Когда не надо тащиться по перекату, можно лежать в лодке на спине, наблюдать за облаками, считать наклоненные над водой березы, ели, кедры — пару раз слышали ночью в палатке шум падения с подмытых берегов этих деревьев. Жалко их, да и печально, что древесина пропадает. Лучше слушать шум переката и треск догорающего костра.
Мы поднимались на север по территории заповедника «Вишерский». Два раза наше разрешение на посещение этой территории проверяли инспектора. Мы заходили на кордоны Анчуг и Круглая Ямка, по притоку вышли на дом старика, который живет здесь в таежном уединении. Хорошо оборудованный дом, баня, охотничьи лыжи под навесом, рыболовные снасти. Человек ушел в автономное плавание, как уходили на северо-восток первопроходцы. За личной свободой.
На Лыпье нас встретили три студентки-практикантки биофака, охотившиеся на лютики и другую красоту и гордо называвшие себя «ботанами». Девушки рассказали, что неделю провели на кордоне за Тулымским хребтом, куда прошли без тропы, по болотам и буреломам, по компасу! О, отчаянные «ботаны»…
Ничего не сохранилось от хутора бабы Симы. Валера нашел полянку, поросшую иван-чаем, где стояло зимовье Семёна Архиповича. Тридцать лет не был он тут, с того первого раза, и вот вернулся. Объездил весь Советский Союз, чтобы подняться в верховья, назад, к зимовью своего прадеда.
Вспомнил: с прадедом бывал тут один мужик. Однажды зимой он ушел проверять капканы, увлекся — опомнился, когда уже обтемнялось. И выяснил, что забыл спички. Если идти в темноте, можно на скале голову себе свернуть или заблудиться в лесу. А если остаться на месте, ничего не стоит заснуть и замерзнуть. Мужик достал из-за пояса топор, свалил ель и в течение нескольких часов разрубал ее в щепу. Потом свалил вторую ель — и тоже в щепу. Всю ночь работал. Поэтому и не замерз, вернулся утром на зимовье. Да, человек должен быть сильным.
В домике под шифером, в стекле небольшого окна, золотилась от заходящего солнца, слепила вода Вишеры. В августе здесь уже бывает снег, какой застал Валеру тридцать лет назад. Он смотрел с берега и думал.
Наша жизнь не должна быть такой, чтобы к весне оставался только кусочек сахара. В поселке Мутиха имелась машина «скорой помощи» — забрали в город. Поэтому недавно умер старик, которого не смогли вовремя доставить в больницу. Телефонной связи нет! А была здесь сто лет назад, при французах. Пилораму недавно увезли. «Досок не смогли найти, чтобы гроб сделать», — говорили в лесном поселке.
Валера Южанинов стоял на высоком берегу реки, на поясе висел охотничий нож, подаренный ему отцом тридцать лет назад, сделанный из стали, с рукояткой из лосиного рога. Он смотрел на Тулымский хребет, за которым два дня назад исчезли ребята из чердынской станции юных туристов, разглядывал небольшой снежник на склоне. Он завидовал им, ушедшим в тайгу на двадцать пять дней, имея в рюкзаках немного крупы, муки и сахара. Они пройдут Муравьиный хребет, речку Ниолс и поднимутся к самым верховьям Вишеры, туда, где граница Европы и Азии, где на Саклаимсори-Чахль находится водораздел трех великих российских рек — Волги, Печоры и Оби. Его сын Антон, эти «ботаны» и эти чердынские пацаны — другие люди: они не будут закладывать соседей, грабить соплеменников, обманывать свой народ. Валера Южанинов всегда верил французскому летчику Антуану де Сент-Экзюпери: «Посети планету Земля, — отвечал географ. — У нее неплохая репутация…» Эти пацаны — первопроходцы времени: они поднимутся вверх, к истокам реки, будто по ленте Мёбиуса, туда, где прошлое неизбежно становится будущим неистовой «Планеты людей».
Виктор Краузе, второй раз провожая нас на берегу — теперь вниз по течению, заметил, что есть только один реальный путь добычи кедра в охранной зоне — со стороны Свердловской области. Граница не контролируется, а там есть дорога, единственная лесовозная дорога, ведущая к заповедной территории. Валера Южанинов, пришедший с той стороны гор, подтвердил, что встретил там три груженых лесовоза, двигавшиеся им навстречу.
Правильно, волшебный камень, зеленый гранит, малахит, притягивающий богатство, добывается, и всегда добывался, на том склоне Уральских гор, становясь украшением петербургских дворцов. С чего это мы будем богатыми? С оленьих шкур, что ли? Или с алмазов? Слава богу, удалось остаться белым пятном российской земли, идущим от варниц Соли Камской, от скважины с обсадной деревянной трубой, давшей горькую соль с красноватым оттенком, от железной и золотой лихорадки до Чусовского озера с абсолютно секретным ядерным взрывом, от которого содрогнулась планета. Но все равно я счастлив, что у меня есть город, в котором хорошо проводить детство.
«Что с вершины Полюда виднеется? Что скрывает каленый гранит? На изгибе реки полумесяцем тихий город лежит и молчит. Оглянулся вокруг — вижу: Ирод обживает мой пермский период. Но возносит гольцы голубые Пермь Великая в центре России… Схоронился в юдоли земной, проседая палеными бревнами, мой любимый, родимый, родной, мой оболганный и обворованный. Все что хочешь, чего только нету — рыщут птицы по белому свету. Но мерцают гольцы соляные в самом центре проклятой России».
Когда мы на катамаране плыли вниз, сделали остановку на высоком и ровном берегу с аккуратно скошенной травой и стогом, поставили палатку, разожгли костер и приготовили ужин. Все легли спать, солнце зашло за камни противоположного, правого берега, а мы с женой сидели у затухающего пламени. Кругом сильно стемнело, и только пространство реки продолжало сохранять высокий свет уходящего дня. И вдруг над водой раздался какой-то звук, скоро определившийся как работа лодочного мотора, за которой проявился человеческий голос, громко певший какую-то незнакомую мне песню. Лодка шла вверх — она появилась из-за скального поворота и двинулась прямо на наш огонек. «Я родился на Язьве, в семье рыбака, от семьи той немного осталось… Хоть и мать беспредельно любила меня, но судьба мне ни к черту досталась», — еще громче зазвучал одинокий и наглый голос.
Движок заглох, днище прошебуршало по дресве. Мужик поднялся к нам — невысокого роста, самоуверенный, видно, что поддатый.
— Угостите чаем? — спросил он.
Тут я неожиданно разозлился — сказалась, наверно, усталость и некоторая развязность незваного гостя.
— Костер уже потух, — ответил я, — нам пора спать.
— Ничего, я сейчас подкину дров и заварю, — сказала Лиза и встала.
Я тоже встал и пошел в палатку, досадуя на норовистый характер жены. Полежал рядом с детьми и друзьями, но заснуть, конечно, не смог и решил вернуться обратно — кто знает, что на уме у этого веселого придурка? От жениного чая я отказался. Сидел разглядывал лицо аборигена: широкие, но не толстые губы, нос немного вздернутый, без резких и выразительных линий — ну совсем как у меня…
— Как тебя звать? — поинтересовался я, не очень старательно изображая минимальную вежливость.
— Паша, — ответил он между двумя короткими глотками.
— А фамилия? — продолжал изображать я веротерпимость и библейское всепрощение.
— Кичигин, — ответил он.
Жена подняла голову, посмотрела на меня. Да я сам впервые слышал такое — я сидел и подавленно молчал, продолжая рассматривать незнакомца. Я впервые в жизни встретил человека, которого звали Паша Кичигин. Даже моя мать не помнила его, потому что Павла Кичигина, моего деда, по приказу латыша Эдуарда Берзина расстреляли в 1932 году за конбазой четвертого отделения Соловецких лагерей особого назначения, неподалеку от берега Вижаихи, речки моего детства… Маме было три годика. И вот из тьмы вишерской ночи выплывает узкая лодка с человеком, который так просто представился: «Паша Кичигин».
— Откуда ты родом? — спросил я.
— Из деревни Кичигино — была такая, — оголил Паша крупные зубы. — Не слышали? Стояла на Язьве, на берегу, на высокой скале.
Ага, встретились недобитые родственнички…
К утру Паша уже вернулся, как раз к чаю.
— Иди сюда! — махнул он рукой.
Я спустился к воде. Он сдернул брезент, укрывавший носовую часть лодки. Там лежала кровавая лосиная холка. Паша задернул мясо брезентом, расстегнул куртку, достал из-за пояса обрез.
— На, — улыбнулся он с вызовом, — постреляй.
Я взвел курок и поднял ствол. Раздался грохот, появился легкий дымок и знакомый с детства, уже подзабытый запах сгоревшего пороха. Давно я не был в Кичигино — деревне язьвинцев, моих угорских предков. Помню, мы приехали туда с мамой — мама была в приталенном платье и газовом шарфике. Показывала мне и сестренке кедр над скалой, с которого сорвался ее братишка Егор, сын Павла. Сорвался, но крепко схватился за ветвь дерева, повис над водой и потихоньку выкарабкался.
Когда стремительная вода становится похожей на расплавленное олово, а холодный туман скрывает от взгляда хвойные берега, тогда выходит на дорожку голая луна, освещая путь черной и узкой лодке, уходящей вверх по течению реки, по багровому плесу Вселенной, на космический свет нарастающей Селены. Когда я вспоминаю прошлое, я не нуждаюсь даже в настольной лампе. Я закрываю глаза — и мне хватает энергии тайных слез, ярких, как источники вдохновения, как вода, воздух и звезды города, в котором хорошо проводить детство. Как будто наступает то самое время, когда все есть и ничего уже не надо другого, чтобы быть счастливым человеком, поскольку вокруг шумит, гудит, трубит подземными реками территория твоего Бога.
Эту землю еще никто не покорил. На этой территории живут одни одиночки. Да-да, я вспомнил, что вертолет, выполнявший тот санитарный рейс, разбился возле пермского городка Очёр, откуда родом могучие лиственницы, на которых, по легенде, уже века стоит знаменитая Венеция. И я подумал, что одиночки — это те самые сваи, острова, что держат в черной воде прошлого наше единственное мироздание. И я увидел алмазы чистой вишерской воды, пристальные взгляды молчаливых одиночек, бредущих в туманах Кисловских болот в поисках клюквы: неизвестных поэтов пермского периода, наглых и стильных северных музыкантов, художников, прошедших детские лагеря смерти, охотников-промысловиков и грубых лесорубов с философскими фамилиями, беглых зэков и мансийских шаманов, которые навсегда растворились в запахе багульника, офицеров, державших палец на кнопке пуска стратегических ракет с ядерными боеголовками, и милиционеров, переквалифицировавшихся в археологов, бичей с высшим лингвистическим образованием, подаривших собственную жизнь четвертому энергоблоку, и вертолетчиков, разбившихся возле Очёра во время санитарного рейса, путешественников — неутомимых инспекторов территории, и золотодобытчиков с речки Велс, до сих пор похожей на живую дорогу из Европы в Азию, благородных авантюристов и народных артистов, крымских партизан, награжденных Полярной звездою, и суровых дипломатов, умиравших от разрыва сердца в столицах капиталистических государств, экстремальных парашютистов и гениальных провинциальных педагогов — я увидел нательные кресты и параллельные прямые, уходящие в дикую, непознанную бездну холодной и голодной Вселенной.