«Дядя Саша» — так до сих пор зовет Бердичевский недавно ушедшего от нас Александра Фёдоровича Малышева, поразившего своими шахматными композициями чемпиона мира Михаила Таля. Он действительно приходился ему дядей, в его семье Сергей провел много времени, когда мать и сестренка сидели в лагере. Дядя Саша вернулся с войны слепым и в глаза ни разу не видел любимой жены и дочери. Именно он дал юному Бердичевскому те уроки, которые позднее позволяли Сергею делать точные, безошибочные ходы. И возможно, уходить от смерти.
Если, не дай бог, не раскроется ваш парашют, если вы станете точкой в пространстве и не останется ни одного шанса, все равно держите свой позвоночник прямо, вертикально — и тогда обязательно попадете, войдете по грудь в ту узенькую полоску торфа, которая тянется вдоль побережья Балтийского моря.
Как тянется узкая полоска города по берегу холодной и стремительной реки, имя которой каждый выбирает себе сам. Серёжа Бердичевский умер через полгода после нашей беседы — от рака. Возможно, десятисекундный прыжок в молодости, дикий стресс, сделал ему насечку на уровне шестидесяти лет. Тогда он испил одиночество в чистом виде, будто чашу дистиллированной воды, — и вернулся оттуда, с неба, откуда возвращаться не принято.
Да, Алина Малышева — дочь того самого слепого дяди Саши, а Анна Бердичевская, написавшая стихи о вайских лайках, — сводная сестра Серёжи. Встречали такое имя — хоккеист Лев Бердичевский, игравший одно время за чешскую команду? Его сын.
В общем, я решил действовать дальше. Потому что только жалость друг к другу может спасти обезумевшее от мировой пустоты человечество.
Вера Дмитриевна, первая жена Волка, начальника вишерской милиции, летом девяносто шестого находилась на Мойве, где около месяца возглавляла детский экологический лагерь. Заметно было: умница — у детей пользовалась авторитетом и даже любовью. Как оказалось, она давно и безнадежно страдала экземой. Давно — это с развода. Вероятно, на нервной почве. Светлана посоветовала ей делать пихтовые ванны. Результат был налицо, точнее — на ноги: Вера Дмитриевна не успела покинуть этот горный курорт, как началось выздоровление. Позднее сын ее, Игорь, для которого Светлана стала медицинским светилом, авторитетом, серьезно просил вылечить мать еще от одного недуга: каждый месяц она уходила в запой, как в кругосветное плавание.
Иногда на Светлану находило — и она начинала видеть…
С утра у Гаевской появилось такое ощущение, будто кто-то начал перекрывать небо. Она возвращалась домой, когда почувствовала чей-то взгляд, подняла голову и увидела летевшего прямо на нее сокола-балобана, окрас — коричневое с белым. Он летел и смотрел на женщину тяжелым взглядом — черным, будто бусы, сделанные из августовской ночи. Господи, это он… Василий показывал эту птицу. Хищник сделал круг над кордоном и ушел в сторону Ишерима.
Она шла и думала: Господи, почему душа Идрисова вселилась в эту красивую и гордую птицу? Никогда раньше не видела у кордона балобанов… Сокол из Красной книги. Да, хищник — он охотится на голубей, грачей и жаворонков каждый день. Арабские сокольничие ценят балобана выше кречета и сапсана, дороже верблюда и лимузина.
Светлана тряхнула головой — мерещится все, наверное. Может быть, крыша поехала? Вспомнила пожилую женщину, жившую в лесном одиночестве — в маленьком домике среди огородов. Хозяйка рассказывала Светлане, что после смерти мужа к ней несколько дней прилетал голубь — садился на карниз и смотрел в стекло. Она не сразу поняла, что это муж.
Василий, Василий, Вася… Сильный человек — взглядом лечил головную боль. Голубь… голубь… голубь… Соколы питаются голубями? Не тот случай.
Она лечила пихтовым отваром, избавляла от экземы. А гостям ставила на стол молодые побеги пихты в сахарном сиропе — варенье. Супруги, прожившие в тайге годы, знали, что на самом деле человеку надо очень мало. Она вспоминала Алтайские горы, красный и черный шиповник, который был сладким в кипятке и потому более выгодным, чем байховый чай. Там она собирала, сушила малину, дикую клубнику и лист черной смородины. У казахов научилась добавлять в свои лесные напитки жирное молоко или сливки, покупавшиеся в заброшенном селе со смешанным казахско-кержацким населением. Иногда она вздрагивала — ей казалось, что снова слышит космические звуки лопающегося в первозданной тишине ясного, морозного дня поздней алтайской осени озерного льда.
Очень мало надо человеку. Еще меньше — богу. Где-нибудь в глубине вогульской тайги, у самого подножия Молебного Камня, стоит языческий идол с былинным русским именем Илюша. Стоит и смотрит своими деревянными глазами на холодные капли дождя, секущие потемневшие скулы, на снег, который ложится на узкие плечи убогого божества, на стаю волков, уходящих на север по следам диких оленей. Идол смотрит, как кланяется ему невысокий, узкоглазый человек с винтовкой за плечом, кланяется и бормочет, бормочет и кланяется. Ничего не понимает суровый Илюша из того, что говорит ему Алексей Бахтияров, вырубивший своего бога топором — два столетия или три года тому назад. Ничего не понимает Илюша, но внимательно слушает.
Мне было тяжело, как в армейском строю в летний резко континентальный полдень. Разве не там я понял, что самое главное качество личности — это способность преодолевать окружающую среду? Я должен был подняться вверх не сходя с места, как вертолет. Очень, очень мало хорошему человеку надо, так ведь?.. Сын был в школе, а жена — на работе. Я сел на диван и автоматически включил телевизор. И увидел Сашу Сумишевского, который жил от меня через три огорода. О, это вишерское небо Сумишевского…
— Я Сума, мальчик с Вишеры, — осторожно представился он, появившись на голубом экране телевизора в ослепительно белом костюме.
Саша Сумишевский
Над Вижаихой, над всей Вишерой — сухое, ясное, рассеченное реактивным следом безоблачное небо. Каждый день какой-нибудь военный самолет, истребитель, летит к Ледовитому океану. А пацаны лежат на белом песочке, смотрят вверх и щурятся от солнца, загорают — ждут, когда на груди останется белый след от песка, выложенного в форме парящего орла. Саше тоже хочется стремительно подняться вверх, облететь земной шар и увидеть весь этот невероятный мир, в который он, Саша Сумишевский, попал, наверное, каким-то чудом — а как иначе?
Саша еще не знает, что, если идти на север все лето, до палевой травы осени и первого снега, до водопадов Жиголана, которые в декабре спускаются с неба голубым льдом, и дальше, до каменных идолов Мань-Пупы-Нёр, идти и идти — до самого Ледовитого океана, то можно не встретить ни одного человека, никого, кроме дикого оленя, полярного волка и сверхзвукового истребителя, пролетающего в сухом вишерском небе с боевого задания, связанного с охраной воздушных границ самого великого в мире государства.
Вижаиха, впадающая в реку Вишеру, — белый песочек, черная вода нашего бесценного цыпочного детства.
Саша вырос на улице Островского, а я — рядом, на Маяковского, в поселке Лагерь. «Все писатели сидели здесь», — шутил он позднее по этому поводу. Но нет уже того двухквартирного финского домика, в котором светловолосый мальчик жил со своей матерью, приехавшей сюда из Курска по вербовке для работы в геологической партии, где она познакомилась с будущим мужем, поляком по национальности.
Родители развелись до рождения сына. Позднее отец работал в Ростовской области, откуда приходили алименты, иногда в натуральном виде — гречкой, пшеницей и даже семечками. Так расплачивалось социалистическое государство с колхозниками…
Все лето Сума, как звали его пацаны, проводил на берегу Вижаихи, в двухстах метрах от дома. Черные сатиновые трусы, кусок хлеба с маслом, посыпанный сахаром, — что еще надо гениальному человеку? И лесотаска на берегу речки: чах-чах-чах-чах-чах… Бревна укладывались в длинные, высокие штабеля. Какими они тогда казались высокими, эти штабеля… А неподалеку от дома сидели на дощатом щите гидранта мужики: «Гуси-лебеди! Барабанные палочки! Дед!» В лото играли. В кинотеатре шли «Три мушкетера», а рядом, на «милицейской горке», в сосновом бору, — танцы.
Мать, Анастасия Игнатьевна, вкалывала — катала баланы на лесной бирже, получала шестьдесят рублей в месяц, работала женщина. Саша пилил и колол дрова, носил на коромысле воду и ремонтировал электропроводку. Два года учился играть на баяне, который-таки купила упорная мать. Но и за учебу надо было платить…
В пятом он остался на второй год. Потому что никогда не делал, чего не хотел, а делал только то, что хотел. Доверял себе, углан лагерский. «Не помню, ты школу, кажется, с золотой медалью закончил?» — спросил я его, знаменитого человека, в мегаполисе, где мы встретились через тридцать лет. «Да, в седьмом классе — экстерном…»
В доме Сумишевских был старенький проигрыватель и только одна пластинка — с песнями Клавдии Шульженко. Однажды галактика этой пластинки выскользнула из рук Саши, упала и разбилась на несколько черных сегментов, безмолвных, как небо ночи. Пять минут он плакал над ними, кусая от досады пальцы. А на следующий день начал петь сам, подражая голосу великой певицы.
Профессионально-техническое училище по старинке называлось «ремесленным». Там, в длинных коридорах, в перерывах между занятиями, началась артистическая карьера Александра Сумишевского. Он, подвижный, как коленвал двигателя внутреннего сгорания, куражился, изображая других, пародируя известных певцов и собственных педагогов.
Сколько лет прошло? Всего тридцать. Саша был за дощатыми кулисами, поэтому не слышал, как говорили в толпе зрителей на праздничном открытии сезона в парке культуры и отдыха: «Сейчас, сейчас, сейчас Сумишевский выйдет». И он выходил — подросток, экстерном вылетевший из нашей средней школы.
Саша прислушивался к себе. И никогда не слышал от матери бранного слова в адрес отца, которого никогда не держал за руку. Поэтому в пятнадцать лет решился: сам купил билет на автобус до Соликамска, где впервые увидел железную дорогу и поезд, который домчал Суму до самой Москвы. В столице мальчик закомпостировал билет до Ростова. За окном — южные степи, пирамидальные тополя, бесконечные виноградники. Владислав Людвигович работал пастухом в ста километрах от Ростова. Сводная сестра была на год младше Саши. Сели за стол, отец — красивый, высокий, с вьющимися русыми волосами — заплакал… Подарил сыну часы — первые часы в жизни Александра.