Наконец, механики сдались, переступили через профессиональную гордость, перешли через реку, за которой размещался лагерь военнопленных.
Знаками объяснили охране, что им надо.
К несчастью, среди пленных танкистов не было. Здесь все были пехотинцами наихудшего разряда, а именно необученным ополчением. Людьми в штатских костюмах, не успевших сделать в этой войне и выстрела. Многие еще доедали харчи, собранные женами в дорогу.
Венгры знали немецкий плохо, русский не знали вовсе. Из пленных переводчика на венгерский тоже не нашлось. Поэтому к пленным обращался немецкий солдат, на немецком же языке.
Призыв пришлось повторять раз пять.
— Что они говорят? — спросил Колесник, пробуждаясь от полуденной дремы.
Бухгалтер, попавший в тюрьму и на фронт за растрату, порылся в памяти вспоминая убогий школьный немецкий.
— Ищут механика, не могут отремонтировать танк…
Колесник тут же вскочил на ноги, даже не задумываясь над своими действиями. Он судорожно вспоминаял немецкие слова. Таких оказалось три:
— Ich been… Ja… Я могу посмотреть…
Механики сделали попытку найти еще кого-то, но немец-переводчик махнул рукой и пошел по своим делам: разбирайтесь сами.
Втроем вернулись к танку.
Колесник снял пиджак и рубашку, повесил их на башню танка. И тут же по локоть залез в трансмиссию.
Общались они мало, не зная языка друг друга, все больше использовали знаки. Первые четверть часа Колесник просто имитировал кипучую деятельность, пытаясь разобраться, что к чему. Венгры следили за ним внимательно, но не мешали, вероятно, решив, что так и надо. Затем Серега осмелел, начал давать механикам указания, требуя от них то одно, то другое. Несколько раз приглашал их попробовать запустить машину, но двигатель все же глох.
Когда венгры устали они присели пообедать, позвали Колесника за компанию, но тот только отмахнулся и продолжал возиться то с двигателем, то с трансмиссией. Наконец, пробежался по борту и скользнул на место механика-водителя.
Долго ничего не происходило…
И тут двигатель завыл, но не капризно, меняя тона, а ровно. Гусеницы плюнули грязью, танк сорвался с места.
Несколько секунд механики стояли без движенья, не веря в увиденное, ожидая, что вот сейчас танк заглохнет.
Но нет — тот только набирал скорость. Повешенная на антенну рубашка, развевалась как флаг.
Танк чуть развернулся и понесся из лагеря, не разбирая дороги. Потом, перелетел ров, порвал проволочное заграждение, возведенное двумя минутами раньше. Колючая проволока натянулась на броне и, прежде чем лопнуть, взвизгнула пронзительной гитарной нотой. Саперы, что ставили ограждение, смачно выругались.
Кто-то запоздало полоснул очередью из пистолета-пулемета[3], но пули отскочили от брони, словно горох от стенки.
Подняли тревогу, организовали преследование. В погоню понеслись два легких танка. Опасаться им, к счастью, было нечего, боекомплект и пулемет сняли, вероятно, еще советские войска.
Но день уже догорал на западе — в темноте трудно было различить следы, да и опасно было: оккупированная территория как-никак.
Танк нашли лишь утром следующего дня, в тридцати километрах от лагеря, вблизи от города Миронова.
Беглеца не нашли вовсе.
Кстати, танк этот завести больше не удалось. Никому. Он благополучно простоял всю войну и в конце сороковых его отдали на переплавку.
Возвращение Бойко
Без шика, без парада город заняли немцы.
Ворвались сходу, лишь в предместьях, возле моста через медленную речку, завязалась небольшая драчка. Городской военком залег за камнем на пригорке и отстреливался из скорострельной винтовки.
Бой получился недолгим: одетые в фельдграу солдаты тут же рухнули в высокую полынь и отползли, ожидая пока подтянут самоходное орудие. Первый снаряд просвистел над крышами домов, второй смел и камень, и военкома.
Вступающих встретили без энтузиазма, но нервировать их тоже не стали, и пару букетов все же упали на нагретую броню танков. Благо цветов в то время было много.
Линейные части подтянули тылы и ушли дальше.
Город на короткое время стал прифронтовым. Люфтваффе тут же разместили свои авиагруппы. На западе, на военном аэродроме с бетонной полосой, разместились бомбардировщики. На осавиахимовский с полосой грунтовой, приземлились истребители.
Казалось, в городе оккупация коснулась только центра — новоприбывших было мало и жались они друг к другу.
Комендатуру разместили в здании местного института, казармы — в общежитиях напротив. Чуть ближе к морю — полевой суд. Тут же, через площадь, — лазарет, куда навезли раненых. Но фронт скоро ушел дальше, и пациенты разделились на две категории: мертвые и выздоравливающие.
Пустырь над кручей разбили под кладбище, позже, когда немцы отступали, перепахать его не успели. Это сделали советские войска.
Номинально был объявлен комендантский час, но ни на окраинах, ни в предместьях он не соблюдался. Местные жители его игнорировали, а новая власть не слишком стремилась проверять.
Появилась береговая охрана — на рейд стало две канонерские лодки. Вообще-то, в Миронов было отправлено три лодки, шли они медленно, опасаясь мин. Но вместо мины одна напоролась на неотмеченную на картах мель.
— А что такого, — бурчал в ответ седой лоцман, — банку намулило в прошлом году. Мы флажок поставили, дак его, верно, льдом снесло… А что на карты его не нанесли — прошу пардону не подгадали под ваше появление. К сорок второму годику бы управились…
Капитан канонерки хотел отвесить лоцману оплеуху, но раздумал — флотилию он вел сам по картам, а лоцман оставался на берегу. Да и с флагом получилась сущая нелепица. Банки метили флагом самого заметного цвета, то есть красным. Увидев коммунистический стяг посреди моря, капитан попытался снести его корпусом судна…
— Вы эта… Когда в следующий раз в море пойдете, меня берите… — не унимался лоцман, — а то мало ли, вдруг чего на карты не нанесли. И опять же — я за морем истосковался…
На канонерке погнулся ходовой вал, посыпались подшипники, корпус по шву пустил слезу. Канонерку сдернули с мели буксиром и тут же поставили на ремонт.
На Гавани Шмидта, в цехах старой верфи, разместилась еще одна часть — итальянская, но не тылового охранения, а боевая. Возле эллинга пришвартовала свои катера 10 MAS, подразделение подводных диверсантов.
Но море было мелкое, целей почти не было, и в Миронове они ожидали переброски на Каспий.
Головорезы Боргезе жили по своим законам: в патрули не ходили, а отдыхали, загорали на молу, ловили рыбу, гоняли мяч по пустому пляжу. В порядке боевой подготовки налетали на кукурузные поля, чтоб не терять сноровку, ныряли в легких водолазных костюмах к затопленным на рейде кораблям, катали на боевых катерах местных мальчишек, даже пару раз давали пострелять из винтовок.
Конечно, молва имеет свойство раздуваться, и уже лет через десять ребята, составлявшие итальянцам компанию, рассказывали, будто они плавали с аквалангами.[4]
Но это случится нескоро, да верить им никто не будет…
В то время, когда на одном конце города остывал танковый двигатель, к другой окраине подходил иной солдат.
Он потерял пилотку, но не голову, обломал штык в теле какого-то врага, но не выпустил из рук карабин. Он потерял свою армию, но не растерялся сам.
Получилось так — пока его дивизия держала оборону на берегу реки, немцы ударили чуть выше, в стык между фронтами, навели понтонные мосты, мгновенно протолкнули по ним танковые группы. Те разошлись веером, одна развернулась на юго-восток, вышла в море, отрезав пути к отступлению.
Прежде чем идти на прорыв, в разведку послали несколько групп. Когда группа Бойко вернулась, оказалось, что части на месте нет, — по этому месту пронесся танковый клин, разметал пехоту. Потом… Да так ли это важно, что было потом. Дивизии больше не существовало.
За разбитой полуторкой они устроили совет. Бойко был не к месту красноречив:
— Когда крысы бегут с корабля, я понимаю крыс. Неумно из-за патриотизма пускать пузыри. Я всегда приводил тех, кто уходил со мной, назад. Но я устал, слагаю с себя командование. Не буду больше отдавать команды и не хочу их исполнять.
У всех было свое мнение, и каждый поступил по-своему. Один пошел и тут же сдался немцам. Это был неправильный ответ, и через полгода он сгинул в каком-то концлагере.
Другой пошел на восток, чтобы пробиться к своим. Почти сделал это, но увидел немецкий патруль чуть позже, чем надо. Был застрелен в короткой стычке, затем похоронен у дороги, стал еще одним неизвестным солдатом.
Бойко пошел на запад.
День переждал в одиноком домишке. Хозяин предлагал сменить одежду на гражданскую и утопить ружье в колодце. Но Бойко лишь спорол нашивки, а в карабин вцепился до того, что побелели пальцы. И улыбнулся так зло, что хозяева попятились из комнаты.
Ушел почти ночью, переплыл реку — рубеж, на котором он дрался всего две недели назад.
Еще через два дня вышел к предместьям Миронова, к городу, откуда он ушел добровольцем, уверенный, что скоро вернется с победой.
Спрятал винтовку в стогу сена, прошелся городом. Подворотнями дошел почти до центра, вышел на задний двор своей бывшей работы, к зданию, где размещался когда-то уголовный розыск — Угро.
Но все здесь было иначе, во дворе стоял бронетранспортер, возле него курили солдаты, одетые в серую униформу.
Общежитие НКВД, в котором он когда-то жил, лежало в руинах — что было тому причиной, установить Бойко не представлялось возможным. Да и не сильно его волновало.
Бойко обошел с полдюжины приятелей, но их или не было дома, или они боялись высунуть нос. Вышедшие женщины предлагали убраться подальше — да хотя бы к черту.
Во многих брошенных домах квартировали немцы.