ставался только пух. Сама она их съесть не могла, поскольку дверь закрывалась, а вентиляционные продухи в подполе наглухо забиты паклей. По следам Василий понял, что ворует куница или соболь, или метисы — «кидусы» по-научному, которых он встречал здесь даже с красноватым мехом. В декабре он увидел, как куница гоняет по укатанной «бураном» вертолетной площадке здорового зайца. Он закричал, и она убежала в лес. Заяц подпустил Зеленина метров на пять и, оправившись от шока, рванул тоже, но в другую сторону. «Наверно, она ходит в сарай за клестами», — подумал Василий и решил отловить зверька, опасаясь за жизнь кошки: куньи сильнее кошачьих — так, росомаха справляется с рысью.
В марте Василий проснулся от стука на веранде — по звуку было похоже, что какой-то зверь спрыгнул с чердака. Он подумал, что это большой полосатый кот заявился в гости с Цитринов, за сорок километров. Но это было нереально — трудно не погибнуть в дороге, в когтях соболей. Василий взял фонарик и посветил в окно из кухни на веранду: над картонной коробкой с продуктами торчал пушистый хвост, не кошачий. Зверек, взбешенный светом, начал бросаться на стекло, сползая по нему, скрипя большими черными когтями. Пришла Светлана. Сказала: «Прелесть какая завелась!» — и ушла спать. По распластанному на стекле меховому пузу он понял, что это самка, и сразу назвал ее Кунигундой.
Вскоре куница стала приходить на веранду днем, поскольку ей понравилась нанизанная на нихромку, висевшая гирляндами оленина, которую принес Бахтияров. Сороковой, наверное, прыжок оказался успешным, но она не стала сразу грызть мясо, а просто перерезала зубами проволоку. Заслужила. Она не наглела — съедала два-три куска, как с шампура, и уходила. В апреле, когда потеплело, дверь на веранду держали открытой. Кунигунда проходила на кухню, проверяла кошачьи миски. А однажды они увидели, как куница и кошка прогуливались мирно по насту, рядышком, видимо о чем-то беседовали на своем зверином языке.
Как только Холерченко с бандой свалил в сторону, Василий связался с Бахтияровым по рации и попросил вернуть шестнадцатый калибр, который вогул брал у него доя обороны от медведей, таскавших в начале лета оленят.
Они встретились на середине тропы. Василий повернул голову и увидел на золотистом стволе сосны потемневшие насечки, вырубленные вертикально.
— Что тут написано?
— Осенью здесь прошли три мужика, две женщины и собака — к стойбищу на Лиственничном.
Алексей принес ружье и унес здоровенный арбуз детям, никогда не видевшим южное чудо. От банды остался.
— Скажу им: такая клюква на болоте выросла, зеленая еще, — улыбнулся Бахтияров на прощанье.
Возвращаясь на Мойву, Василий с улыбкой подумал: если бы предложили выбрать нацию, то стал бы вогулом — маленьким, кривоногим, заплатанным. Победителей воспринимал как красномордую мразь, вечно жующую «орбит». А манси даже на том свете занимаются любимым делом — пасут оленей, ловят рыбу или хлещут белое пойло. Николай, отец Алексея, пить пил, но даже в самом запредельном состоянии замолкал, когда спрашивали о языческой вере. Потому что вера для вогула — святое. Не доя публики. Недавно Алексей обещал Василию рассказать о своем боге. Жаль, не успел…
Не знал милицейский полковник Мамаев, что еще в 1774 году вогульский сотник Егор Андреевич Соловаров и Кондратий Семёнович Бахтияров «со товарищи» обратились в Соликамскую воеводскую канцелярию с просьбой выдать им грамоту на земельные угодья взамен подлинной, сгоревшей в селе Верхняя Язьва. По эту, по западную сторону Уральского хребта владения новокрещеных вогулов находились в верховьях Язьвы, тянулись к северу до Помянённого Камня, до Кваркуша и далее — до Печоры. В 1775 году Александр Борисов, Соликамский воевода, выдал вогулам копию грамоты на владение землей, размеры которой равнялись хорошему государству.
Странное это понятие — вишерские финно-угры. Может быть, «странные» от слова «страна» — большая страна с небольшим населением. Я всегда удивлялся количеству совершенно необычных для пятнадцатитысячного городка людей. Удивлялся потом, когда стал взрослым. А с какого-то детского ракурса запомнил одного стройного мужчину в яловых сапогах гармошкой и такой папиросиной «Беломора» в зубах — с пережатым гармошкой бумажным мундштуком. Однажды я, восьмилетний пацан, обратил на него внимание у библиотеки, что была в одном из бараков Лагеря. Так разбрасывает свои карты судьба — мы снова встретились с ним, через тридцать пять лет. И тогда я узнал, что он мой земляк и моего героя — Алексея Бахтиярова — тоже. Да, земляки по планете. Какое-то всемирное землячество угров. Помнится, я встречал его фамилию в гостевой книге заповедника, на Цитринах. Да каждый из моих героев — это вариант Васи Зеленина, с другим днем, годом и местом рождения. Впрочем, Эник еще и родом из-под Санкт-Петербурга.
Эник Финнэ
Великий царь Пётр отвоевал эту территорию в 1704 году у шведов. Ижорская земля была переименована в Ингерманландскую губернию, а затем — в Санкт-Петербургскую. Помните, у Пушкина: «Подъезжая под Ижоры…» или «Где прежде финский рыболов…» Там издревле жили ижорцы — народность, говорившая на языке финно-угорской группы. Конечно, многие удивятся, узнав, что ижорцы компактно проживали на Северном Урале.
В бывшем Лагере было девяносто шесть бараков, сангородок и образцовый парк, Третья, Четвертая, Пятая улицы Максима Горького — последние три сгорели.
Татьяна Финнэ, преподаватель математики, расстелила на полу рисунок — генеалогическое древо, родословную своей семьи. А ее отец, Эник Константинович, смотрел на эти белые рулоны кальки и вспоминал черные ленинградские ночи, которые так не похожи на белые санкт-петербургские.
В конце 1934 года был убит Сергей Киров. А в апреле следующего года тысячи жителей Ленинградской, а также Псковской областей насильно отправили на восток. Ехали в тех составах и финны из предместья Гатчины. Но сослали не всех: одна старуха сама просила, умоляла, чтоб ее забрали тоже — с семьей. Отказали старухе… Потому что нужна была рабочая сила.
Никто не пилил, не колол — не готовил на зиму дрова, настолько все были уверены, что вот-вот разберутся и отправят всех назад. Никто не думал, что это надолго, тем более — навсегда…
Так появились здесь странные для местного уха фамилии: Веролайнен, Пакки, Финнэ… А известная до сих пор фамилия Хистонин — на самом деле Хестойнен. В одном бараке жили люди из Гатчинского дворца — супруги Рендовичи, прачка и конюх, и бывшая барыня, внучка генерала и сестра дипломата, Варвара Ивановна Джериховская. А рядом — семья железнодорожника Финнэ.
Осенью 1937 года забрали отца, Константина Эдуардовича, и вместе с другими арестованными тогда мужчинами отправили в Соликамскую тюрьму. А весной, мартовской ночью, раздался повторный стук — на этот раз увели мать. Ее привезли в ту же самую тюрьму, откуда, как ей сообщили, отправили на этап мужа. И она никогда не узнала правды. Кстати, в этой тюрьме бывал Варлам Шаламов, из этой тюрьмы бежал еще один «финский парень» — «зеленый бандит» и писатель Ахто Леви.
Семья надеялась долго — всю жизнь. Но только через пятьдесят три года Эник Константинович узнал точно, что за несколько дней до прибытия матери в тюрьму его отец, «шпион», как и многие другие, был расстрелян. В квартиру Эника Константиновича зашел молодой человек из КГБ и сообщил: так, мол, и так… Жаль только, что слово «реабилитация» — не волшебное, оно не воскрешает отцов.
Мать, Сару Петровну, освободили через год. И она начала искать своих детей, малолетних Эника и Арво, которых разбросали по детским домам. Первым нашла старшего, Арво, и зимой 1940 года отправила его к родственникам, в Гатчину, а вскоре — и Эника. Чуть-чуть разминулись братья, рядом прошли, как мать с отцом в тюрьме, чтобы встретиться через очень много лет — в Стокгольме.
Из оккупированной Гатчины фашисты вывезли ингерманландских финнов в Эстонию, в лагерь интернированных, откуда их затребовала Финляндия. По дороге Арво отстал от поезда, и его взял к себе добрый финский крестьянин. Через несколько лет этот хороший человек даст Арво деньги и отпустит на поиски счастья. Будущий полиглот подойдет к шлагбауму на границе со Швецией — и еще раз перейдет на территорию другого государства без визы.
А Эник в то время бежал с другом — на фронт. Десятилетнего мальчика не раз ловили и водворяли в детприемник. Он называл другую фамилию. Первое письмо матери Эник написал из вологодской детской колонии. И когда пришла почта, перед строем прозвучала фамилия: «Финнэ!» Но никто не откликнулся. Потом Эник, радостный и перепуганный, пошел и признался. Заместитель начальника колонии сказал: «Красновишерск Молотовской области? Я там служил, Финнэ помню. Да, яблоко от яблони недалеко падает».
— Может быть, это он уводил, увозил ночью моих родителей? — вслух подумал Эник Константинович. — До сих пор помню его фамилию — Володин. Патриоты, они отдали за Россию миллионы жизней — чужих, конечно.
В сталинские времена область носила имя министра иностранных дел. На стене в квартире Финнэ висят небольшие красочные пейзажи вишерского севера, выполненные маслом. Эник Константинович, как и старший брат, с детства был склонен к художественному творчеству. А в колонии получил квалификацию резчика по кости. Мать и сын встретились в августе 1945 года в Красновишерске.
Жизнь старшего брата Арво сложилась благополучно, если так вообще можно сказать — ведь он никогда больше не увидел матери. Он жил в Италии и Швеции. Был рабочим и администратором отеля. Эник Константинович показывал мне шведскую газету, где целая полоса посвящена Арво: две фотографии элегантного мужчины, а рядом перечисляются языки, которыми он владеет: финский, русский, итальянский, немецкий… Всего тринадцать.
После войны Арво начал поиски своей семьи и нашел ее в 1956 году. Десять лет они переписывались. И через месяц после того, как советские власти не разрешили матери выехать на свидание с сыном, Сара Петровна Коломайнен, не выдержав потрясения, умерла. И мужа отняли, и сына, и жизнь…