Погнались они, вероятно, из спортивного интереса — они могли бы тут же свалить его очередью в спину или полоснуть хоть в следующем переулке, когда людей будет меньше. Но нет, гнали мотоцикл, подбадривая себя и преследуемого свистом и криком, постоянно сигналя. Народ в испуге шарахался к обочинам.
И вот парнишка перемахнул через забор. Немцы остановили мотоцикл, спрыгнули и тоже побежали. Один на секунду остановился, передернул затвор и пальнул, но не так чтоб кого-то задеть, а поверх голов для пущего шума.
То ли по злому умыслу, то ли по неисправности, кнопка сигнала запала и теперь мотоцикл пищал на всю улицу.
Он раздразнил всех собак в округе, они лаяли, хотя хозяева пытались их успокоить. Гудящий мотоцикл старались обходить стороной. Хотя от рева клаксона закладывало уши, делали вид, что ничего не происходит, что все нормально.
Кто-то останавливался, смотрел на ревущее чудовище с другой стороны улицы.
Это продолжалось пока на улице не появился Колесник. Он осмотрелся, подошел к мотоциклу и вырвал провод.
Мотоцикл заглох. Затем, подумав чуть, Колесник снял с мотоцикла аккумулятор. Засунул его подмышку и пошел прочь — будто так и надо.
Развеялось очарование момента — мотоцикл стоял теперь немой, совсем не грозный. Люди подходили к нему, прикасались, крутили руль. Кто-то полез в коляску, достал ключ, стал примерять его к гайкам на корпусе. Легко удалось открутить фару…
Через полчаса на место вернулись мотоциклисты. Парня они не догнали, но выглядели довольными жизнью. Один кусал сорванное по дороге яблоко.
От мотоцикла, что они оставили, остался только каркас.
Улица, разумеется, была пуста.
Евреи
— Да что же это происходит?.. — перешептывались сначала люди.
Немецкие солдаты ничего не понимали, но кивали, улыбались:
— Nicht zu Danken… Das ist unserer Job…[7]
В город вошли иные части — те, чьей высшей доблестью была борьба с мирным населением. Увенчанные двойной руной «зиг», мертвой головой, которая будто улыбалась с фуражек их офицеров, в город прибыла эйнзацгруппа.
Они разъезжали по городу, по предместьям, по селам. Устраивали облавы, хватали людей просто на улицах.
Национальность арестованных сначала определяли по обрезанию. Но вышел скандал — было ликвидировано сколько там мусульман. Дело вылезло наружу, получился скандал — мусульмане в политике Рейха рассматривались как союзники.
Случалось, устраивали обыски, будто точно знали, где и кого найдут. По городу поползли слухи — кто-то уже работает на немцев, пишет им списки — коммунистов, евреев. Что в эти списки иногда попадают не коммунисты и не евреи, а просто личные враги пишущего. Или не враги вовсе, а вот, скажем, тот, у кого жена красивая.
И, действительно, хоть многие офицеры СС неплохо говорили по-русски или по-украински, при них стали появляться штатские из местных. Самое странное было в том, что и при советской власти они занимали места не последние — секретарь городского совета, зоотехник и счетовод колхоза имени Калинина.
Не то чтоб это было совсем непривычно — на этой земле случалось всякое. Но переменился ветер, не поймешь, кого избегать, кого держаться, кого не злить… не злить, не злить, никого не злить… Закрыть двери, зашторить окна — на стук не отвечать. Если придут арестовывать — все равно войдут без стука, двери выбьют.
Затаиться, не мозолить глаза — может, о тебе не вспомнят, забудут?..
Былой помещик, с фамилией не то немецкой, не то турецкой когда-то в этом помещении держал коней.
Хорошие кони были — может, и не самые быстрые, но вынослевые, красивые…
Удивительно, но в лихолетье революций они уцелели, но вот в мирное время табун как-то сошел на нет.
В советском колхозе это помещение определили под яблочный склад, но этой осенью его не успели набить яблоками. Здесь хранился иной урожай — человеческий. Евреи, собранные по всему городу, попадали сюда. Их ловили, привозили сюда, бросали на холодный пол. Но людей не становилось больше — каждое утро, чуть не с рассветом, по списку вызывали сотни людей и уводили куда-то. Больше они не возвращались.
Евреи молились своему древнему богу. Чтоб тому было понятней, молитвы возносили на таком же древнем языке.
Немцы выглядели растерянными: иврита они не знали, им отчего-то казалось, что это язык тайный, что на нем заключенные сговариваются, плетут какой-то заговор. Ведь не зря же их пугал по радио доктор Геббельс.
Большинство евреев же немецкий язык знало. Но некоторые предпочитали это скрывать. Была бы возможность — заткнули уши, чтоб не услышать такого, что убьет надежду.
Неизвестно как в барак с евреями попала странная пара: старик-слепой и его поводырь — девушка с лицом некрасивым, глупым, и ногами такими кривыми, что она ходила как хромая.
Порой евреи подходили к ним, пытались угостить куском хлеба, конфетами. Девочка будто бы не против была взять гостинец, но старик был неумолим:
— Уйдите, не трогайте нас! Мы не с вами! Мы не явреи!
В дальнем углу сарая сидели рядышком Зиновий Циберлович и его сын Марк.
Циберлович-старший казался сломленным.
Он считал себя умным.
В начале войны он скупил соль, муку. Когда цены взлетели до поднебесья, он спустил их, но не за жалкие бумажки, а только за золото, только за драгоценности.
— Еще одна война, — хвастался он сыну, — и мы будем такие же богатые, как этот сукин сын Ротшильд! Твой отец, безусловно, родился с золотой ложкой во рту!
То, что с приходом немцев он бежал из дома и потерял часть богатств, смущало мало. Ему удалось сговориться с шустрыми ребятами, так что он, может, еще будет и с профитом…
Он обосновался за городом, став на квартиру у немолодого вдовца. Платил тому ровно столько, чтоб тот оставался с утра до вечера беспробудно пьяным.
Ему даже удалось восстановить свои торговые связи, и денежка продолжала капать. На распоряжение немецкого командования о ношении евреями повязок со звездой Давида, он плевал. Пусть дураки ее носят. А он выправил себе и сыну вполне приличные, хотя и поддельные документы.
А потом он попался. Пришел на день рождение к своему приятелю. Чтобы вы знали: у того была дочь на выданье — весьма приличная еврейская девушка…
На огонек заглянули иные незваные гости, а именно СС.
И никакой ум, никакие документы не помогли.
Оказалось, что самой умной была его жена, которая сбежала из города перед самым приходом немцев вместе с каким-то врачишкой…
— Что немцы делают? Кто знает?.. — шептали меж собой евреи.
— Нас отправят в Африку… На Мадагаскар. Из Одессы… Ну ничего, и там люди живут. Хотя и негры…
— Мы идем в темноте по узкому мосту над пропастью, — бубнил старенький раби. — И мы счастливы, поскольку не видим как узок мост, как глубока пропасть. Не ведаем мы и того, чья воля ведет нас, чья рука поддерживает нас, когда мы пошатнемся…
Весь день в бараке появлялись новые люди. Миронов был небольшим городом — почти все евреи друг друга знали. И часто прибывший начинал с того, что снимал шляпу и обходил уже присутствующих. Будто они не под замком, а на свободе, наносят визиты вежливости, интересуются здоровьем детей и жены. Ой, какое в наши года здоровье!..
Около двух часов привозили в армейских кухнях еду: постную кашу, ржаной хлеб, кипяток. Кто-то черпал повод для оптимизма даже в этом:
— Видите — мы зачем-то нужны немцам! Было бы иначе — разве стали бы они нас даже так кормить? Зачем им харчи переводить? Я вам больше скажу — если упадет хоть один волос с еврейской головы, то Америка начнет войну против Германии. Американский Рузвельт — это ведь тоже еврей — говорю вам!..
Но Марик же продолжал томиться предчувствием тугой беды.
— Эх, надо было мне идти в армию… Как Илька Пельцман.
— Чтобы ты знал, Марик, я заплатил комиссару двести рублей, чтоб твое дело не нашли.
— Папа, ну отчего вы меня не спросили?
— А ты таки хотел в армию?..
Марик замолчал. Тогда он в армию не хотел. И даже подозревал, что отец его от мобилизации откупил. Но сейчас фронт казался злом меньшим.
— А давайте, в следующий раз сговоримся — как они откроют дверь, бросимся на них, ударим… Сбежим!
— У них же оружие! Нас так многих убьют…
— А если не бросимся — убьют всех!
Если посмотреть в окна с правой стороны барака, то за рекой было видно временный лагерь военнопленных. Правда, из-за узости окон и большой дальности, что там происходило разобрать не представлялось возможным. Слева стоял иной склад — точная копия еврейского. Там тоже были люди: но почти все мужчины и в остатках военной формы. Комиссары…
Когда начало темнеть, у Марика появилась новая идея:
— Подкоп! Надо рыть подкоп.
Но дальше намерений дело не шло — копать землю было нечем. Самыми крупными металлическими вещами были ложки и пряжки ремней.
Марик косился на посох слепого, но понял — тот его добром не отдаст, а если украсть — подымется шум.
И вот, становилось так темно, что вытяни вперед руку — пальцев не увидишь.
— Хватит колобродить, Марик, — звал отец, — ложись спать.
Он, действительно, ложился рядом с отцом, но от волнений не мог долго заснуть, смутные мысли лезли в голову, ему все что-то чудилось…
Наконец, он забывался.
Ему снился город, где люди носят на рукавах звезды Давида. Они веселы и горды собой. А меж ними попадаются иные, немногочисленные, со свастиками и серпами с молотами. Этих шпыняли и били.
Марик улыбался во сне. Рядом улыбался его отец, он не спал и поэтому делал это совершенно сознательно. Ему было неизвестно будущее, и потому он был счастлив.
В бараках просыпались рано — их будил лай собак на улице, крики командиров, шаги солдат. Лязгали засовы, дежурный офицер читал список. Марик пытался считать, но сбивался на третьем-четвертом десятке.