Поднявшись наверх, где Павел сосредоточенно разбирался с бумагами, Михаил поделился своими соображениями, но понимания не нашел:
– Ну что ты хочешь мне сказать, что я стал жертвой грабежа? Но, честно говоря, странный грабеж. Ничего не взяли, только дом перевернули верх дном…
– А вот и нет. Я совсем другое имел в виду. Прежде всего, вспомни, кого из своих дам ты сюда привозил в последний раз? Ну, к примеру, в ноябре? Не проявляла ли она интереса к истории твоей семьи? Не говорил ли ты ей о бабулиных записках, хранящихся на чердаке, о и том, чем занимался твой прадед профессор Немытевский? Не могла ли она сделать копию ключей, так как следов взлома на входной двери не обнаружено?
Глядя на растерянное лицо хозяина, Михаил понял, что, своими вопросами похоже, попал в точку. Что-то зацепило этого рыжеволосого Казанову.
– Действительно, она себя как-то странно вела, – почесывая в лоб, в надежде вспомнить как можно больше деталей, рассуждал Павел. – Я с ней познакомился совершено случайно, прямо на улице. Шел себе спокойно на съемку, хотя нет, бежал, конечно. Я ведь частенько опаздываю, есть за мной такой грех.
– За мной тоже, не отвлекайся на мелочи. Сосредоточься на главном.
– Бегу я, значит, по Большому проспекту от метро, и как-то совершенно случайно толкаю девушку, да так, что она падает. Я – извиняться к ней бросился, помогаю подняться, гляжу, а у нее…
– Что, глаза красивые?
– Ага, и глаза тоже.
– И ты, конечно, поплыл?
– Напротив, я вел себя очень корректно, практически и не рассматривал ее. Так, за локоток поддерживаю, а она на ногу наступить не может. Говорит, что подвернула, идти не может. Я машину торможу, в ближайшую «травму» ее везу. Сижу с ней в очереди, разговариваю. Съемку, понятное дело, пришлось отменить, от начальства дюлей получил, в общем, вел себя, как рыцарь Круглого стола. Но ее не бросил на произвол судьбы, дождался, когда врач примет. Ей съемный гипс сделали, в общем, одной идти никак нельзя. После «травмы» я вызвался ее до дому проводить, уже стемнело. Она говорит, я живу за городом, ехать на электричке нужно. Страшно, да и в гипсе одной не доехать до дому. Я, понятное дело, ее к себе пригласил. Дальше все, как в эротическом фильме… Рассказывать во всех деталях?
– Нет, не стоит. Лучше скажи, к врачу в кабинет ты с ней заходил? Видел, как он выглядел?
– В кабинет не заходил, в коридоре дожидался. А врача видел – он несколько раз из кабинета выходил.
– Адрес травмопункта вспомнить сможешь?
– Конечно, …а ты это к чему клонишь?
– Потом скажу, дальше рассказывай.
– Что рассказывать? Ты же сказал, что можно без деталей.
– Ладно, я спрашиваю – ты отвечаешь. Сколько дней она у тебя пробыла?
– Да только одну ночь. Утром вызвал ей такси, денег дал на дорогу, и она уехала. Это было как раз дня за два до четвертого ноября, до выходного. Потом она мне позвонила, говорит, что хотела бы съездить куда-нибудь, проветриться. Я и предложил съездить на мою дачу.
– Ты ее адрес знаешь? Паспорт видел?
– Нет, конечно. До обмена адресов дело не дошло, все равно за город я к ней не собирался ездить. Сразу же было понятно, что наши «чувства» на длительный срок не растянутся. Так, обоюдно-приятное времяпровождение двух деловых людей, никаких иллюзий насчет совместного проживания. Паспорт в таких случаях ни к чему.
– Ух, ты какой! Человек свободных взглядов… Хорошо, приехали вы на дачу. Ты ей чердак показывал, бумаги из чемодана?
– Миша, ты больной? Мне что, кроме старых бумаг, ей показать нечего? Мы с ней дальше спальни никуда не ходили…
Порецкий уже давно все понял и решил прервать ненадолго свой «допрос потерпевшего». Необходимо было подумать и проанализировать ситуацию.
Первое, что нужно сделать, это заехать сегодня же в травмпункт, найти врача, который ее осматривал, и выяснить, нужен ли был гипс пострадавшей. Или она специально его сделала, чтобы Фролов от нее никуда бы уже не делся. Вся эта история с нечаянным падением по вине Павла напоминала Михаилу плохо поставленную пьеску для одного зрителя. Скорее всего, с ногой все было в порядке, просто девушка следила за Фроловым, благо в толпе он приметен, вышла за ним из метро, обогнала и сама подстроила столкновение. Напрашивается, резонный вопрос: зачем? Ответ – ей за это заплатили, причем, немало, так как подобную комбинацию способна провернуть только профессионалка. И не только по части постельных утех. А в том, что «хромоножка» – профи, Михаил уже не сомневался. Она никаких лишних сведений о себе не сообщила, кроме имени Катя – скорее всего, вымышленного. Надо, конечно, дослушать рассказ Павла, но он так расстроился из-за всего этого, что его надо чем-то отвлечь, прежде чем мучить расспросами дальше.
Пока Павел сортировал старые бумаги, пытаясь выяснить, какие из них пропали, Миша решил внимательнее осмотреть чердак. В целом он был намного больше нижнего этажа дома, где находились спальня, кухня (она же столовая), и небольшая комната, видимо, для гостей. Здесь, помимо старых вещей, находился еще письменный стол, два старых шкафа, комод, этажерка, в которой хранились всевозможные статуэтки и прочие безделушки из разряда подарков и сувениров, которые выбросить жалко, а в приличном доме держать как-то не принято. Вот и свозился такой подарочный «мусор» на дачу.
На этажерке стояли египетские кошечки и пирамидки, болгарские плетеные фигурки, украшенные кружевами, пузатые баварские бочонки и еще множество всякой заграничной ерунды времен эпохи социализма. Даже имелась одна довольно большая старинная, но очень ободранная матрешка. Михаил подумал, что она может быть запросто приравнена к антиквариату.
Чем матрешка-старушка привлекла внимание Порецкого непонятно, но только взяв ее в руки, он почувствовал, насколько она тяжела. Он принялся раскручивать ее и, одна из одной, вынимать таких же старых, замусоленных матрешек со стертой краской. Последняя была очень тяжелой и совершенно не хотела открываться. Миша долго ее тряс, пока не догадался, что в ее чреве находится не такая же деревянная кукла, а совсем другой предмет, более тяжелый.
Он подошел к увлекшемуся изучением бумаг хозяину, протянул матрешку и спросил:
– Как ее можно открыть?
– Никак. Я столько раз пытался, но так и не смог. А бабуля всегда ее у меня отнимала, ругала и говорила, что это чужая вещь. А чужое трогать нельзя. Поэтому я так и не добрался до ее содержимого.
– Постой, постой… Если вещь чужая и трогать ее нельзя, значит, она кому-то принадлежит, и ее кто-то когда-то должен будет забрать?
– Ну да, – Павел недоуменно посмотрел на нахмуренного юриста, – но ее никто не спрашивал. Никогда. Сколько себя помню, совсем еще ребенком был, эта матрешка всегда у нас стояла. Бабушка ее старалась убрать куда-нибудь повыше, чтобы я ее не трогал, поэтому и говорила что матрешка – чужая вещь. Чужое брать нельзя, я это с раннего детства усвоил. Потом все как-то про нее забыли… Ты думаешь, внутри что-то интересное может быть?
Михаил кивнул и прикинул, чем бы подцепить верхнюю часть матрешки, чтобы можно было открутить нижнюю. Но, похоже, части матрешки были склеены.
– А давай распилим аккуратненько, – предложил хозяин, – у меня тут где-то ножовочка была маленькая. Знаешь, те сволочи, что у меня тут похозяйничали, искали именно бумаги. Посмотри. Ничего вокруг не тронуто, только бумаги раскиданы и чемодан разодран.
– Вот только нашли или нет то, что им было так нужно?
– А у тебя хоть одно предположение есть – что же именно искали?
– Предположений нет, есть только предчувствие. Мне кажется, что им нужны были недостающие звенья в цепи. Все основное у Штольца было, это факт, иначе он бы не стал эту экспедицию организовывать, тем более, что дело это непростое. Последнее, что их сдерживало, была фреска, которая хранилась у Кацебовского. Я абсолютно уверен, что убитый Штольцем антиквар – прямой наследник того самого доктора Кацебо. Когда он сбежал от твоего деда, несомненно, кое-что прихватил. Но, как оказалось, не все. Поэтому те, кто здесь похозяйничал, знали, что и где искать. Вот это меня и беспокоит более всего. Откуда они могли с такой уверенность знать, что бумаги деда хранятся на даче? Думай, Паша, анализируй.
Павел стал вспоминать все, что рассказывала ему бабуля. Добрая, милая, такая же рыжая, как он. Внук был очень сильно похож именно на нее. От внешности мамы, которая была точной копией своего отца Павла Петровича Ремизова, ему ничего не перепало.
Бабуля души не чаяла в своем внуке, обожала, баловала, воспитывала. На ночь она рассказывала ему не о царевне-лягушке или бременских музыкантах, а о приключениях Улисса или о подвигах Геракла, да так интересно, что он никак не хотел засыпать, не дойдя до двенадцатого подвига. О своем муже Ольга Петровна редко рассказывала внуку, как и о времени, проведенном в лагере Шробенгауз недалеко от города Мюнхена. Слишком тяжелы для нее были эти воспоминания. А вот о поисках терракотовой фрески Павел кое-что слышал. Случайно. Рассказ не предназначался для его ушей.
Глава седьмая
Ольга Петровна сидела, как обычно по вечерам, за своей новенькой «Ятранью», печатая доклад к заседанию кафедры. Было уже поздно, десятый час вечера, а Маруся с работы еще не пришла. Она очень переживала за дочь в последнее время. Мало того, что на работе в ателье, начались непонятные вещи – председатель профкома закройщица Клава, начитавшись разных умных статей, вдруг стала привязываться к Марусе с идеей приватизации ателье, отчего весь коллектив гудел, как улей. Так еще и на личном фронте у нее были серьезные проблемы. Ее кавалер – художник Славик, который жил вместе с ними уже второй год, надумал делить квартиру, принадлежащую Ольге Петровне. Своей «творец», по совместительству художник-декоратор в драмтеатре, не имел.
Естественно, особой радости по поводу притязаний Славика, Ольга Петровна не испытывала, но и особенно не унывала, всякий раз игнорируя высказывания оного о том, что художнику нужно пространство, а в их огромной квартире, где много места, но мало комнат – всего-то три, он не может работать. Она лишь предлагала ему самостоятельно приобрести жилье или хотя бы получить мастерскую от Союза художников, членом которого он и являлся уже энное количество лет. На этот аргумент ему нечего было возразить.