю и человека, а Государство и человека в его государственном измерении. Недаром садом Уэно долгое время управляло министерство императорского двора. Но это был не прежний «закрытый» для посторонних сад сына Неба, это был сад отца нации, в который он милостиво и гостеприимно приглашал своих детей, и не просто приглашал, а настойчиво советовал приходить туда целыми семьями, чтобы они напитались светом – как его собственным, так и светом новой цивилизации, которая на японском языке стала обозначаться сочетанием двух иероглифов – «письмена» и «свет» (буммэй). Этот сад не моделировал мироздание, он представлял собой пространство, изоморфное пространству японской империи. Он не только защищал человека от зловредных флюидов/миазмов, но и сам создавал такую атмосферу, которая отправляла людей покорять заграничное пространство, которое генерировало миазмы. Создание такого сада являлось подготовительным этапом для будущих свершений. В таком саду главным элементом оказывалась не собственно природа, а те знаковые здания, которые располагались в окружении зелени. В соответствии с требованиями времени эти здания были каменными (кирпичными) – они заняли место прежних камней традиционного японского сада. Эти постройки и стали новыми достопримечательностями-мэйсё, они вызывали совершенно новые ассоциации, не связанные ни с японской историей, ни с японской природой. Скорее, в особенности на первых порах, они вызывали в памяти образы «передовой» Европы.
Однако с течением времени ситуация менялась, происходил процесс «вспоминания» старых мэйсё. Эти запечатленные в произведениях искусства «знаменитые места» Японии были запрятаны под музейную крышу. В императорский музей в Уэно свозили лучшие произведения традиционного искусства, так что именно в Уэно была достигнута наивысшая в стране концентрация мэйсё на единицу площади.
Новые европейские здания, эти садовые «камни», были высокими, т. е. «стоячими», наиболее благоприятными для «приземления» туда божеств. И действительно, император регулярно посещал те мероприятия, которые проводились на территории Уэно. Он присутствовал на церемонии открытия парка, неизменно посещал проводившиеся там выставки. В 1870-е годы Мэйдзи приступил к поездкам по стране, чтобы установить со своими подданными более тесную духовно-визуальную близость. Во время этих поездок государь общался с народом, однако жители Токио были этой возможности лишены. Поэтому в 1879 г. они попросили государя предоставить им счастливую возможность пасть перед ним на колени. Показательно, что эта возможность была реализована в парке Уэно, т. е. именно парк был признан тем местом, которое наилучшим образом отвечает этой ритуальной цели. На церемонию встречи с императором специально пригласили стариков, которым минуло 80 лет. В старые времена таким старикам время от времени от имени государя жаловали рис, теперь им пожаловали лицезрение императора – право, которым они раньше не обладали. Сам же император лицезрел своих верных подданных, которые показывали ему свои умения – искусство владения мечом, копьем и конной стрельбой из лука. Посещение парка императором было приурочено к визиту бывшего президента США генерала Гранта, который смог убедиться в склеивающих японскую нацию потенциях парка и даже посадил там два дерева. В 1930 г. в парке был установлен памятный знак, посвященный высокому визитеру. Через 11 лет случится Пёрл-Харбор.
Несмотря на коренное преобразование традиционного садового пространства, публичный парк Уэно сохранил прежние защитные функции. Это касается и повседневной охраны здоровья, и противодействия стихийным бедствиям. Во время страшного землетрясения 1923 г., которое сопровождалось опустошительными пожарами, множество людей (их число оценивается более чем в 60 тыс. человек) нашли безопасное убежище в саду Уэно