Сигнализация была подведена только к двери.
— Нужна хорошая сигнализация. Швейцарская, немецкая, хотя бы чешская… А не этот самоделка.
Прямо в банке он нашел печатающую машинку и через копирку напечатал рапорт на имя военного коменданта города и шефа гестапо. Требовал принятия неотложных мер, в противном случае не гарантировал целости сбережений.
Как ни странно, угроза подействовала. Утром прислали техников с аэродрома. Те осмотрелись и пришли к выводу: да, система — дрянь, надо все менять. Привезли бензиновый электрогенератор, запасной от радиолокационной станции. Опутали километрами провода здание банка. От запаха канифоли резало глаза, дым стоял такой, что казалось, будто в кабинетах что-то горит. То и дело ревела сирена — ее опробовали в различных ситуациях: открылось ли окно, кто-то прошел в деньгохранилище, задрожал ли пол.
Электронщики и техники хоть и не имели раньше отношения к банковскому делу, ребятами были с фантазией, со здоровым жизненным опытом, знали уйму тревожных схем, которые спасали жизни им и их товарищам от Шербура до Харькова, от Нарвика до Туниса.
Для охраны деньгохранилища лейтенант с бомбардировочного аэродрома предложил схему просто гениальную: загерметизировать деньгохранилище, подкачать в него избыточное давление, не так уж и много, с десятую долю атмосферы вполне достаточно. Перед этим поставить в помещение барометрический высотомер. Как только помещение разгерметизируется и давление упадет, скажем, на двадцатую долю, загоралась тревожная лампочка.
Высотомеры в избытке были на аэродромах, там же легко можно было найти и баллоны с кислородом.
Схему он спаял всего за полчаса, еще некоторое время ушло на герметизацию помещения и врезку штуцера для закачки газа. Как только система была готова и опробована, Ланге вытребовал у командира авиачасти отпуск для офицера. Было это продиктовано соображениями не сколько благодарности, а практичности: этот офицер мог что-то где-то разболтать.
Все в том же дворе, в соседнем квартале, на той же лавочке, сидел Серега Колесник. Через арку он отлично слышал все срабатывания тревожной системы.
Выглядел он вовсе кисло. Это была, конечно, не советская сигнализация, собранная из остатков телефонной станции. Это была не швейцарская сигнализация, не чешская и уж, безусловно, не немецкая, гарантийная, фирменная.
Дело было намного хуже: система была нестандартная. Можно столкнуться с сейфом, с сигнализацией, защищенной десятком патентов. Но всегда найдется человечек, который задумчиво скажет, мол, лет пять назад я имел дело с этой системой, куш не взял, но много думал о ней и вот какие мысли сейчас имею…
А даже если никто не сталкивался — что за беда? В былые времена можно было бы найти какой-то осколочек, вытянуть его у какого-то счетовода, бухгалтера, да хоть дворника. Споить, прижать к ногтю, сунуть денег — в конце концов, все мы советские люди.
Нет, здесь ни у кого никаких мыслей быть не может, потому что никто с этой системой не сталкивался. Да что там — наверняка никто эту систему не знает целиком, кроме того немца в штатском и Бойко. Несомненно, ведь разведут тех, кто ее создавал по углам, как шары в бильярде. Немец, конечно, не выдаст. А Бойко-то псих, это к бабке не ходи… Подходить к нему — это смерти подобно.
И таблетки к этой системе нет, и быть не может по определению.
Ударить бы сейчас, когда все несогласованно, когда все в раздарай. Да кто у него есть? Только он да Либин. Еврея и того арестовали…
Он поднялся с лавочки. Прошел вверх, к церкви, обойдя банк за квартал, спустился вниз, в Шанхаи.
Женька встретил его на пороге дома:
— Ну что? — спросил он вместо приветствия. — Думал?
— Не то слово. Можно сказать: «мыслил»…
— Ну и как оно? Понравилось?
— Жень… В банке дым стоит — и в прямом, и в переносном смысле. Немцы нагнали солдат и техников, что-то кастрюлят. Кстати, знаешь, кого я там видел?
— Ну откуда мне знать.
— У нас есть одна проблема, — задумчиво проговорил Колесник… — С немцами по банку ходит Бойко. У меня такое чувство, что еврей, который нас навел, перед расстрелом сдал нас с потрохами. Эта система непробиваема.
— Ты пасуешь?..
— Я этого не сказал, но пока вариантов не вижу. Кстати, что там с подкопом?
— Копают.
— Медленно копают! Не могу понять, отчего они такие нерасторопные.
— Ты слишком многое с них требуешь.
— Ни черта подобного — я требую с них то же, что и от себя, — он повертел головой, разминая шею, посмотрел на солнце, прикидывая его остаток пути. — Впрочем, как известно, утро мудреннее всяких… Я пойду спать. Если вдруг кто-то из соседей начнет шуметь и мешать отдыхать, сделай одолжение… Пойди и убей их?.. Хорошо? Оставить пистолет?
— Хорошо… Есть свой…
В бывшем Доме Колхозника открылся ресторан «Яр», на котором тут же появилась табличка: «Только для немцев». Посетителей там было маловато: старших офицеров в городе стояло не так уж и много.
Младшие офицеры и унтера, то есть публика попроще, те через «хиви»[17] доставали самогон, пили у себя на квартирах, ходили на танцы, в дешевые кабачки.
Крутили романы с местными fraulein, дарили им пустячные подарки: духи и чулки, трофеи с прошлой, французской компании, отрезы парашютного шелка.
Это противоречило расовой теории, но командиры смотрели на это сквозь пальцы: летчики, парни молодые, и так работают на износ.
Не так давно самолет одного роттенфюрера без видимых причин отвалил из строя и врезался в землю. Летчик не выбросился с парашютом, с ним не удалось связаться по рации — очевидно, просто не выдержало сердце, умер за ручкой управления.
Стали появляться мелкие магазинчики, вероятно, даже в большем количестве, чем было то нужно населению. Что вы хотите — конкуренция.
Один магазинчик открылся рядом с банком, наискосок через перекресток. Со стены сбили барельеф, навешенный при советской власти. Бойко напряг память, пытаясь вспомнить, что же на нем было, ведь проходил мимо никак не меньше тысячи раз. Но так и не смог вспомнить — то ли отряд какой-то там был организован, пионерский что ли… То ли речь кто-то когда-то какую-то читал.
Теперь, когда барельефа не было, сквозь штукатурку проступала реклама магазина, который раньше был в этом здании. Торговать, по-видимому, собирались в нем никак не меньше века, поэтому и свою деятельность обозначили в камне. Старорежимным шрифтом, через «ять» клиентов зазывали шить костюмы из тканей английских, французских, польских, наконец.
Но новый хозяин не спешил восстанавливать былое. Его магазин должен был продавать совсем иной товар. Это было видно без всяких вывесок — лучше всякой рекламы его выдавал запах.
Из дверей магазина невыносимо вкусно пахло сдобой.
После дня работы в банке Ланге и Бойко были голодны — в обед к банку привозили полевую кухню, кормили сытно, но убого.
Ланге тут же завернул в магазин. Торговали здесь все больше бакалеей: крупой, мукой, сахаром, но был отдел с готовыми продуктами. Ланге купил буханку хлеба, дюжину булочек, колечко колбасы.
Одну булочку он тут же начал есть сам, вторую подал Бойко:
— Кусайте.
Пока лавочник отсчитывал сдачу, Ланге спросил у Владимира:
— Как вы думаете, какого цвета прилавки в барах и магазинах в Европе?
Бойко украдкой взглянул на прилавок:
— Вероятно коричневые…
— А вот и нет… Часто цвет прилавка подбирают под цвет монеты, которую чеканят в государстве. Сдачу лавочник дать обязан, а вот если она сливается с прилавком, ее может не заметить клиент.
Прямо через лавку рабочий прокатил тележку с желтой глиной.
— Что-то копаете?.. — спросил Бойко.
— Да, — махнул рукой хозяин лавки. — У дома совершенно нет подвала, а нам он нужен. Холодильник там сделаем, погребок для вина. Да и опять же — бомбардировки. Подальше положишь — поближе возьмешь.
— Никогда не мог понять смысл этой поговорки, — вмешался Ланге, — значит ли это, что без присмотра вещь может переползти?
— Нет. Это значит, что если вещь не спрятать, ее украдут, — пояснил Владимир.
— А… Ну насчет этого можете не беспокоиться! Мы с другом — сыщики. И гарантируем, что этот район будет под особым надзором. Вам нечего бояться.
— Ну дай-то Бог, дай-то Бог…
А утром Колесник проснулся со свежей головой.
Вышел в зал.
— Ну что, — спросил Либин, — что-то придумал.
— Да, придумал. Надо звать Великого Гуся. Этот уж точно что-то придумает…
Самолет
Ночью над аэродромом опять загудел самолет.
Шел высоко, двигатель работал громко, ровно и на малых оборотах.
Для острастки зенитчики шарахнули в небо пару снарядов, разбудили всех собак в округе, но, разумеется, промазали — небо было затянуто низкими облаками.
Пилот, услышав выстрелы, удовлетворенно кивнул: вот и сориентировался. Аэродром под ним, значит, город к югу или к юго-востоку. Пилот развернул самолет на северо-запад.
Хоть и управлял он летающим гробом, но свое дело знал крепко.
Хотелось спать, и вместо слов просто кивнул пассажиру: пошел.
Парашютист же был взвинчен близкой опасностью и кофе. Но этого не выдал, лишь у самого люка бросил салют: мол, счастливо оставаться.
И шагнул в пустоту.
Рухнул до облаков, открыл парашют. Пока летел сквозь тучу, вымок.
Смотрел себе под ноги во все глаза, но посадку провалил. Кроны деревьев стали для него неожиданностью, и он не успел уйти в сторону. Купол запутался в ветвях, и он повис где-то в двух метрах от земли. Пришлось прыгать.
Упал на землю — боль отдалась в ступнях. Прислушался — тихо. Осмотрелся. Дело уже шло к рассвету, и в полумраке умирающей ночи можно было что-то рассмотреть. Вокруг торчали кресты. Кладбище. Сельский жальник, не слишком большой, не очень старый. Хорошее место, тихое, спокойное.